Слово памяти о первом начальнике
Слово памяти о первом начальнике
Мужество — добродетель, в силу которой люди в опасностях совершают прекрасные дела.
Аристотель
Багаж почти двухлетнего опыта, наработанного во Львове после окончания Высшей школы КГБ при СМ СССР, был для Стороженко стартовой площадкой для всей последующей работы в органах госбезопасности. Если влияние его наставника майора Деева он оценивал как тактическую основу, то уроки первого оперативного начальника отдела генерал-майора Мозгова Николая Кирилловича были для него стратегической линией не только в службе, но и во всей последующей жизни.
Доклады для оперативных совещаний генерал готовил сам, толково излагая аналитическую фабулу оперативного процесса подразделения с успехами и просчетами каждого военного контрразведчика. Он никогда не устраивал разносов. Был всегда предельно корректен и конкретен в оценке работы того или иного офицера-оперработника. Брак в работе называл «лихорадкой навыворот: он начинается жаром, а кончается холодом».
Любил он образные слова. Так нерадивых сравнивал с человеком, несущим работу, как дохлую собаку. Запомнился с тех пор его афоризм о болтунах — меч и огонь менее разрушительны, чем болтливый язык.
Генерал жил в коллективе и коллективом. На физподготовку приходил раненько до работы со всеми офицерами. Бегал на равных, разминался и играл в волейбол. Однажды во время игры один из перворазрядников-волейболистов при туше попал генералу в лицо. Удар был такой силы, что еле устоял на ногах, брызнули слезы и, наверное, посыпались искры из глаз. Но он достойно отыграл игровое время и даже намека не сделал обидчику.
Как-то генерал Мозгов пригласил Николая в кабинет и, положив руку на плечо, по-отцовски тепло спросил:
— Ну как, сынок, служится? Слыхал, слыхал, что вписался в коллектив. Молодец!
А я вот не молодец — квартиры пока тебе не могу дать. А какова же служба без собственной крыши?! Трудно небось с лейтенантской зарплатой? И заначку не отложишь. Мне о твоей квартирной проблеме говорил начальник сектора полковник Зотов. Да и кадровик напоминал наш — полковник Забродин.
— Ничего, товарищ генерал. Пока терпимо, крыша над головой есть — дождь не льет, — искренне ответил Стороженко.
— Мне нравится твой ответ. Мужской он, взрослый. Однако есть вариант — пришла разнарядка в Венгрию. Поедешь? Там чекистская практика приближена к боевой. Да и материально полегче, — продолжал разговор Николай Кириллович.
Николай дал согласие и в последующем не жалел.
Подробно эти годы описаны автором в книге «Оборотни» из военной разведки».
* * *
Прошло два десятка лет после той беседы во Львове с Николаем Кирилловичем. Николай уже работал в центральном аппарате военной контрразведки и узнал, что Мозгов недавно переехал в Москву после ухода на пенсию. В конце 1980-х они встретились на юбилейном вечере в честь очередного Дня Победы в клубе им. Дзержинского.
Стороженко сразу же узнал его по приятному прищуру все еще живых, не подернутых возрастной усталостью глаз, всегда смело глядевших на собеседника.
— Здравия желаю, товарищ генерал, — привычно по-военному обратился Николай к нему.
— Здравствуйте, товарищ полковник, — заулыбался Мозгов.
— Вы меня узнали?
— Что-то есть. Осталось в памяти, не Львов ли?
— Так точно!
— Ну вот видишь, у старика нет склероза.
Николай назвал свою фамилию, приоткрыв обстоятельства отъезда в Южную группу войск, и с гордостью рассказал, где и на какой должности служит на Лубянке.
— Молодец, прикарпатцы не подводят. Я знаю, что тут служит наш воспитанник — полковник Магаляс Анатолий Федорович.
— Мы с ним в одном отделе — в первом!
Потом Николай стал встречаться с генералом чаще: то в клубе, то в совете ветеранов. Бывший подчиненный рассказывал своему наставнику об успехах своего подразделения по линии выявления вражеской агентуры, творческих планах, проблемах современного чекистского ремесла в период горбачевской перестройки.
Однажды Стороженко приехал в совет ветеранов. В комнате Боевой Славы сидел генерал Мозгов, внимательно читавший газету.
— Здравствуйте, Николай Кириллович!
— Привет, привет, земляк! — Он привстал со стула и протянул теплую, с еще сильным рукопожатием кисть.
Говорили долго. Именно на этой встрече Николай узнал тайну, которая мучила генерала все эти годы.
* * *
…..Вот так я распрощался с флотом и стал сухопутным генералом, — заметил генерал, заканчивая захватывающее повествование об истории хрущевского мордования армии и флота. Но об этом потом.
Николай понимал, что Мозгов — обладатель огромного чекистского опыта — не мог не написать о «суровой школе воспитания» в годы войны, у которой был персональный учитель — фронтовая действительность. Был в этой школе и главный предмет, как говорил генерал, суть которого выражалась так: «Умереть за Родину — нехитрая штука. Надо жить и побеждать».
На очередной встрече Николай, зная, что Николай Кириллович участвовал в операциях по обезвреживанию войск от германской агентуры на полуострове Ханко, куда был назначен на должность заместителя начальника контрразведки стрелковой бригады, задал ему вопрос по этому этапу службы.
— Я вкратце об этом писал в статье «Тревожные дни Ханко» в сборнике «Чекисты Балтики». На книгу не хватило ни своего духу, ни интереса у коллег и издателей.
Ну, что могу сказать: было предгрозовое время. В апреле 1940 года я прибыл на полуостров Ханко на ледоколе «Ермак». Меня сразу же принял непосредственный руководитель — начальник особого отдела военно-морской базы (ВМБ) полковой комиссар Я.А. Кривошеев. Ему я доложил свой план действий. Не успел развернуться в бригаде, как в августе был назначен начальником отделения особого отдела ВМБ Ханко.
Однажды в беседе со мной Кривошеев заметил, что Центр информировал его о том, что противник осведомлен о численности личного состава базы и расположении боевых средств.
— Надо искать всем вместе канал утечки этой информации. Без «крота» тут не обошлось, — заметил начальник. Чекисты хорошо знают, что означает такой сигнал: где-то рядом скрывается и вершит свое черное дело враг в личине оборотня.
— Я сразу же собрал офицеров, — поведал Мозгов, — и поставил задачу по поиску источника утечки секретных сведений. Вскоре один из оперативных работников доложил материалы о финансисте железнодорожной батареи — неком Беркачеве. Суть их сводилась к тому, что финансист проявлял повышенный интерес к сведениям вне поля его компетенции.
В ходе дальнейшего изучения личности выяснилось, что Беркачев длительное время жил в Германии после пленения в Первую мировую войну. Потом приехал в СССР — натурализовался, получив советское гражданство. В последний предвоенный отпуск он посетил в Москве некоторых возвращенцев из Германии. Отдельные из них вели себя подозрительно и изучались чекистами столицы.
В марте 1941 года он вернулся из отпуска и стал активно заниматься сбором секретных материалов. Об этом стала сигнализировать агентура. Я принял решение провести оперативный эксперимент. Когда финансист находился на докладе у командира части, из штаба базы тому «доставили важный пакет». Хозяин кабинета вскрыл его и начал читать. Как раз в этот момент он был «срочно вызван» к начальнику штаба базы.
— Будьте любезны, подождите меня, я скоро вернусь, — сказал командир и застучал сапогами по длинному коридору.
Как только офицер вышел, Беркачев бросился к столу и стал быстро выписывать секретные данные. Зарисовал немало он тогда. На этом и поймали.
На следствии он признался, что был завербован абвером в период проживания в Германии и выведен в СССР в качестве резидента немецкой разведки. При обыске на квартире мы обнаружили массу материалов, изобличающих его как агента фашистской спецслужбы…
* * *
— А где вас застала война? — поинтересовался Николай.
— В Сочи. я там отдыхал, вернее, только что прибыл в санаторий, и тут же пришлось собирать чемодан, чтобы добраться до Ханко.
Фашисты на нашем участке фронта наступательных операций не проводили, опасаясь мощи нашей обороны, но методично вели артобстрел полуострова. Это был настоящий ад для личного состава. Ежедневно немцы выпускали от 6 до 8 тысяч снарядов и мин. Обстрел велся, как правило, ночью с соседних островов. Поэтому командование гарнизона решило отвоевать их у гитлеровцев. В ходе десантной операции мы захватили острова Хорсет, Вальтерхольм и еще несколько.
Это были наши первые победы тяжелейшего 1941 года. Но на ханковцев усиливалось психологическое давление — начался массовый сброс листовок. А еще гитлеровцы осмелели, почувствовав, что у нас на исходе боеприпасы и продовольствие.
Вскоре пришел секретный приказ командующего Ленинградским фронтом о проведении эвакуации более чем десятитысячного гарнизона. Все нужно было делать незаметно для противника: уничтожать неподъемную технику и сооружения, перекрывать вероятные каналы утечки информации к противнику и исключить возможность пленения неприятелем наших воинов или перехода на сторону врага неустойчивых лиц.
— За этот период обороны Ханко были ли случаи разоблачения вражеской агентуры?
— Конечно, вот один из эпизодов. В начале ноября 1941 года недалеко от сухопутной границы моряками был задержан мужчина в штатском. Он представился лейтенантом Красной армии, попавшим в плен и бежавшим из лагеря, расположенного в Финляндии. В котомке, висевшей у него на плече, мы обнаружили несколько картофелин, брюкву и морковь и еще какие-то овощи. Первое, что бросилось в глаза, это его розовощекость, упитанность и подозрительная чистота рук, которые явно не свидетельствовали о рытье в земле. Под ухоженными ногтями не было видно следов грязи. Это сразу же насторожило нас, однако мы сделали вид, что полностью поверили его показаниям.
На следующий день я попросил повторить все то, что он говорил на предыдущем допросе. На сей раз, как я и предполагал, его показания существенно отличались от первых объяснений…
Подвела память шпиона, на этом он и попался.
Назвавший себя лейтенантом Ивановым оказался агентом абвера, заброшенным на полуостров с целью ведения разведки. Вскоре мы его переправили в особый отдел Ленинградского фронта.
* * *
— Вы говорили о том, что гарнизон готовился к эвакуации с полуострова Ханко путем погрузки личного состава на корабли. А что сделали с имуществом, боевой техникой, ведь всего того, что нельзя было вывезти и нельзя оставлять врагу, было много?
— На все объекты, подлежащие уничтожению, завозилась взрывчатка. Чтобы не вызвать у немцев подозрений, подрыв машин, оборудования и сооружений производился так: свозились, например, автомашины в определенное место, закладывались фугасы и горючие материалы. Когда противник начинал артобстрел, производился подрыв. Фрицы, наверное, ликовали по поводу «меткой» стрельбы. В день погрузки личного состава на корабли я увидел в гавани, как затапливали танки, паровозы, вагоны.
— Как же можно было затопить такую громаду, ну хотя бы паровоз?
— Довольно просто. Подводили рельсовое полотно к самому краю пирса или крутого берега. Паровоз сталкивал вагоны и платформы с танками и автотранспортом в воду, а потом и сам «прыгал» туда же. Уничтожали даже артиллерийские батареи. В стволы орудий засыпали песок, а затем производили выстрел…
Грустно было смотреть на все это. Вот так мы покидали ВМБ на Ханко. О том, что оборонцы ушли, фашисты узнали только на следующий день, когда наши корабли уже достигли Кронштадта.
* * *
— Николай Кириллович, что вы можете вспомнить наиболее яркого из чекистских будней вашей службы в Прибалтике? Там ведь оперативная обстановка даже после войны была не из легких, — поинтересовался Николай у прославленного оперативника.
— Осенью 1944 года наши войска освободили Таллин. За время трехлетнего пребывания в Прибалтике абвер создал широко разветвленную разведывательную сеть. Агентуры насадил, как картошки в огороде. После отступления фашистов она осталась в подполье. Для борьбы с нею в эстонскую столицу прибыла оперативная группа, состоящая из контрразведчиков Балтфлота во главе с генералом Виноградовым.
— Вы тоже находились в составе этой группы?
— И да, и нет… Дело в том, что я остался до особого распоряжения в Ленинграде с бумагами архива и картой с обозначением мест пребывания вражеских резидентур, явочных квартир, разведшкол, почтовых ящиков, донесений и прочего, что имело отношение к разведцентру абвера «Норд-Поль». Эти документы я выучил почти наизусть.
— А когда вы приехали в Таллин? Вас вызвали по конкретному делу или в общем порядке — для усиления?
— Я анализировал работу одного нашего источника, эстонца Каспера — радиста разведывательного отдела КБФ, переправленного еще в 1941 году за линию фронта. Первая радиограмма звучала от него обнадеживающе: «Приступил к исполнению.»
В ней давались оперативно значимые данные, но потом связь оборвалась. Одно время мы считали, что радист погиб, однако через некоторое время рация Каспера вновь ожила в эфире, но, к нашему удивлению, она работала на другой волне. Некто «Реннер» передавал донесение в «Норд-Поль», что сразу же насторожило армейских чекистов, так как, по данным наших оперативников, почерк работы радиста был идентичен с почерком работы бывшего нашего источника.
С целью установления Каспера мы размножили его фотографию, срочно сообщили одному из наших зафронто-вых агентов в Таллине адреса вероятного проживания разыскиваемого и попросили в случае установления объекта выяснить его поведение.
Вскоре агент уже докладывал, что Каспер после приземления на парашюте со всей экипировкой явился в немецкую полицию и рассказал, кто он и что собирался делать на оккупированной немцами территории, то есть предал нас с потрохами, как говорится.
Через некоторое время пришло второе сообщение, в котором говорилось, что Каспер находится в Кенигсбергской разведшколе и изменил Родине. Все стало на свои места…
В Таллин я приехал по вызову генерала Виноградова. Он встретил меня словами: «Обстановка тут сейчас сложная. Паутину абвер свил основательную — Канарис постарался. Командующий флотом торопит нас активнее действовать. Бери в подчинение две оперативные группы и действуй».
— А как же с материалами на Каспера?
— Досье на предателя я привез с собой и доложил Виноградову. Но он меня ошарашил — его сотрудники задержали какого-то эстонца по имени Каспер, и поэтому надо было срочно сверить мои материалы с теми, что были у тамошних сотрудников.
— А кто он был по специальности?
— Высокообразованный юрист, хорошо знавший психологию. На встречах с чекистами юлил, умело, обходя «подводные камни» перекрестных допросов. Спасала его на первых порах великолепная память, но память — это медная доска, как говорится, покрытая буквами, которые время постепенно стирает и сглаживает.
Через оперативные возможности мы вскоре вышли на конспиративную квартиру Ханса Каспера. Провели обыск и обнаружили необходимые улики: оружие, нашу рацию, деньги, фиктивные документы с фотографиями Каспера в советской форме, инструкции по организации диверсий на военно-морских объектах. После этого Каспер замолчал. Пришлось выложить последний козырь — на допрос вызвали младшего брата.
— А что за козырь, кроме перечисленных улик, был у вас? Разве не козырь — обнаруженная наша радиостанция?
— Дело в том, что в одном, в спешке покинутом особняке мы обнаружили… картотеку таллинской тайной полиции. Среди завербованных значился и младший брат предателя. Но он не стал выполнять преступные поручения. Старший брат — изменник — об этом не знал.
Допрос Касперов я провел в форме общей беседы. Говорили долго — до полуночи. В конце концов Ханс сознался.
* * *
— А как же решилась судьба младшего брата?
— Тут целая история вышла. Многие мои коллеги требовали суда и над ним, но я добился освобождения его по закону. У нас ведь не было никаких материалов о его преступной деятельности. Прокуратура с моими доводами согласилась, а что касается старшего, то было вскрыто следующее…
Появился он в Таллине весной 1944 года после окончания немецкой разведшколы с задачей — с приходом советских войск в Эстонию снова внедриться в ряды агентуры военной контрразведки КБФ. Ему вменялось в обязанность работать на немцев силой резидентуры из четырнадцати агентов по сбору шпионской информации и совершению террористических актов и диверсий.
Получив от Каспера адреса явочных квартир, я направил на одну из них двух оперативников. Засада дала свои результаты. Были задержаны три агента с собранными материалами для передачи абверу.
Всего по делу Каспера мы арестовали 25 агентов фашистской разведки и 24 объявили в розыск. При задержании, кроме радиостанций, у них изъяли 2 ручных пулемета, 19 автоматов, 17 винтовок, 170 гранат, несколько десятков пистолетов разных систем, советские ордена и медали, фиктивные документы и другую шпионско-бандитскую экипировку.
Среди агентов абвера попался даже пастор из местечка Раквере. Его выдал нам Каспер. Начали, как говорится, «колоть» — задавать «неуютные» для него вопросы. Он мне, помню до сих пор, елейным голоском тоже задал вопрос: «Сын мой, зачем вы похитили меня, от моей паствы забрали?» Пришлось ему выложить карты своей осведомленности о его неблагородных делишках перед государством и паствой: агент абвера и элементарный вор, обворовавший свою кирху перед приходом наших войск.
Он все серебро собора похитил. Конечно, арест «святого человека» без объяснений мог вызвать недовольство населения. И вот тогда с санкции начальства мы привезли пастора в Раквере. В присутствии прихожан, собранных с помощью местных властей, пастор показал место в своем огороде, где зарыл похищенную серебряную утварь кирхи.
Паства, естественно, начала возмущаться, так как недавно с этим же пастором искала похищенное имущество кирхи. Простые граждане после этого стали охотнее рассказывать о конкретных фактах сотрудничества духовного наставника с гитлеровцами. Помню, одна пожилая эстонка плюнула под ноги пастору и бросила с вызовом: за грех он ответит перед Богом, а за предательство пусть его покарает народная власть.
Шпион получил по заслугам. Нельзя забывать, что это был уже 1945 год — год нашей Светлой Победы!
* * *
На этом беседа и закончилась. Но Николаю хотелось из первых уст услышать повествование о борьбе этого честного и мужественного чекиста за отстаивание истины в ошибочном решении, принятом хрущевскими головотяпами в отношении Балтфлота. Стороженко знал эту историю в разных интерпретациях из других источников.
Кстати, Кремль тогда приказал резать корабли и самолеты без оценки последствий для состояния боеготовности этого водного форпоста, стоящего на западных рубежах страны.
Мозгов Н.К. не убоялся ни непосредственного начальства с Лубянки, ни высших руководителей Министерства обороны СССР, ни самого Хрущева и на заседании Политбюро КПСС доложил то, что было на самом деле на флоте, и о тех последствиях, которые могли наступить, если была бы выполнена «дурь сверху». Перед нею спасовали многие флотоводцы, а он добился своего…
Николай несколько раз в беседах при встречах подводил генерала к этой теме, но тот всякий раз отнекивался, называя свой поступок не геройством, а элементарным рядовым действием чекиста, противостоящего трусости и разгильдяйству.
Но однажды, это было тоже в совете ветеранов военной контрразведки в конце 90-х годов, накануне своей кончины он вдруг разговорился.
— А начиналось все так, — пояснил генерал. — Я был начальником контрразведки Балтфлота. Когда на мое имя стали сыпаться, как снег на голову, аналитические справки, рапорты, докладные записки от оперсостава и моряков о резком снижении боеготовности флотской инфраструктуры в результате непродуманных сокращений, я стал задумываться над «разумным процессом». И через несколько недель, когда «созрел», решил подготовить обобщенную справку на имя председателя КГБ Шелепина.
— А как же ваш непосредственный начальник военной контрразведки, что, он, остался в стороне, в неведении? — спросил недоуменно Николай.
— Генералу Гуськову я не решился посылать документ. Он мне несколько раз намекал, что плетью обуха не перешибешь. Поэтому я не уверен был в его смелости, хотя нужно признать, что такой шаг был рискованным — как-никак я шагал через голову московского непосредственного начальства.
Но прежде чем отсылать документ в Москву, я его показал командующему Балтийским флотом и первому секретарю Калининградского обкома партии — члену Военного совета. Они внимательно прочли мою докладную записку и пожелали успеха в нужном начинании: не отговаривали и не выказывали поддержки в случае потребности. К сожалению, эти люди были слепыми рабами навязанных сверху директив — боялись за свои высокие должности.
— Документ вы отправили в Москву сразу после этого разговора или еще накапливали материал?
— Сразу, так как там было полно доводов в нашу защиту на-ше-го флота, — он умышленно растянул слово, словно подчеркивая гордость и справедливость того, что им было сделано несколько десятилетий назад.
— А потом? — поторопил Стороженко его с ответом.
— А потом включился счетчик времени и я стал считать дни в ожидании звонка из столицы.
— И все же непонятна трусливая позиция командующего Балтфлотом — вам пожелал успеха, а сам в кусты.
— Если честно, я не сильно и переубеждал двоих. Никакие рассуждения не в состоянии указать человеку путь, по которому он не хочет идти. Люди не хотят думать, перестают размышлять, когда за них кто-то делает эту работу. Я же был раскован в своих раздумьях, потому что их базой были объективные материалы широкого круга оперативного состава, прекрасно знающего обстановку в курируемых им частях. По-моему, а я такого мнения придерживался всегда, мы истинно свободны тогда, когда сохраняем способность рассуждать самостоятельно…
* * *
Время бежало быстро, потому что Николай Кириллович рассказывал настолько интересно, что хотелось его слушать и слушать. Помогал диктофон.
Со слов Мозгова через неделю раздался звонок по «ВЧ».
— Я поднял трубку и услышал голос Шелепина, сообщившего, что получил докладную записку. Он поинтересовался, все ли правильно в ней. Ответ мой был краток: я лично отвечаю за каждую букву, за каждый факт, потому что любой из них выверен через несколько источников.
Председатель КГБ тут же сообщил, что в таком случае он направляет документ в Политбюро, а мне приказал быть готовым по вызову прибыть в Москву.
Через неделю по звонку я и командующий флотом А.Е. Орел вылетели в столицу.
Поселились в престижной гостинице «Метрополь». Не успели еще разместиться, как последовал телефонный звонок от начальника Главного морского штаба, приказавшего нам с командующим прибыть к нему. Я понял задумку — ожидается психологический накат, моральная торпедная атака. Так оно и вышло.
В штаб с Орлом шли молча. Командующий совсем не соответствовал своей фамилии. Он скорее походил на мокрую курицу или проштрафившегося пацана, который разбил мячом соседское окно.
— Зачем ты затеял всю эту возню? Зачем? Сколько драгоценного времени она отняла у нас, я не говорю уже о нервах, вообще о потерянном здоровье. Тебе легко… а с меня три шкуры сдерут, — бубнил под нос потеющий командующий флотом, тяжело переставляя налитые, словно свинцом, ноги.
— Мне тоже неприятно докладывать вашему непосредственному начальнику, — ответил я ему. — Давайте вместе переубеждать начштаба, чего бояться?
Нет, не проронил Орел ни слова в защиту разумных посылок докладной записки. Больше того, в беседе со вторым лицом в ВМФ СССР, он свернулся ежиком, вобрав голову в плечи. Мне пришлось одному отстаивать точку зрения о снижении боеготовности флота.
Начштаба упирался рогом, не соглашался с доводами, а потом рявкнул: ну, что товарищ Мозгов, выходит, контрразведчики лучше знают обстановку на флоте, чем флотоводцы? Вы много на себя берете! Вы что, подвергаете сомнению правильность решения инстанции и самого Никиты Сергеевича?!
Я ему ответил так: первый секретарь не мог дойти до такой глупости, чтобы отдать распоряжение на уничтожение тех средств, которые могут не один год послужить Родине и флоту.
И тут хозяин кабинета взорвался:
«Значит, вы считаете, что главком и я растиражировали эту глупость?»
Я спокойно заметил, что вот с этой глупостью на Политбюро и разберемся.
Начштаба после моих слов резко поднялся с кресла и, сделав вид, что говорить уже не о чем, практически мне указал на дверь, а Орлу приказал остаться.
* * *
У меня было свободное время, и я отправился в морской отдел военной контрразведки на Лубянку. Встретил меня его начальник капитан I ранга Шилин, который своего курирующего поддерживал в этом начинании. Увиделся я и с генералом Гуськовым — начальником военной контрразведки. Беседы не получилось, а потому она была недолгой.
Он с первых слов открыто дистанцировался от возникшей ситуации и заявил мне, что в период заседания Политбюро его не будет в Москве, так как запланировал выехать на подведение итогов работы в один из военных округов. Мне стало ясно, что Гуськов оберегает свое реноме, оставляя за собой право и свободу сделать соответствующие оргвыводы…
На следующий день меня ждала, как я предполагал, чиновничья голгофа. Я пораньше отправился на Старую площадь. Заседание проходило в кабинете члена партийного ареопага Фрола Романовича Козлова. Пройдя через КПП, я вскоре оказался в просторном кабинете члена Политбюро.
Умостившись в кресле, я решил понаблюдать за небожителями. Скоро стали прибывать министры, начальники главков, крупные военные деятели, среди которых я увидел маршала Советского Союза министра обороны СССР Малиновского и главкома ВМФ адмирала флота Горшкова.
Министр обороны прошел в зал заседания с гордо поднятой головой, ни на кого не глядя и ни с кем не поздоровавшись. Главком скользнул по мне безразличным, даже, я бы сказал, колючим взглядом, и, тоже не поздоровавшись, хотя мы друг друга знали, проследовал за своим начальником. Как только большое начальство расселось, Козлов обратился ко мне и предложил место за общим столом, а затем объявил повестку заседания и дал мне всего десять минут на доклад.
Я встал, волнение сразу же подавил и принялся излагать основные тезисы докладной записки.
Малиновский глядел на меня сурово. Сдвинутые к переносице густые черные брови делали лицо маршала неподвижным. Создавалось впечатление, что он специально надувается, а потому краснеет. Как только я задевал за «живое», он бросал подбородок вниз и колючим, холодным взглядом прыгал по неприятным доводам копии ненавистной ему записки, лежащей прямо перед ним на столе.
Прошло несколько минут, и Малиновский, пользуясь своим положением, бестактно оборвал меня:
«Я считаю, что товарищ Мозгов взялся за дело, о котором имеет весьма смутное представление. Какой из него моряк? Он флота-то не знает, а рассуждает тут, понимаешь, как флотоводец».
Козлов сделал замечание маршалу и жестом руки осадил нарушителя регламента. Тогда и я пошел в наступление и заявил министру, что Балтфлоту я отдал более двадцати лет службы в разных ипостасях, правда, не строевых, а контрразведывательных.
Оберегая государственные секреты флота и оказывая командованию повседневную помощь в деле повышения боеготовности, дисциплины и уставного порядка, военные чекисты досконально знают флот, его техническое состояние, вооружение и боевую выучку личного состава.
— Неужели вы считаете, что я бы пришел сюда с сырой информацией и забивал бы вам голову чепухой? Эти данные не один раз перепроверены не только оперативниками, но и в первую очередь флотскими офицерами, по-серьезному относящимися к результатам оргмероприятий (так называлась затея Кремля).
Малиновский бросил недовольный взгляд на Горшкова, который по-черепашьи тут же втянул крупную голову на короткой шее в плечи, отчего сделался, как мне тогда показалось, каким-то жалким и не соответствующим такой высокой должности.
А я продолжил доклад. Помнится, говорил, что если не остановить эти варварские оргмероприятия, не принять неотложные меры к скорейшей модернизации флота, к оснащению его новейшими классами надводных и подводных кораблей, к укреплению, а не уничтожению береговой обороны — флот как могучий и надежный страж наших западных морских границ погибнет!..
* * *
Слушая его воспоминания, Николай подумал, какие пророчества говорил контрразведчик на том далеком заседании Политбюро и к чему головотяпы пришли сегодня, практически развалив все и вся на Балтфлоте, лишив его основных мест базирования и заколотив петровское «окно в Европу».
Ельцинские амбиции обернулись катастрофой для флота с большей масштабностью, чем хрущевский волюнтаризм. Не нашлось, к сожалению, ни в КГБ, ни в армии, ни в среде кремлевских функционеров Мозговых или ему подобных…
— Я закончил свое выступление, — продолжал Николай Кириллович, — ровно через десять минут. Некоторое время в кабинете повисла предгрозовая тишина. Первым взорвал ее Горшков. Он заявил, что я якобы в рядовой бумаге раскрыл секретнейшие сведения о флоте, что является уже даже не военной тайной, а государственной.
Тогда я ему ответил, что записку писал я лично. Ее печатала машинистка отдела в моем присутствии, член партии с 1920 года. Конвертировал документ тоже я. А что касается адресата, то, согласитесь, что председатель КГБ имеет право на знание секретов, которые охраняют его подчиненные.
Горшков побледнел от услышанного отпора, скривился в недовольной усмешке, засуетился и стал нервно перелистывать копию докладной записки.
Затем член Политбюро Ф.Р. Козлов дал слово командующему Балтфлотом адмиралу Орлу. Флотоводец начал говорить о сложном положении вверенного ему флота, о тревоге за его безопасность, о бытовой неустроенности моряков в некоторых гарнизонах, о необходимости большего внимания учениям и т. п.
Фрол Романович прервал его словами:
«Александр Евстафьевич, об этих проблемах я впервые слышу от вас. Почему вы прятались за спину контрразведчика? Почему заняли позицию стороннего наблюдателя? Почему вовремя не поставили меня в известность и не приехали ко мне? Даже звонка от вас я не слышал!»
Командующий молчал, понурив голову. Затем Козлов недовольно буркнул Орлу: «Продолжайте». Выступление его было бледным.
После выступления комфлотом слово взял министр обороны СССР Малиновский.
Начал он примерно такими словами:
«Я считаю, что приведенные Мозговым факты надуманы. Он, видите ли, печется о боеготовности флота. А по существу, его требования тормозят дело, а порой и прямо направлены на срыв планового выполнения указаний Никиты Сергеевича Хрущева о сокращении существенно не влияющих на боеготовность флота частей…»
Говорил он в нервно-лающей манере, отчего его предложения сбивались в хаотичный ком и трудно было слушающим уловить даже контуры контраргументации. Он терял реноме маршала-фронтовика.
* * *
После Малиновского выступил председатель КГБ А.Н.Шелепин. Говорил он спокойно, уверенно, аргументи-рованно доказывая несостоятельность принятых руководителями Министерства обороны решений. В конце своей ремарки он резко прошелся по замечаниям Малиновского и Горшкова и отдельным моментам их неглубоких выступлений.
Начавшуюся сразу же полемику между Шелепиным и Малиновским с трудом погасил Козлов.
Когда закончилось заседание Политбюро и я, уставший от полудневного стресса, отправился в гостиницу, в мой номер позвонил первый заместитель председателя КГБ СССР генерал Петр Иванович Ивашутин. Он сообщил, что Фрол Романович высоко оценил мое выступление.
— А военные пусть покрутятся, — заявил он, — если мужества не хватило доложить как есть. Правда, точно горькое питье, неприятное на вкус, но зато восстанавливает здоровье.
Козлов от имени Политбюро сделал внушение Малиновскому и Горшкову и потребовал немедленно приостановить расформирование важных частей и соединений флота и в недельный срок дать подробные письменные объяснения по целому ряду позиций твоего доклада.
В тот же день я вернулся в Калининград и приступил к своим служебным обязанностям. Как же легко работалось после этого военным контрразведчикам флота! Что же касается проблемы, то, согласно постановлению ЦК КПСС, Балтфлот в короткие сроки стал наращивать свою мощь: началась модернизация, появились новейшая техника, современные классы надводных и подводных кораблей.
— А дальше как и где служилось? — дежурно спросил Николай интересного рассказчика.
— Потом… потом пришлось послужить на Тихоокеанском флоте, в Каспийской флотилии и Прикарпатском военном округе, где меня сделали «сухопутчиком». Там мы с вами и познакомились, чтобы, как видите, через двадцать лет встретиться здесь.
* * *
Последняя встреча с Николаем Кирилловичем состоялась 17 декабря 1998 года в центральном клубе им. Ф.Э. Дзержинского.
В этот день состоялся торжественный вечер, посвященный 80-летию со дня образования органов военной контрразведки. В холле было много ветеранов. Среди них Николай увидел бледноватого и несколько осунувшегося генерала Мозгова, почему-то одиноко стоявшего среди островков «говорящих голов».
Он прислонился к первой правой колонне от входа в клуб. Стороженко подошел к нему.
— Здравствуйте! С праздником вас, Николай Кириллович!
— Здравствуй, здравствуй, дорогой. тебя тоже с праздником, — быстро говорил он, улыбаясь, с явным напрягом на лице. — Дожили до восьмидесятилетия. Как много прошло времени. Какими мы стали старыми.
— Теперь надо взять еще один рубеж — девяносто, — искренне пожелал Николай ему.
— Э, брат, нет, мне этот рубеж уже не вытянуть. Годочки промелькнули, как деревья мимо летящих вагонов.
Разве думал тогда Стороженко, что видит его в последний раз?!
В глазах генерала читалась плохо спрятанная жизненная усталость, хотя он и пытался ее не выказывать. Однако болезнь явно демонстрировала свое обличье, не стесняясь и никого не пугаясь. Он бросал взгляды из стороны в сторону, словно кого-то искал и не находил. Казалось, что Мозгов был чем-то встревожен, и эта волнующая озабоченность передавалась и Николаю.
Уже потом, вспоминая эту встречу, Стороженко пришел к выводу: таким образом генерал прощался с обстановкой родного клуба и сослуживцами. А в тот вечер к нему подходили и подходили ветераны. Он их обнимал и скупо по-мужски целовал. Генерал тут же выходил из окружения одной компании и шел к другой группке седовласых коллег по чекистскому ремеслу. Говорил и слушал, слушал и говорил…
Вообще он был скуп на слова, не любил разглагольствований, но щедро умел слушать и слышать собеседника, проявляя исключительное внимание к человеку, с которым разговаривал. Он это делал естественно, правдиво, без фальши. Ветеран обладал божественной способностью излучать теплоту той вовсе не авторитетной истины, а просто живущей в открытой душе отведенного ему судьбой времени.
Его авторитет не давил на собеседника, он давал последнему раскрепоститься в поднятом вопросе и получить удовольствие сказать все свое без «перебивов» и выслушать мнение чужое. Он не мямлил, говорил четко и ясно, хотя и быстро.
А еще Николай вспомнил его последние слова, произнесенные внутренней, душевной болью за разваленное Отечество с повальной общественной деморализацией и поруганную армию, в защитниках которой он находился не один десяток лет. Он возмущался разрушенным образом жизни граждан разломанной страны, еще недавно ходившей в славе сверхдержавы.
Негодовал из-за появления «бациллы» морального разложения» людей в погонах, расцветом военной мафии, строящей себе не дачи, а царские хоромы на фоне хижин большинства честных офицеров и генералов. Он глубоко переживал за разлом цельной системы органов госбезопасности и их главного штаба — Комитета государственной безопасности.
И тогда Николаю в который раз подумалось: ах, если бы такие, как Мозгов, были у руководства органами госбезопасности или военной контрразведки в тот трагический для страны август 1991 года, они бы не струсили, как сделали это их отдельные высокопоставленные коллеги, смотрящие в рот болезненно амбициозным политиканам. Они держали нос по ветру, а потому и росли, росли, росли. Но, увы, прошедшие события не терпят сослагательного наклонения.
Честные и чистые граждане не в почете, когда бандитски захватывается власть, как не в почете был и Мозгов после того заседания Политбюро, где он спас флот, но ущемил себя.
Генерала казнили, таская по перифериям, и долго не замечали, а если правильней, не хотели замечать сильного и умного, смелого и честного те, кто шел на руководящие посты не из профессионалов снизу, а прыгал с партийно-политических трамплинов Старой площади на должностные пьедесталы Лубянки.
И все же он никогда не бросал дрожжей в помойку прошлой вакханалии. А еще он умел в службе требовать, но не унижать, а тем более не пользоваться услугами разносов и казней на эшафотах служебных гильотин.
Он был великодушен, как всякий сильный человек в своем деле.
31 декабря 1998 года Николая Кирилловича Мозгова не стало.
Он отошел в Вечность, которая нетленна! Отошел как герой нашего времени!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.