НИНА РАЗУМОВА, ОЛЬГА ТРЕЙМУТ

НИНА РАЗУМОВА, ОЛЬГА ТРЕЙМУТ

Н. Разумова

Примерно через неделю после начала учебного года во время занятий по актерскому мастерству, которые вела Елена Григорьевна Агапова, неожиданно распахнулась дверь и вошел директор театрального училища Виталий Александрович Лебский.

– Позвольте пред – ставить вам еще одного молодого актера.

Из-за его спины появился невысокий худой парень, с ранними залысинами, в брюках – дудочках и поношенном пиджаке.

Большого впечатления «новый актер», признаться, сразу не произвел. Среди наших студентов были ребята видные, что называется, «фактурные», а Женя Евстигнеев – это был именно он – невзрачный и тщедушный. Но уже через несколько дней в училище он стал своим благодаря свойственным ему обаянию, юмору и музыкальности.

Училище тогда существовало всего второй год. Преподаватели, очень разные, по душевному настрою были настоящими единомышленниками. Они отдавали ученикам всё, что у них было, абсолютно всё. Что могли, несли из дома.

В училище царила удивительная студийная атмосфера. Может быть, причиной тому было наше восторженное отношение к жизни. Совсем недавно закончилась война, отменили карточки, и мы верили, что все будет прекрасно, и радовались учебе и работе. Костюмы мы шили сами, декорации делали тоже сами, и училище для нас было родным домом. Тогда оно находилось на углу улиц Воробьева и Краснофлотской. С утра до вечера мы были там вместе, и теперь, когда встречаемся на традиционных сборах, по-прежнему чувствуем себя родными, близкими людьми. И в основном это заслуга Виталия Александровича Лебского и Елены Григорьевны Агаповой.

Мы возвращались по домам лишь для того, чтобы перетерпеть кое-как ночь, и снова бежали в училище, чтобы жить, любить, работать, всё – там. Кроме того, со второго курса мы были уже в театре. Хотя это называлось «проходить практику», Николай Александрович Левкоев, который был и нашим педагогом, и режиссером драматического театра, старался нам платить, пусть понемногу, пусть по рублю, за то, что мы выходили в массовках – ведь это были нищие, голодные годы (особенно тяжелым был 1950 год). Но педагоги были замечательные. До сих пор вспоминается Георгий Апполинарьевич Яворовский, преподаватель зарубежной литературы. Человек исключительных знаний, очень строгий, так что заслужить его похвалу считалось делом чести, отличавшийся огромной эрудицией и редкостными для тех времен изысканными манерами, при том альпинист, спортсмен, танцор, он очень повлиял на всех нас, и на Естигнеева в том числе. Но мы любили все предметы. Не только литературу и театральные дисциплины, но и «основы марксизма»: преподавал их Юлий Иосифович Волчек – искусствовед, театральный критик и замечательный человек. Как можно было при таком педагоге не любить этот предмет? Мы рвались на него! Даже Женя, который подобными вещами не очень интересовался.

Все годы, пока мы учились, Женя был заводилой всяческих историй – и добродушных, и не очень, но неизменно веселых.

Был у нас такой преподаватель истории изобразительного искусства – Виктор Эрминенгельдович Мичурин, старый интеллигент, безумно любивший собак. Как-то перед зачетом мы бросились к Жене: «Выручай, мы ничего не знаем». Он отвечает: «Хорошо». Приходит Виктор Эрминенгельдович, и Евстигнеев на чистом глазу обращается к нему: «Вчера я видел собаку, какой в жизни не встречал… – и подробно описал ее окрас, лапы, хвост и так далее. – Вот я и думаю – что это за порода?» Виктор Эрминенгельдович страшно увлекся обсуждением и опомнился, только когда услышал звонок.

Выручал нас Женя и на экзаменах, особенно по истории театра. По его плану, тот, кто хорошо знал предмет, шел на экзамен первым и брал сразу два билета. Тем временем под входную дверь, пользуясь тем, что она находилась вне поля зрения экзаменатора, снаружи подсовывали длинную палку с расщепленным концом. К ней цеплялся захваченный второй билет и переправлялся в коридор. И пока «отличник» отвечал в классе по своему билету, по другому билету уже усиленно готовились за дверью. Следующий студент повторял тот же фортель, и так продолжалось до конца экзамена, а преподаватели удивлялись, как хорошо мы подготовлены.

Иногда приходится слышать разговоры о том, что Евстигнеев учился слабовато, имел множество «хвостов» и еле переползал с курса на курс. Однако в действительности в основном он учился хорошо и получал повышенную стипендию. Конечно, как и у всех студентов, случалось всякое…

Женя терпеть не мог французский язык – его вела у нас Вероника Мартиновна Парсенюк (такие уж подобрались у тех, кто работал в училище, имена и отчества, что даже завхоз у нас был Сократ, и это было не прозвище). И как-то перед зачетом говорит: «Ну всё, братцы, погибаю, – а потом: – Только не смейтесь». И притворился, будто у него болят зубы. Он сыграл такой шикарный этюд, что у нас у самих зубы заболели, но тройку Вероника Мартиновна ему поставила.

Женя вообще прекрасно делал этюды. Когда он работал вместе со своим другом Борей Гусевым, впоследствии актером «Современника», то все умолкали и смотрели на них. Зерно этюда, самый его смысл они схватывали на лету. И если Евстигнеев хвалил чей-то этюд – это считалось выше, чем отметка. Он пришел в училище уже актером, но этаким рабочим парнем – немного расхлябанным. А ушел интеллигентом. Во многом этим он обязан нашим педагогам.

Они не учили нас быть благородными, добрыми, щедрыми – они сами были такими и служили нам примером. И впоследствии, когда Женя приезжал из Москвы к матери, он никогда не забывал навестить Елену Григорьевну Агапову и Виталия Александровича Лебского.

Позже, в Москве, он изменился. А здесь, в Горьком, он был абсолютно открыт. И попадало ему здорово. И, как и все мы, он день и ночь торчал в училище. И много читал – и в Е. А. Евстигнеев, О. И. Треймут, М. Н. Зимин. 1976 г. училище, и позже, в театре, в особенности если это нужно было для роли.

О. Треймут

В связи с его любовью к чтению вспоминается одна история. Однажды в училище мы поехали на пикник. Тогда мы все были влюблены, кто в кого. Любовь культивировалась, но именно любовь, а не что иное. Предполагалось, что поехать должны были три пары, но так случилось, что девушка Жени заболела, и он оказался пятым. Надо сказать, что все годы учебы он так и проходил в одних и тех же брючках с вытянутыми коленями и потертом пиджачке. И носил дерматиновый, как тогда выражались, портфельчик – как у третьеклассника.

Туда мы сложили все, что везли на пикник: плавленые сырки, немножко хлеба (выпивки никакой, так как ни у кого из нас не было на это денег) и том Ильфа и Петрова. Женя всегда его таскал с собой – изрядно затрепанную книгу. Мы купались, ловили рыбу – Женя обещал накормить нас ухой. Наконец, закат, сумерки, и мы слышим, как чиркает спичка. Это Женя в своем портфельчике привез горелку от керосиновой лампы, без стекла, и в темноте раскрыл «Двенадцать стульев». И всю ночь он то хохотал, то всхрюкивал. Мы говорили ему: «Женя, ты мешаешь нам спать, уже скоро рассвет!» – а он в ответ: «Нет, вы послушайте!» – и читает нам отрывки. Та же книга была с ним и во Владимире, и, как рассказывал Володя Кашпур: «Заляжем – и Женька нам читает». Наверное, он уже знал всё наизусть. А потом он снялся в фильме по Ильфу и Петрову… Все-таки он эту книгу дочитал…

Но было и несколько иное продолжение у этой истории – не такое веселое. Когда мы стали актерами Владимирского театра, наша дружба еще больше окрепла. Не только потому, что этому способствовала страшная наша бедность – еще худшая, чем в годы учебы. Нас сближали и сердечные дела. Я в Горьком оставила жениха, а Женя – любимую девушку. И нам было о чем поговорить и совместно пострадать. У него это было сильное, глубокое чувство. И, когда мы были на гастролях в Житомире, какой-то доброжелатель (до сих пор не знаю, кто) сообщил Жене, что его девушка вышла замуж. После этого он появился у нас с наголо выбритой головой, притащив устрашающих размеров бутыль красного вина. Хотя он молчал, мы сразу поняли, в чем дело. И всю ночь он сидел, обхватив руками свою бритую голову, а мы, друзья, сидели рядом – сочувствовали, пытались шутить, но, поскольку шутки от него отскакивали, тоже молчали, молчали…

Во Владимире Евстигнееву сразу приклеили ярлык комика. Однако он тянулся к ролям другого плана, добился, например, роли парторга в «Третьей молодости». И очень старался, серьезно готовился, и если чего-то не знал по «партийной линии» на занятиях в училище, то здесь дорабатывал. Но, когда он выходил в этой роли на сцену, хохот в зале стоял оглушительный. И чем серьезнее Евстигнеев делал лицо, тем больше смеялись зрители. А он вовсе не делал попыток чудачить, он просто очень стремился быть «партийным». И в конечном счете его пришлось снять с роли по требованию заслуженной артистки, игравшей главную героиню. Ее оскорбляло то, что в сцене, где не было ничего смешного, шел непрерывный хохот.

Но играть он способен был все. Был хорош в шекспировских ролях. А когда они с Володей Кашпуром впервые съезди – ли попробоваться на «Мосфильм», Евстигнеева там занесли в категорию актеров, годных на роли белых офицеров, дворян и прочих носителей голубой крови – при его абсолютно пролетарском происхождении.

Работа Евстигнеева в театре началась с ошеломляющего успеха. Сразу. Если некоторым актерам приходится завоевывать любовь зрителей постепенно, то он просто оглушил их. И он был человеком, удивительно входящим в душу, в любой компании. И все время интересен, во что его ни одень, а хоть и вовсе раздень, как в «Голом короле» (ведь первая голая, извините, задница на советской сцене – это была задница Евстигнеева). Чувство актерской иерархии (как в вороньей стае – вот ворона большая, а вот ворона маленькая, сиди и не каркай) ему было чуждо. Это началось еще во Владимире. В заштатном, по нынешним понятиям, городе была очень сильная труппа, был московский режиссер – Василий Кузьмич Данилов. Но Женя с первой читки – кажется, это была «Ночь ошибок» – делал замечания, вносил свои предложения. Он был абсолютно творческий человек. И если ему говорили, что ведущий актер на него «плохо смотрит», он отвечал: «Что значит «плохо смотрит»? Мы должны заниматься творчеством!» И он был быстрее нас тарифицирован. Он очень быстро организовался – как будто всю жизнь работал в театре. Может быть, ему помог опыт работы на заводе, научивший распоряжаться собой и своим временем.

Он страшно любил репетиции и очень нам, партнерам, в этот период помогал. Говорил: «Ты же не слышишь, что я сказал! А я должен получить от тебя ответ!» То, что нам преподавали, у него было врожденным. Поэтому работать с ним было и трудно, и легко, радостно.

Во Владимирском театре, когда мы собирались после спектаклей, первая мысль было о том, что бы поесть. А есть, как правило, было нечего, кроме «голодного супчика» – такое у нас было в компании выражение. Это вот что: картошка, какая-нибудь крупа, чаще всего перловка, и все, что у кого в запасе имеется – луковица, например, или морковка. И это бывали прекрасные ужины! Сначала долгие разговоры: кто, что, как сыграл, кто, что, кому советует. Евстигнеева мы ощущали лидером. Он разбирал нашу игру во всех подробностях – за этим голодным супчиком или жареной картошкой, если повезет.

Много лет спустя, когда материально мы были уже вполне благополучны, встречаясь, порой говорили: «Эх, голодного супчика бы поесть!», подразумевая под этим очень многое.