Соблазн самоубийства

Соблазн самоубийства

Самоубийство было манией Маяковского. Он думал о нем неотступно, грозился им и постоянно примерял его к себе. Художница Евгения Ланг[74] рассказывала в 1971 году Рудольфу Дуганову[75] и мне, как пятнадцатилетним подростком Маяковский внушал ей, что только самоубийством он может ответить на произвол своего рождения.

Впервые заглянув в комнатушку знакомой девушки, он выкрикнул:

— Как вы можете жить здесь? Это не комната, а гроб… Я бы здесь застрелился!

Минутное молчание.

— Упал бы и… не поместился!

А Лиля Брик свидетельствовала:

«Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“ — что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».

Еще одна попытка самоубийства отмечена в записной книжке Маяковского в следующем, 1917 году: «11 октября. 4 ч. 15 м. Конец». И снова была осечка. Патрон со следом от бойка Маяковский показывал Давиду Бурлюку[76].

Но еще раньше Маяковский начинает на все лады варьировать свою мечту о самоубийстве в стихах. В трагедии «Владимир Маяковский» (1913) он собирается погибнуть на рельсах:

Лягу,

светлый,

в одеждах из лени

на мягкое ложе из настоящего навоза,

и тихим,

целующим шпал колени,

обнимет мне шею колесо паровоза.

Не менее варварский уход из жизни придумывает Маяковский в поэме «Флейта-позвоночник» (1915):

Возьму сейчас и грохнусь навзничь

и голову вымозжу каменным Невским!

Но там уже выговорен и тот способ самоубийства, которому он отдаст предпочтение, и не раз:

Всё чаще думаю —

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

А в запасе остается еще участь утопленника:

Теперь

такая тоска,

что только б добежать до канала

и голову сунуть воде в оскал.

Затем в поэме «Человек» (1916–1917) набор способов самоубийства отчасти повторен, отчасти пополнен:

Глазами взвила ввысь стрелу.

Улыбку убери твою!

А сердце рвется к выстрелу,

а горло бредит бритвою.

В бессвязный бред о демоне

растет моя тоска.

Идет за мной,

к воде манит,

ведет на крыши скат.

Чего здесь не хватает? Пожалуй, отравления. Но и до него дойдет очередь:

Аптекарь,

дай

душу

без боли

в просторы вывести.

Единственное, чего не хочет Маяковский, — видеть себя в петле. Зато эту смерть в стихотворении «Кое-что по поводу дирижера» (1915) он отдает своему персонажу:

Когда наутро, от злобы не евший,

хозяин принес расчет,

дирижер на люстре уже посиневший

висел и синел еще.

Параллельно Маяковский начинает отговариваться от самоубийства. Например, в стихотворении «Лиличка!» (1916):

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

И даже за два дня до гибели, уже приготовив предсмертное письмо, в пику ему записывает: «Я не кончу жизнь…» И всё впустую.

В стихотворении «Сергею Есенину» (начало 1926) Маяковский заставляет себя по всем пунктам осудить самоубийство. Самому Есенину адресовать эти стихи было поздно. Ясно, что автор обращает их к читателям. Но втайне уговаривает и самого себя.

Вскоре в стихотворении «Товарищу Нетте[77]. Пароходу и человеку» (июль 1926) Маяковский прямо заговорит о жажде героической гибели (конечно, в противовес затаившейся тяге к самоубийству):

Мне бы жить и жить,

                            сквозь годы мчась.

Но в конце хочу —

                         других желаний нету —

Встретить хочу

                        мой смертный час

так,

        как встретил смерть

                                             товарищ Нетте.

Заигрывание с самоубийством отнюдь не безобидно. Стоило Сергею Есенину один-единственный раз пообещать: «…На рукаве своем повешусь» — и жизнь его оборвалась сходным образом.

Стоило Марине Цветаевой[78] заикнуться: «Пора — пора — пора / Творцу вернуть билет. // Отказываюсь — быть» — и удержать ее на белом свете было не под силу.

Борис Пастернак, оплакавший и Маяковского, и Цветаеву, наставлял молодого Евгения Евтушенко:

— Никогда не предсказывайте собственную насильственную гибель в стихах. Сила слов такова, что любое неблагоприятное предсказание может сбыться.

Владимир Маяковский доказал это.