Глава IX. Борьба с оппозицией
Глава IX. Борьба с оппозицией
Причины успеха реформатора. – Роль эмигрантов. – Начало оппозиции. – Чума в Женеве и поведение духовенства. – Борьба с либертинами. – Что такое либертины? – Процессы Амо, Фабра, Перрена и Грюэ. – Бертелье и окончательное поражение либертинов. – Оппозиция в духовенстве. – Михаил Сервет, его учение и мученическая смерть. – Роль Кальвина в процессе
Что же, однако, способствовало успехам реформатора? Каким образом граждане Женевы, так ревниво оберегавшие свои права, соглашались терпеть у себя этого чужеземного диктатора, который, во имя проповедуемого им учения, вырвал из их рук власть, передав ее небольшой кучке олигархов в лице членов малого совета и консистории? Как мог этот веселый, жизнерадостный народ подчиниться такой суровой дисциплине, такому почти монастырскому режиму?
Вот вопросы, которые невольно приходят в голову, когда приглядываешься к этой новой реформированной Женеве.
Ответ отчасти заключается в самом характере учреждений Кальвина. С необыкновенным тактом реформатор так искусно связал между собой церковь и государство, что женевские правители, гордые своим мнимым главенством над церковью, которое предоставлялось им в виде права охранять неприкосновенность и чистоту учения, вмешиваться, в лице старейшин, в церковные дела, в частную жизнь общины, и дорожа этими мнимыми прерогативами, не замечали того, что в сущности они сделались только слугами церкви. Охраняя себя и дарованную ему новым порядком власть, совет этим самым охранял и все здание Кальвина.
Другая причина устойчивости этого здания заключалась в особенном характере женевской реформации. Как мы уже видели, успехи ее обуславливались главным образом политическими соображениями. Реформация послужила средством, чтобы избавиться от ненавистного ига Савойи и епископа. Благодаря этому постепенно окрепло убеждение, что одно немыслимо без другого, а реформация, как показали события, была, в свою очередь, немыслима без Кальвина.
Но всех этих причин, может быть, не было бы достаточно, чтобы обеспечить успехи реформатора, если бы последний не мог опереться на другую внешнюю силу, если бы он не имел партии, которая готова была бы поддерживать его против неизбежной оппозиции. Эту опору он нашел во французских эмигрантах.
Со времени усиления религиозных преследовании во Франции число эмигрантов, пользовавшихся гостеприимством Женевы, все возрастало. Кальвин сам приглашал в Женеву всех гонимых протестантов, оказывал им всяческое покровительство и раздавал им право гражданства. В 1555 году в один день совет принял в число женевских граждан 300 человек – “для защиты правительства”, как говорится в протоколе. Вот эти-то эмигранты, между которыми, наряду с людьми действительно достойными, горячо преданными новому учению, будущими мучениками за него, попадались часто и люди с очень двусмысленным прошлым, – весь этот пришлый элемент, видевший своего духовного главу только в Кальвине, и доставлял ему ту опору, которая поддержала его в последовавшей борьбе. Из среды этих новых граждан избирались члены совета, стоявшие горой за Кальвина; они же доставляли ему большинство голосов на общих собраниях; из них, наконец, набиралась и та толпа тайных и явных шпионов, которые, под почетным званием “gardiens de ville”[4] или вовсе без званий, поддерживали деятельность консистории и за известное вознаграждение из штрафных денег доносили о всех проступках, ускользавших от бдительного ока консисторских инквизиторов.
Прибавьте ко всему этому влияние самой личности реформатора, железную волю, не знающую преград, глубокую уверенность в правоте своего дела, которая всегда производит неотразимое действие на слабые, колеблющиеся умы – и тогда этот беспримерный факт полного перерождения целой общины под влиянием одного человека, оставаясь не менее поразительным, станет для нас вполне понятным.
Тем не менее, победа досталась реформатору нелегко. За первым, сравнительно мирным периодом его деятельности, последовал новый период ожесточенной борьбы с постепенно нараставшим народным неудовольствием. Этот второй период его деятельности, продолжавшийся девять лет (1546 – 1555), ознаменован главным образом борьбой с либертинами.
Не одна, впрочем, суровость новых порядков была причиною охлаждения, сменившего первоначальный энтузиазм женевцев к своему вернувшемуся проповеднику. Содействовало этому и недостойное поведение самого духовенства.
В самом деле, от людей, предъявлявших к другим такие высокие требования, естественно было ожидать, что они сами будут служить живым примером и образцом проповедуемых ими добродетелей. На деле же оказывалось совсем не так. За исключением Кальвина, который, будучи строгим к другим, был, по крайней мере, строг и к себе, остальные проповедники, ежедневно громившие в проповедях пороки своей паствы, вели себя далеко не безукоризненно. Хотя Кальвин и старался, во избежание соблазна, прикрывать недостатки своих товарищей, заступаясь за них против их обвинителей, но в интимных письмах к друзьям не раз выражал свое негодование по поводу их недостойного образа жизни. В продолжение первых пяти лет целый ряд духовных подвергся наказаниям; некоторых даже пришлось изгнать, но и заступавшие их место редко оказывались на высоте своего призвания. Особенно же должно было повредить духовенству в общественном мнении его поведение во время чумы 1543 года.
Новым проповедникам представлялся удобный случай доказать любовь и преданность своей духовной пастве, о спасении которой они так ревностно заботились. А между тем в то время, как миряне часто брали на себя уход за больными, духовенство трусливо уклонялось от своих прямых обязанностей. Еще осенью 1542 года, при первом появлении чумы, совету с трудом удалось найти одного проповедника, который согласился принять на себя службу в чумном госпитале. Это был некий Бланше. Сам Кальвин пишет по этому поводу Вире: “Если с Бланше случится несчастие, то, боюсь, мне самому придется принять на себя это опасное дело”. Опасность миновала, и Бланше остался невредим. Но весною 1543 года эпидемия начинает свирепствовать еще с большею силою. Снова возбуждается вопрос о назначении в госпиталь проповедника, и снова только один Бланше принимает этот опасный пост. Но Бланше вскоре становится жертвою заразы, и несчастные больные остаются без всякого духовного утешения. Многие из проповедников объявляют, что они “лучше отправятся на виселицу или к дьяволу, чем в зачумленный госпиталь”. Совет посвящает этому вопросу заседание за заседанием и настойчиво требует, чтобы духовные, наконец, выбрали кого-нибудь из своей среды, “за исключением господина Кальвина, который необходим церкви и в советах которого все нуждаются”. Коллегия духовных отнекивается и предлагает на это место одного приезжего француза; совет не соглашается, и тогда – 5 июня 1543 года – женевцы, которым, под страхом всевозможных наказаний, силятся навязать безусловную святость жизни, становятся свидетелями следующей сцены.
Процессия из всех проповедников, с Кальвином во главе, направляется к залу заседаний совета и здесь открыто заявляет, что хотя обязанность их заключается в том, чтобы служить церкви и в хорошие, и в дурные дни, но так как Бог не даровал им достаточно мужества, то они отказываются пойти в госпиталь и просят извинить их. Совет постановляет “молиться Богу о ниспослании им впредь большего мужества” и в ожидании принимает услуги предложенного раньше француза.
Нельзя, конечно, отнести и к Кальвину то унизительное малодушие, которое выказало все женевское духовенство. Сам совет полагал, что он должен сберегать себя для блага всей церкви, но несомненно и то, что особенного мужества, настоящей деятельной любви к страждущим он не выказал в этом вопросе. Как бы то ни было, контраст между тем, чему учили проповедники, и их собственным поведением был слишком велик и не мог не поколебать их авторитета в глазах народа.
Кроме эпидемий, Женева подвергалась в это время и другим бедствиям. Неурожай и голод увеличивали число жертв; в 1545 году начались ужасные процессы против “отравителей и колдунов”. Городские финансы находились в самом плачевном состоянии. А в это время Кальвин, для которого дело евангелической пропаганды стояло на первом плане, занимал членов совета изображением страданий своих преследуемых соотечественников, посылал им значительные субсидии и вместе с Фарелем, в сопровождении герольда, предпринимал на городские средства поездки в Мец или в соседние кантоны, чтобы побудить их к дипломатическому заступничеству за гонимых.
Все это в значительной степени должно было содействовать охлаждению женевского населения. Небольшое вначале число противников Кальвина, считавших нужным скрывать свои настоящие чувства ввиду всеобщего энтузиазма, постепенно начинает возрастать. Оппозиция становится смелее, ропот народа “на духовенство и французов” – все громче. Кальвин ясно видит надвигающуюся опасность. Но еще менее, чем в первый раз, он готов пойти на какие-нибудь уступки. Начинается долгая ожесточенная борьба с оппозицией, которую он окрестил словом “либертинизм”.
Что представляют собою эти либертины?
Если верить Кальвину, который еще в 1544 году написал сочинение “Против фантастической и яростной секты, именующей себя “духовными либертинами”, – это были люди, стремившиеся соединить идеи пантеизма с самым грубым материализмом. По их учению, существует лишь единая Божественная субстанция, которая проявляется во всех творениях, и таким образом все, что создано, происходит от божества и есть само божество. Бог есть все – и материя, и дух, поэтому все божественно: нет ни ангелов, ни дьяволов, нет ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи. Евангелие божественно, но на таком же основании, как и всякая другая доктрина. Все земные блага должны быть общею собственностью, потому что все существующее принадлежит мне, составляющему часть этого общего мирового тела, в такой же степени, как и той части его, которую я считаю отдельным от меня существом.
Очевидно, это была одна из разновидностей тех многочисленных сект, которые расплодились в эпоху Реформации в Германии, Швейцарии и Нидерландах и известны были под различными названиями – анабаптисты, баптисты, антитринитарии и т. п. У некоторых из сектантов эти теории соединялись с самой разнузданной безнравственностью, другие, напротив, проповедовали аскетический образ жизни. Приблизительно в то же время эти не только еретические, но и антихристианские идеи получили стройную систематизацию в учении Михаила Сервета.
Но действительно ли принадлежали все противники Кальвина, как он старается нас уверить, к этой религиозной секте, действительно ли они были все “духовными либертинами”?
Чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, надо было бы не только безусловно доверять свидетельству Кальвина, который – совершенно искренне – клеймил безнравственностью малейшее отступление от установленной им дисциплины, а в людях, не согласных с его учением, видел представителей самых отвратительных ересей. Надо было бы, кроме того, совершенно упустить из виду, что, помимо всяких религиозных убеждений, женевцы имели достаточно оснований тяготиться игом французского проповедника и вздыхать по своему прежнему демократическому устройству.
Было, впрочем, одно обстоятельство, которое отчасти объясняет это огульное обвинение оппозиционной партии в приверженности вредным теориям сектантского пантеизма. Дело в том, что большинство противников Кальвина состояло из молодых людей, принадлежавших к лучшим женевским фамилиям. Веселые, легкомысленные, любящие удовольствия, они не хотели подчиниться его строгой дисциплине и, несмотря ни на какие штрафы и наказания, продолжали собираться в трактирах, предаваясь иногда буйному разгулу. Кальвин в своем раздражении дошел раз до того, что потребовал казни 700 – 800 непокорных юношей. Понятно, что эти люди всей душой ненавидели французского проповедника, отнимавшего у них свободу. Они осыпали его насмешками, устраивали ему враждебные демонстрации, давали его имя своим собакам и т. п. Может быть, некоторые из них и сочувствовали запрещенным идеям, отыскивая в них философское оправдание для своей легкомысленной жизни; но главным лозунгом либертинов, насколько можно судить по их процессам, была свобода – свобода политическая и религиозная.
Как бы то ни было, эти либертины – политические или духовные – стремились свергнуть Кальвина, а вместе с ним и все его порядки, уничтожить плоды его реформаторской деятельности. В материале для борьбы не оказывалось недостатка. И борьба началась.
5 апреля 1546 года вся Женева была свидетельницей следующей сцены. Один из известнейших граждан города, Пьер Амо, в одной рубашке, с босыми ногами, с опущенным факелом в руке, обходил под конвоем весь город, останавливаясь на главных площадях, чтобы громко, на коленях, просить прощения за свои грехи. Вся вина Амо заключалась в том, что, ненавидя Кальвина за осуждение своей жены, он раз, за веселым ужином, в присутствии гостей, дал волю своему гневу: Кальвин, говорил он, все тот же епископ, только еще хуже прежних; учение его ложно, это злой пикардиец, тиран и т. д. Шпионы донесли об этом консистории, та передала Амо гражданским властям как богохульника, а совет присудил его к весьма значительному штрафу и публичному покаянию в зале совета. Но Кальвину этого показалось мало. В сопровождении всех проповедников и старейшин он явился в совет и потребовал более строгого наказания. Совет отменил прежний приговор и вынес новый.
Весть об этом осуждении вызвала в Женеве сильное волнение. На улицах, особенно в предместье, стали собираться толпы народа, громко осуждавшие самоуправство проповедника; раздавались даже крики: “Долой Кальвина, долой эмигрантов!”
Но Кальвин не дал разрастись волнению. Он пригрозил совету оставить город, и совет, испуганный перспективой потерять свою опору, велел на площади предместья поставить виселицу. Эта немая угроза подействовала. Народ разошелся по домам, и приговор над Амо был приведен в исполнение.
В числе самых горячих женевских патриотов, участвовавших в борьбе за независимость, были Франсуа Фавр и муж его дочери, Ами Перрен, занимавший должность главного начальника (capitaine general) женевских войск. Последний, как мы видели, принадлежал к числу тех, которые наиболее содействовали вторичному приглашению Кальвина. Но скоро ему пришлось горько раскаиваться в этом.
В одно прекрасное утро перед консисторией предстала целая толпа либертинов. Это были приглашенные на свадьбу, осмелившиеся накануне танцевать, несмотря на запрет. В числе их была жена Перрена и старик Фавр. Все они подверглись тюремному заключению на несколько дней, а Фавр был наказан еще строже. Его обвиняли в том, что он отзывался непочтительно о Кальвине и об эмигрантах, говорил, что Женева порабощена, а когда его вели в тюрьму, не переставал кричать: “Свобода, свобода! Я дал бы тысячу талеров, чтобы добиться генерального собрания”.
Фавр просидел в тюрьме более трех недель и был выпущен только благодаря заступничеству Берна, помнившего его услуги городу. Но скоро и он и его дочь снова навлекают на себя обвинение в безнравственном поведении и осуждаются на изгнание. Перрена в это время не было в городе. Узнав об осуждении жены и тестя, Перрен приходит в ярость. Он врывается в залу совета и в гневных выражениях, пересыпая речь угрозами, упрекает членов в черной неблагодарности по отношению к людям, оказавшим столько услуг отечеству. Его, конечно, арестовывают, затевают целый процесс и в конце концов за тиранические замашки лишают звания “генерального капитана”.
Но у Перрена было много друзей. Народ также любил храброго, великодушного капитана, и весть о его заключении была встречена ропотом негодования. В “совете двухсот” большинство также склонялось на сторону Перрена; 16 декабря заседание совета было особенно бурное. Громадные толпы народа стояли на улице в ожидании приговора; раздавались громкие возгласы и угрозы против Кальвина. Последний узнает об этом и немедленно отправляется на место действия. При виде его крики усиливаются, кое-где даже обнажается оружие. Но Кальвин не теряет присутствия духа. Спокойно, решительно он вступает в середину бушующей толпы. “Я знаю, – восклицает он, – что вся эта борьба ведется из-за меня. Что же, если вам нужна кровь, пролейте мою; если хотят меня изгнать, то пусть изгоняют. Но попробуйте спасти Женеву без Евангелия!” И затем, воспользовавшись произведенным впечатлением, он обращается к народу с такою пламенною речью, что прежнее грозное настроение сменяется общим энтузиазмом, толпа расходится по домам, и Кальвин снова остается победителем.
Около этого же времени происходил другой известный процесс, где действительно можно найти следы того “духовного либертинизма”, в котором Кальвин обвинял всех своих противников.
27 июня 1547 года, в тот день, когда Фавр и Перрен были отведены в тюрьму, в соборе св. Петра найдена была прокламация, написанная на простонародном наречии и заключавшая в себе угрозы против проповедников. Подозрение пало на некоего Грюэ. При обыске, сделанном у него, никаких следов его авторства не оказалось, но зато у него найдены были другие компрометирующие бумаги – черновые заметки, написанные рукою Грюэ. В них говорилось, например, что бессмертие души басня, осмеивалось Св. Писание, Кальвин назван комедиантом, который хочет занять место папы; кроме того, найден был набросок воззвания к народу, где автор утверждает, что закон должен наказывать только преступления против государства и прав граждан, найден был также набросок письма к савойскому герцогу. Этого было достаточно. “Я не думаю, – писал об этом Кальвин, – чтобы Грюэ сам выдумал эти ужасы; по всей вероятности, он списал их. Но он писал это и будет осужден”. В течение месяца несчастного Грюэ подвергали ежедневно самым варварским пыткам, чтобы выведать от него, кто были его сообщники, и, наконец, ничего не добившись, “принимая во внимание, что посягающий на существующий порядок не только словом, но и помыслами заслуживает смерти”, присудили его только за одни черновые наброски никогда не опубликованных идей к смертной казни. 26 июля 1547 года истерзанный, полумертвый от пыток Грюэ взошел на эшафот.
В таком роде были и некоторые другие процессы. Борьба продолжалась, то ослабевая, то разгораясь, но была она чисто партизанской. Либертины, в сущности, не предпринимали ничего решительного. Они только дразнили Кальвина, выводили его из себя своим презрением к его нововведениям, осыпали насмешками. Кальвин усиливал свои строгости, штрафовал, отлучал их; некоторые, наиболее дерзкие, платились еще больше. Но оппозиция от этого нисколько не ослабевала. Одно время (1552 – 1554 годы) даже казалось, что победа готова перейти на сторону либертинов. Перрену удалось быть выбранным в синдики, в совет также попало несколько членов оппозиции, и либертины, во главе которых стоял молодой Бертелье, сын знаменитого женевского патриота, решились действовать энергично. Они потребовали, чтобы совет перестал раздавать право гражданства французским эмигрантам, которые, как известно, были главной опорой Кальвина, и Перрену действительно удалось добиться против них некоторых ограничительных мер; другое, еще более важное требование либертинов заключалось в том, что право церковного отлучения должно быть отнято у консистории и передано совету. Положение становилось критическим. Предложение либертинов было заманчиво, и совет обнаруживал сильное расположение присвоить себе право отлучения. Кальвину снова пришлось прибегнуть к своей обычной угрозе. На этот раз не только он, но и все проповедники объявили о своем намерении покинуть Женеву, и снова совет, не считая возможным обойтись без них, решил пожертвовать этим одним правом, чтобы спасти остальные. Вопрос о церковном отлучении был решен в пользу консистории.
Либертинам оставалось последнее средство – созвать во что бы то ни стало, без ведома синдиков, генеральное собрание, которое, как они надеялись, выскажется в их пользу. Но Кальвин был предупрежден вовремя. За несколько дней до назначенного заговорщиками срока на улице произошла стычка между ними и приверженцами реформатора. Либертины были смяты, их обвинили в мятеже, и в мае 1555 года девятилетняя борьба была закончена. Бертелье и еще трое патриотов погибли на плахе, Перрену и другим вожакам удалось бежать; остальные либертины были изгнаны, имущества их конфискованы, и под страхом смертной казни запрещено было хлопотать об их помиловании.
С тех пор Кальвин не встречал больше оппозиции: Женева осталась за ним.
В течение этого девятилетнего периода Кальвину приходилось бороться не с одной только враждебной частью женевского населения. Из среды самого духовенства не раз поднимались проповедники, не соглашавшиеся с тем или другим пунктом его учения. Но Кальвин, считавший необходимым для блага Женевы настаивать на исполнении самых мелочных предписаний своей церковной дисциплины, конечно, не мог делать уступок в своем учении, вводить таким образом раскол в собственной церкви. Это был самый тяжелый период его жизни. Со всех сторон на воздвигнутое им здание производились нападения, ему приходилось отбиваться на всех пунктах. И реформатор отстоял свое дело с поразительной энергией, но и с поразительной жестокостью.
Бользек, отвергавший его догмат о предопределении, Касталион, толковавший иначе, чем он, некоторые места в Евангелии, Гентилис, дававший другое объяснение догмату о троичности, – все эти люди, засвидетельствовавшие свою преданность реформации многочисленными жертвами, подвергались изгнанию, преследовались в печати, клеймились иногда самыми несправедливыми обвинениями. Кальвин не обращал никакого внимания на прежние заслуги; достаточно было ничтожного противоречия, чтобы во вчерашнем друге он увидел уже врага. “Я согласен быть скорее папистом, чем Касталионом”, – говорил он про человека, безусловно преданного реформации, но осмелившегося утверждать, что Соломонова Песнь Песней представляет только лирическое произведение поэта, – про человека, который, может быть, один из всего остального женевского духовенства стоял на высоте своего призвания и в XVI веке отличался широкою терпимостью XIX. Касталион был единственный человек, осмелившийся громко протестовать против казни Сервета.
Процесс Сервета принадлежит к числу тех, которые, выставляя в ярком свете всю нетерпимость реформатора, еще ярче отражают варварство самой эпохи. Эта позорная страница в истории того учения, которое, выставив вначале на своем знамени принцип свободы совести, право человеческого ума на самостоятельное исследование истины, очень скоро отреклось от этого знамени и стало подавлять своих противников теми же средствами, как и старая церковь.
Михаил Сервет родился в один год с Кальвином в Аррагонии. Благодаря своим блестящим способностям, он еще в 14 лет получил место секретаря у духовника императора Карла V, что дало ему возможность много путешествовать. Сервет обладал необыкновенно обширными сведениями – знал право, медицину, теологию, математику, географию. При этом он отличался беспокойной, непоседливой натурой, переезжал с места на место, менял профессии, всюду внося новые вопросы, раздражая рутинеров. Но более всего его интересовали богословские вопросы. Познакомившись с учением реформаторов, он пришел к заключению, что они остановились на полдороге, что истинное христианство, во всей его первоначальной чистоте, можно найти только у тех отцов церкви, которые жили до Никейского собора (325 год), и что догмат о троичности чужд этому первобытному христианству. Уже в 1531 году он издал в Гагенау сочинение “De trinitatis erroribus”, в котором резко опровергал этот догмат. Сочинение наделало много шуму и возбудило негодование как католиков, так и протестантов. Сервету пришлось бежать из Германии и некоторое время скитаться во Франции под вымышленным именем. В 1534 году, находясь в Париже вместе с Кальвином, он вызвал последнего на публичный диспут, но потом почему-то раздумал; в 1537 году он читал здесь лекции по географии, математике и астрологии, навлек на себя осуждение парламента и затем поселился сначала в Лионе, а потом во Вьенне, в качестве врача.
Здесь он живет некоторое время спокойно, любимый всеми за свой благородный, великодушный характер, за участие к бедным. Но скоро слухи об успехах Кальвина снова заставляют его приняться за теологию. Он вступает с Кальвином в переписку, старается обратить его к своим взглядам и в 1546 году посылает ему рукопись своего нового сочинения, “Christianismi restitutio”, которое представляет полное изложение его учения. Это какое-то странное соединение пантеистического учения анабаптистов с учением Евангелия. Догмат о троичности отвергается решительно: Христос – простой человек, в котором воплотился божественный разум; христиане, поклоняющиеся Троице, – трехбожники. Тон сочинения какой-то мистический; автор применяет к себе апокалипсические предсказания и выражает твердое убеждение, что все другие реформаторы должны ему подчиниться.
Прочитав рукопись, Кальвин был возмущен и в письме к Вире выразился, что если Сервет попадет в Женеву, то живым оттуда не выйдет; в то же время он прекратил с ним всякие сношения. Но Сервет не обратил на его гнев никакого внимания и через некоторое время напечатал свое сочинение в большом количестве экземпляров, которые были разосланы в разные места; несколько экземпляров было послано и в Женеву.
Появление еретической книги вызвало всеобщее негодование. Начались розыски, кто ее автор, но Сервет благоразумно не выставил на сочинении ни своего имени, ни названия типографии, и дело заглохло бы, если бы секретарь Кальвина не написал во Вьенну своему родственнику, указывая прямо на Сервета как на автора. Когда же этого оказалось недостаточно, секретарь прислал его собственноручные письма к Кальвину, где проводились те же взгляды, что и в анонимном сочинении. улики, таким образом, были налицо. Сервет был арестован; против него начат процесс, во время которого ему удалось, однако, бежать; уже в его отсутствие вьеннский архиепископ присудил его к сожжению.
Кальвин уверял впоследствии, что компрометирующие письма были посланы без его ведома, но сам секретарь писал родственнику, что ему, хотя и с большим трудом, удалось выпросить их от Кальвина.
Счастливо избежав рук католической инквизиции, Сервет решил поселиться в Неаполе, чтобы заняться там медициной, и после трехмесячного скитания попал проездом в Женеву.
Неизвестно, какие именно причины задержали его тут. В то время борьба с либертинами была в самом разгаре и клонилась не в пользу Кальвина. Возможно, что именно это и побудило его остаться. Как бы то ни было, Сервет застрял в Женеве на целый месяц и когда наконец 13 августа 1553 года собирался уже уехать, Кальвин, открывший его пребывание, указал на него магистрату, который велел его немедленно арестовать.
С тех пор активное участие Кальвина в осуждении Сервета является несомненным. Он сам выступает его обвинителем, старается все более и более запутать его во время допросов, не дозволяет ему дать защитника. Тем не менее в совете было несколько людей, которые хотели спасти Сервета, в том числе Ами Перрен. Совет решил поэтому выслушать мнения других швейцарских кантонов и отказал вьеннскому архиепископу, потребовавшему выдачи осужденного.
Но пока был получен ответ от швейцарских кантонов, положение Сервета было самое ужасное. Он жаловался совету, что содержится в отвратительной яме, что одежда на нем распадется на куски, просил послать ему хотя немного белья. Но все эти жалобы оставались без последствий. Тогда Сервет пришел в отчаяние. В лихорадочном возбуждении он пишет совету письмо за письмом, просит передать его дело “совету двухсот”, выставляет обвинения против Кальвина, требуя предания его суду как еретика. Все это, конечно, также оставляется без последствий, и, получив ответ кантонов, единогласно высказавшихся против Сервета, совет (25 октября) присуждает его к сожжению.
Остальные подробности процесса еще более возмутительны. Ни Кальвин, ни Фарель, приехавший специально в Женеву, чтобы присутствовать при казни еретика, не выказали ни малейшей жалости к нему. Сервет до последней минуты не знал, что его ждет костер вместо плахи, и когда, приведенный на место казни, увидел ужасные приготовления, то в первые минуты совершенно обезумел от отчаяния. Фарель, сопровождавший его в качестве духовника, не сказал ему ни слова в утешение и только возмущался тем, что несчастный, несмотря на все свое отчаяние, не соглашается отречься от ереси, чтобы добиться смягчения наказания.
Сервет, обложенный со всех сторон дровами, с венком из соломы на голове, погиб настоящим мучеником за свои убеждения. Протестанты, очевидно, не хотели уступить католикам в искусстве подавлять ереси.
Сожжение Сервета (Рисунок из книги Г. Тиссандье “Мученики науки”)
Казнь Сервета, как мы уже сказали, легла неизгладимым позорным пятном на деятельность реформатора. Сервет был иностранец, он не проповедовал в Женеве, его книга даже не была напечатана в Женеве. Кальвин мог, по крайней мере, предоставить печальное право наказать еретика осудившим его католикам. Но, тем не менее, несправедливо было бы свалить на него одного всю вину этого осуждения. Кальвин выступил в духе своего времени. И швейцарские кантоны, и Фарель, и Бусер – все они требовали казни Сервета. Даже кроткий Меланхтон и тот безусловно оправдывает поведение Кальвина, освободившего церковь от этого “богохульника”. Костер, на котором погиб Сервет, не был делом одного только реформатора: он был сложен фанатизмом и жестокостью всего XVI столетия.