Глава 16 Уходят, уходят, уходят друзья
Глава 16
Уходят, уходят, уходят друзья
В июне 1926 года в Кисловодске внезапно скончался Стеклов.
Как всегда в начале лета, он поехал туда лечиться, был полон планов, захватил с собой панки с рукописями...
Лазарев — Крылову, 22 июня 1926 г.
«Вы представляете, какое огромное впечатление произвела не только на академиков, но и на всех близко его знавших смерть Стеклова. Правда, он был долго болен, но никто не думал, чтобы такой крепкий организм, какой был у Владимира Андреевича, не перенес слабую инфекцию, вызвавшую плеврит... Для Академии, конечно, смерть Владимира Андреевича страшная потеря, это сознают буквально все...»
А.Ф.Иоффе — А.Н.Крылову.
«Вы знаете уж, конечно, о смерти Владимира Андреевича. Для Академии это удар... Заменить его трудно, и единственный, кто мог бы это сделать, — Вы — таково единодушное мнение всех нас...»
Вот так: академики не успели еще пережить смерть вице-президента, а уже надо думать о замене...
Похоронили Владимира Андреевича на Волковском кладбище.
После похорон Александр Петрович зашел на квартиру Стеклова. Последние годы Владимир Андреевич жил с сестрой, жена его скончалась несколько лет назад. Идеальная чистота всегда поражала в комнатах. Множество книг содержалось в образцовом порядке на стеллажах. Дорогие картины в золоченых рамах. Растения в тяжелых кадках и горшках... Неприкаянные бродили и мяукали кошки. Владимир Андреевич их обожал, у него живало по десяти и более; мальчишки таскали к нему с окрестных улиц всех бесприютных котят. Любимцем был огромный серый с белым Васька. Только ему дозволялось входить в кабинет и валяться на бумагах и книгах. Когда Владимиру Андреевичу приходилось сдвигать его с места, Васька рычал и дергал задними лапами. Иногда он взбирался на загривок и лежал воротником... Владимир Андреевич любил поэзию, животных, музыку, детей...
«Его оплакивали в нашей семье, — вспоминает внучка Александра Петровича А.В.Балтаева. — Евгения Александровна уставила стол его фотографиями... А.П. прямо поразила его смерть...»
Но жизнь не ждала, работа звала, текущих дел было много.
В архиве Вернадского и еще некоторых старых академиков сохранились такие пригласительные записки:
«Перед Академией наук в настоящее время стоят два вопроса чрезвычайной для нее важности — о новом Уставе Академии и о выборах вице-президента. По моему глубокому убеждению, оба эти вопроса, прежде официального их рассмотрения в Конференции, требуют подробного и всестороннего обсуждения в нашей товарищеской среде при участии всех действительных членов Академии.
Полагая, что Вы разделите этот взгляд, обращаюсь к Вам с просьбой не отказать принять участие в указанном обсуждении и пожаловать ко мне (б.Николаевская наб., 1) на чашку чая в понедельник 15 сего ноября в 7 часов вечера.
Искренно Вас уважающий А.Карпинский».
По таким пригласительным запискам у него собирались «на чашку чая» и в семнадцатом и в восемнадцатом годах... Можно только строить догадки, можно только рисовать картины споров, которые там «за чашкой чая» кипели и в результате которых преображалась академия...
Теперь на повестке дня стояло принятие нового устава.
Обсуждение его проектов отличалось большой остротой. К работе над проектом приступили сразу после юбилейной сессии (точнее, после признания Советом Народных Комиссаров 27 июля 1925 года Академии наук высшим научным учреждением страны). Предполагалось, что в структуре управления произойдут перемены, вместо одного будут два вице-президента и т.д.
Первый вариант был разработан еще при Стеклове, и тот вместе с Ольденбургом принял участие в обсуждении его на заседании комиссии СНК. Решено было разослать его во все республики, во все крупные научные учреждения, а потом, собрав замечания, переработать. Замечаний поступило множество, и весьма разноречивых. Все сходились на одном: да, новый устав необходим. Еще бы! Академия все еще жила по уставу, принятому в 1836-м!
Ни у кого не было сомнений, что его положения устарели и не соответствуют новым условиям.
По многим пунктам разгорелись дебаты. Например, был пункт, согласно которому академик лишался своего звания, если его деятельность направлена во вред государству. Некоторым показалась сомнительной сама формулировка. Как это академик может вредить? Схожее положение касалось иностранных членов. Российская академия гордилась тем, что всегда выбирала своими членами наиболее выдающихся мировых ученых — нередко даже раньше, чем они добивались признания у себя на родине. И это повышало ее международный престиж. Теперь же иные академики — из числа старых и консервативно настроенных — усмотрели в этом ущемление прав. Конечно, они были не правы, но им надо было это объяснить, дебаты затягивались...
Споры вызвал и пункт, касающийся планирования работы ученых. Страна переходила тогда на плановые начала в работе, и академию, как говорится, просто не поняли бы, если бы она в этом деле отстала от требований времени. Но план в научной работе? Многим это казалось чем-то одиозным. Невыполнимым. Даже такой организованный работник (на практике, несомненно, прибегавший к планам — как же иначе?), как А.Н.Крылов, удивлялся в письме П.П.Лазареву (из Парижа 17 сентября 1927 г.):
«В самом деле: о каких планах деятельности идет речь — ежегодных или на двадцать пять лет, учреждений или отдельных лиц? Ведь самая существенная «деятельность» Академии должна состоять в личной творческой работе академиков — что же и каждый академик должен представлять план своей деятельности и по утверждении такового следовать ему неуклонно?»
Тут, как видим, непонимание сути планирования научной работы — да и откуда бы прийти такому пониманию, весь душевный уклад старого академика формировался в другое время... Говоря так, мы забываем, что Александр Петрович тоже представитель старого поколения... да и какой! — самый старый из действительных членов — с одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года! Губкину, когда Карпинский стал действительным членом, было пятнадцать... Однако ж проявлял большую гибкость, чем его более молодые коллеги. Нетрудно подсчитать, что как раз в 1926 году исполнилось ровнехонько сорок лет, как он состоял в действительных членах, и как удержаться и не похвастать еще одним торжественным юбилеем, который устроила ему любимая академия!
Началось с того, что 20 января президиум постановил отлить золотую и бронзовую медали с изображением Карпинского по случаю 40-летия со дня избрания его в академики. Монетный двор охотно взялся и выполнил почетный заказ (теперь эти медали большая редкость и у коллекционеров даже бронзовые ценятся «на вес золота»). А через месяц, 20 февраля, состоялось — приводим текст официального приглашения — «чествование Академией наук 60-летия научной деятельности А.П.Карпинского, 40-летия со дня избрания в академики и предстоящего 80-летия со дня рождения». Предстоящего звучало несколько странно, но у устроителей не было другого выхода; день рождения Александра Петровича по-настоящему 26 декабря, однако по новому стилю — 7 января 1927 года, выходит, «скаканул» через год (и теперь по новому-то стилю он родился не в 1846-м, а в 1847 году, к чему Александр Петрович никак привыкнуть не мог, и если, случалось, спрашивали его, с какого он года, отвечал: «С сорок шестого!»). Устроители решили, что дата принятия в академики важнее (да тут еще и другие даты набежали) и ждать целый год не имеет смысла. И они оказались правы, торжественный вечер удался на славу, выступали представители Военно-политической академии РККА (над нею Академия наук шефствовала — вот тоже новое в ее деятельности!), Военно-топографического штаба РККА, Дальневосточного отделения Геологического комитета, поступили приветственные телеграммы от М.И.Калинина, А.В.Луначарского, дарили подарки, и было еще много другого приятного и интересного.
Вернемся к уставу. 18 июля 1927 года Совнарком СССР утвердил проект, и, таким образом, начал существовать первый советский устав Академии наук, он закреплял идею, выраженную ранее в постановлении ЦИК и СНК СССР и признававшую академию высшим ученым заведением страны. В структурной организации произошли изменения. Отделения русского языка и литературы и Историко-филологическое отделение были объединены и составили отделение Гуманитарных наук; Второе отделение называлось теперь — Физико-математических наук. Вместо одного вице-президента надлежало избирать двух, и президиум, на который возлагалась вся текущая работа, состоял, следовательно, из президента, двух вице-президентов, непременного секретаря и академиков-секретарей обоих отделений; права президиума были значительно расширены, он мог выносить важные решения, не дожидаясь созыва общего собрания (прежде так не водилось, и старые академики выражали недовольство).
Пожалуй, самые существенные изменения претерпел порядок выборов. Читатель помнит, как выбирали нашего героя. Ему написали рекомендацию, потом провели на заседании отделения и утвердили на общем собрании. Отныне же рекомендовать имели право не только отдельные академики, но и учреждения, и общественные организации, и группы ученых; об открывшихся вакансиях сообщалось в печати, и на ее страницах могло происходить публичное обсуждение кандидатур. Порядок, как видим, гораздо более демократичный, чем раньше. Количество действительных членов и членов-корреспондентов было увеличено.
Новый устав, сообщим забегая чуточку вперед, просуществовал всего два года; в 1929 году приступили к переработке и в 1930 году утвердили переработанный (но не принципиально, а во второстепенных пунктах!) вариант. Тогда же избрали новый состав президиума: президентом вновь был переизбран Карпинский. Ольденбург покинул кабинет непременного секретаря. Он проработал в нем двадцать шесть лет! Мечталось ему, отдохнув, приняться, засучив рукава, за научную работу, столько замыслов ждало воплощения! Работы по истории искусств народов Западной Европы и Востока, по истории буддизма... Увы, болезнь трепала его все круче...
Выборы 1928 года — значительнейшее событие в истории академии тех лет. И нетрудно понять почему. Предстояло первое после революции обширное пополнение состава академии. 3 апреля 1928 года Совнарком своим постановлением увеличил число действительных членов до 85, то есть вдвое. Но дело даже не в количестве, хотя и оно имеет значение: впервые «лицом к лицу» сошлись два поколения ученых, молодое и старое, причем первое — дореволюционное, второе пореволюционное, что в глазах иных людей означало не только их возрастное положение, сколько нравственно-политическое. Нашлись горячие головы, которые «лицом к лицу» представляли скорее как «стенка на стенку» в равном количестве с обеих сторон и прямо-таки жаждали схватки; мы сейчас расскажем о том. Менялся, так сказать, и качественный материал: новое пополнение состояло в основном из представителей точных, естественных и технических наук. И впервые в академики баллотировались члены Коммунистической партии. Так что выборы двадцать восьмого года несли с собой много нового. И еще больше перемен предвещали в будущем.
Президент поначалу пытался утихомирить страсти. Он часто теперь жаловался на старческую память («забываю то, что нужно, и помню то, чего не нужно»), но скорее всего это простительное лукавство, позволявшее от выступления к выступлению повторять излюбленные мысли. Мысли эти нам хорошо известны. Наука есть братство ученых (и поэтому, следовательно, никакого «конфликта поколений» быть не может). Наука «стремится лишь к истине, не покоряясь никаким верованиям, доктринам или предубеждениям», «настоящий действительный работник науки ищет только истину, правду, неизбежно ведущую к справедливости... Он не может не возмущаться лишь научной ложью — умышленным выдаванием предположений за наблюденные факты... Такая ложь — не ошибки, всегда возможные — является одним из самых больших и вредных нравственных преступлений».
Часто говорит о справедливости, но тоже пока ограничивается лишь общего характера предостережениями («несправедливость — это порок, грозящий разрушить не только науку, но и государство») и увещеваниями. И конечно, не устает повторять, что «без науки и просвещения самостоятельность страны по многим неизбежным естественным причинам пойдет на убыль», что налагает особую ответственность на деятелей науки и на тех, кто о них пишет...
Кто о них пишет... С некоторых пор «о них» стали писать часто, даже слишком, и порой не совсем объективно. Списки кандидатов публикуются в газетах, и достоинства каждого публично обсуждаются — это демократическое новшество не могло не быть одобрено всеми. Совершенно естественно, тщательнее других достоинства и недостатки кандидатов позволяли себе разбирать ленинградские газеты — академия, хоть и приобрела статус общесоюзного научного учреждения, находилась все-таки в городе на Неве. Нередко вместо кандидата в поле зрения журналистов попадал старый академик: толковались (подчас вульгаризаторски) его труды, его личные даже качества и привычки, например, религиозность; разумеется, к подобного рода вещам надо было подходить с особой деликатностью, учитывая солидный возраст, факторы воспитания и прочее.
Однажды в профсоюзном бюро состоялось бурное заседание, на котором присутствовал и президент. Некий молодой человек, вдохновленный, по-видимому, поспешными журналистскими выступлениями, произнес неуважительную по отношению к старым академикам речь, весьма к тому же растянутую — она закончилась поздним вечером. Александр Петрович не поленился наутро представить написанную ночью записку, которую начинает с сожаления, что не смог сразу же вчера и ответить, поскольку был крайне утомлен. «Я лично встал в 5. С 6 до 12 1/2 был занят беспрестанно».
Задет принцип преемственности традиций, по его мнению, наиважнейший — он рьяно его защищает. «Такие выступления гибельны для того учреждения, в котором я имею счастье и честь служить, как полагаю, на истинную пользу нашей страны». Вновь он обращается к понятию справедливости и дает поразительное тавтологическое и вместе с тем наглядное определение: «Справедливость не есть добродетель, но лишь отсутствие страшного порока — несправедливости, который может погубить все — и семью и государство...»
«...Бюро с самого начала приняло на себя распорядительную роль, ему ни в коем случае не принадлежащую. Теперь оно выступает в роли чтеца и исследователя чужих мыслей... Бюро считает возможным судить не только о результатах работы того или иного ученого, но и делать ему допрос о его настроениях, взглядах, верованиях и пр. ...Если испытуемый заявляет себя верующим (а это обстоятельство никакого отношения к его научной деятельности не имеет) и признает, что несть власти аще не от Бога (да не будет взято под подозрение, что слово Бог в противность чьему-то распоряжению пишу грамматически правильно, как имя собственное, хотя бы и относимое к воображаемому предмету, подобно тому, как слова Иегова, Аллах, Перун, Юпитер, Венера, пишу с большой буквы. Слово «боги», как нарицательное, конечно, пишу с маленькой буквы), то таким заявлением гарантирует, что ничего против власти им делаться не будет. Человеческое достоинство не позволяет не только ученому, но и всякому уверенному в своей честной работе лицу относиться дружелюбно и без протеста к таким допросам...»
Александр Петрович обрушивается и на редакторов некоторых газет («называемых ответственными, но совершенно безответственных»), которые создают у себя чуть ли не «расследывающие организации, устраивают внезапные ревизии, собирают сведения от всех недовольных...». За сдержанностью и подлинно интеллигентной манерой критики слышится гневно протестующий голос...
Наконец выборы проведены. 10 декабря 1928 года они собрались на торжественное общее собрание, которое для доброй половины его участников было первым в жизни и потому особенно торжественным. Разумеется, о конфликте поколений никто и не вспоминал, похоже, что о нем забыли и журналисты, в большом количестве сновавшие по проходу и между кресел с открытыми блокнотами или тяжелыми треногами в руках. Некоторые успели уже расставить свои треноги, нацелить объективы на президиум и приготовить магний для вспышки — потому, хоть и были зажжены все люстры, света все-таки не хватало для четкого снимка, и корреспонденты пребывали в большом беспокойстве.
И вот поднялся невысокий старичок с гривою седых волос и прищурил лучистые глаза. Тут, словно кто команду им дал, разом во всех концах зала корреспонденты зажгли свои магниевые свечи, академики как молодого, так и в особенности старого поколения оцепенели, едко запахло дымом... Торжественность была смята, и, хоть заседание благополучно доведено до конца, положенные приветствия высказаны, пожелания произнесены и заверения даны, недовольство, охватившее президиум, было столь велико, что назавтра же он собрался в полном составе и с чрезвычайной быстротой безо всяких споров и дебатов выработал следующую бумагу:
«На торжественно публичном заседании Академии наук 9 сего декабря было проявлено грубое неуважение к собранию, выразившееся в том, что в начале заседания была произведена вспышка большого количества магния, давшая целое облако дыма, который и наполнил весь зал на все остальное время заседания.
Так как осевшая после вспышки магния магнезия, покрывшая налетом тончайшей пыли все предметы, может портить мебель, коллекции, портреты и пр., положено обратиться в соответствующие организации с требованием недопущения подобных случаев».
Ученых не проведешь, они знают, что в результате вспышки магния образуется магнезия, а та, в свою очередь, тончайшим слоем покрывает, а также несомненно проникает в дыхательные органы... Надо полагать, что соответствующие организации вняли просьбе и треноги более не вносились в зал (отчего, увы, мы лишились добротных снимков!).
...Как часто во время бурных заседаний, острых дискуссий вспоминал Александр Петрович Ольденбурга! Ему его очень не хватало. Сергей Федорович теперь не бывал в академии.
Врачи долго не могли поставить правильный диагноз. Наконец сошлись на одном: рак желудка...
И еще одного друга проводил Александр Петрович на Волковское кладбище.
В семье Карпинских Сергей Федорович был своим, домашним человеком.
«Ольдайбур», — звала его Евгения Александровна, проглатывая «н» и не произнося «г» и явно ставя «а» — на французский манер...
Остроумный и широко эрудированный собеседник, он легко становился центром внимания в любом обществе.
Вот и перестала существовать «великая троица».
Остался один великий старец...
Когда у Стеклова умерла жена, Ольденбург написал ему письмо. «Жить надо, Вы слишком нужны другим. Ваша жизнь не Ваша, а многих, многих людей и особенно теперь, когда каждый культурный человек на счету...»
Случалось, Александр Петрович бывал недоволен помощниками. Случалось, Ольденбург ворчал на то, что Карпинский его не во всем поддерживает; например, во время чрезвычайно сложной подготовки к 200-летнему юбилею академии жаловался, что все хлопоты взвалили на его плечи («Президент слишком стар и от всего отстраняется»), и так далее. Это бывало. Но одного они держались друг о друге крепко: «Вы слишком нужны другим...»
Когда Александр Петрович занемог (это случилось в 1923 году, вскоре после возвращения из Парижа, к счастью, болезнь оказалась не слишком серьезной), Ольденбург писал ему:
«...Всякое даже незначительное Ваше недомогание вынуждает нас, членов Академии, вновь и вновь просить с большим вниманием и осторожностью относиться к своему здоровью. И в настоящую минуту позволяю себе от имени Президиума напомнить Вам, что усиленные Ваши занятия в течение последних лет и утомительная заграничная командировка, только что выполненная Вами в интересах Академии наук, настоятельно требуют Вашего полного отдыха...»
В страшное для Карпинского лето восемнадцатого года, когда скончалась Александра Павловна, он так на некоторое время душевно сник и опустел, что не в силах был вернуться в Петроград и приняться за дела; кроме того, добавляло ему неприятности и то, что пришлось влезть в долги: заказ на памятник обошелся слишком дорого. Неожиданно он получил от президиума разрешение на дополнительный отпуск и денежный перевод. Он немедленно откликнулся:
«Благодарю... за возможность провести еще несколько дней на Сиверской и за Ваши хлопоты. Я никак не ожидал получить ни дополнительное жалованье, ни пособие, особенно в таком большом размере. Последнее меня несколько удручает, хотя и сознаю, что без него нескоро мог бы выбраться из долгов, никогда до последнего времени лично для себя мною не делавшихся и всегда лишавших меня покоя».
Александр Петрович не раз говорил, что между подлинными (он выражался: истинными) учеными обязательно — как нечто просто вытекающее из того, что они «рабы истины» — образуются отношения, пронизанные дружбой, симпатией и сердечностью; и он был убежден, что когда-нибудь, когда все станут р а б а м и и с т и н ы, на Земле все переменится, и «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся», таково нравственное воздействие науки на человечество. Прообразом тому служили дружба и совместная работа с Владимиром Андреевичем и Сергеем Федоровичем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.