Глава 7 «…совесть моя никогда меня не обманывала»

Глава 7 «…совесть моя никогда меня не обманывала»

Для настоящего христианского правителя чем выше и масштабнее объем его власти, тем больше от него требуется ответственности и самоотдачи. Власть – это не способ удовлетворения эгоистических желаний, не автоматическое признание личного успеха, а готовность «пожертвовать (ради подданных. – Д.С. ) всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем, своим здоровьем и своею жизнью»[461]. Через шесть месяцев после воцарения Николай писал великому князю Сергею Александровичу: «Иногда, я должен сознаться, слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною, чудною жизнь могла быть для меня еще на много лет, если бы не 20 октября (день смерти отца Николая – императора Александра III. – Д.С. )! Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы – сожаления над самим собой, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России»[462].

Порой минуты отчаяния от перегрузки государственной работой возникали и у Столыпина. «Лишь бы пережить это время, – пишет он в самый разгар революции супруге, – и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя…»[463] Однако долг перед страной, освященный обетом на кресте и святом Евангелии, не только запрещал царю и премьеру отстраняться от социальной жизни, но и связывал верой, что Господь не оставит, подкрепит и защитит на избранном пути.

«Все рассказы о властолюбии Государя, о нежелании поэтому уступить Самодержавие ради каких-то личных выгод, – писал в эмиграции историк В.М. Федоровский, – совершенно ложны. Он с радостью передал бы все тягости правления другому лицу, и только сознание долга не давало возможности Государю покинуть Свой пост»[464].

«Мысль об отставке иногда меня посещает, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – но у нее всегда настороже есть могучий противовес… Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать Бог знает что»[465].

Однако крест самодержца неизмеримо тяжелее креста губернатора или министра. Царское служение в своем идеальном воплощении есть личная бессрочная жертва Богу и народу. Оно не ограничивается рамками рабочего времени, не измеряется степенью деловой одаренности коронованной особы. Воспитывая наследника, общаясь с народом, молясь за Россию, царь решает государственные задачи не менее важные, чем непосредственное управление державой. В каждом его поступке, в каждом произнесенном слове, даже случайно брошенном взгляде, независимо от его собственного внутреннего настроения и внешних обстоятельств, подданные должны видеть величие, мудрость, милосердие настоящего царя. «Нет выше… нет труднее на земле Царской власти, – говорил митрополит Московский Сергий Николаю II в день его коронации, – нет бремени тяжелее Царского служения»[466].

В начале ХХ столетия русская государственность переживала структурный кризис. По признанию самого Николая II, малейшее неосторожное движение в управлении могло вызвать катастрофические последствия. Ситуация еще больше обострилась с приходом революции. В 1905-м и в последующем за ним 1906 г. возникла опасность полной потери государственного управления. «Я помню, – писал Н.Н. Львов, – мне говорил Столыпин, что в Саратове жандармский полковник при одном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор сам явился с повинной на какой-то митинг рабочих и отменил свое распоряжение. Начальственные лица оказывались больными, лишь бы избежать ответственности за свои действия»[467].

«Вся страна сошла с рельсов, – признавался впоследствии Столыпин Тверскому. – Ведь всего год тому назад в большей части провинций не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одной Москве и Одессе считаются десятками, может быть, сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности! Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском и Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне “товарищей”, или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки»[468].

Еще в Саратовской губернии Столыпин показал удивительную способность проходить меж огней, не допуская большого кровопролития. Назначив саратовского губернатора силовым министром, царь рассчитывал таким же образом умиротворить всю Россию. В условиях едва отгремевшей революционной грозы 1905 г., непрестанных «петушиных боев» думских фракций и шквала индивидуального террора осуществление политики социального примирения было равносильно хождению по лезвию бритвы. Но иного исхода царь и Столыпин как христиане принять не могли: усмирение иступленной России исключительно силовыми мерами неминуемо привело бы страну к кровавой бойне и в конечном итоге – к новой революции.

«Милая мама, – писал государь матери в октябре 1905 г., – сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!.. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться»[469]. В итоге ради внутреннего мира государь решает передать часть своей власти народному представительству и 17 октября 1905 г. издает Манифест о даровании свобод.

Для Николая II подписание этого документа было «страшным решением»[470], глубоким душевным потрясением. Приходилось выбирать между большим и малым злом. С одной стороны, появление выборной законодательной власти в лице Государственной думы создавало опасность десакрализации государства, с другой – сохранение самодержавия военными средствами втягивало народ в братоубийственную войну. Последнее означало уже не удаление от Бога, а полное отпадение от Него.

Правящая элита – от великого князя Николая Николаевича до графа Витте – не отставляла государю иного выбора. Подписав Манифест от 17 октября, Николай II сетовал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и, в конце концов, случилось неизбежное»[471]. Позже Николай II запишет в дневнике: «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию»[472].

Первоначально П.А. Столыпин, подобно многим другим администраторам, настороженно отнесся к Манифесту о даровании свобод[473]. Однако последующие исторические события помогли Столыпину целиком и полностью принять позицию государя. Шесть лет спустя, когда свиток свобод будет полностью развернут, Столыпин резко отвергнет ревизию положений царского манифеста. На записке Л. Тихомирова с предложением превратить Думу из законодательной палаты в совещательную 9 июля 1911 г. он сделает следующую пометку: «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции»[474].

Соглашаясь на создание независимого законодательного органа страны, государь надеялся, что религиозные, национальные начала окажутся сильнее беспочвенных политических идей.

«Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, – говорил Николай II народным избранникам в день открытия I Государственной думы, – и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика земли Русской, днем возрождения ее лучших сил. Приступите с благоговением к работе и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам»[475].

Такое доверие к еще не приступившим к своей деятельности народным избранникам, конечно, не было проявлением политической наивности со стороны государя. Император знал, какими неспокойными людьми представлена Дума, знал, как трудно будет заставить их работать на государство. «Я отлично понимаю, – писал Николай С.Ю. Витте, – что создаю себе не помощника, а врага, но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени»[476].

Эту воспитательную миссию в Думе весьма талантливо выполнял П.А. Столыпин. « Правительству желательно было бы изыскать ту почву, – обращался он к думским заседателям, – на которой возможна была бы совместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду»[477]. «Дайте же ваш порыв, – призывает Петр Аркадьевич депутатов, – дайте вашу волю в сторону государственного строительства, не брезгуйте черной работой вместе с правительством»[478].

Царь и Столыпин верили в человека, верили в возможность с Божьей помощью исправить падшую человеческую природу. Отсюда их примирительные шаги навстречу оппозиции. Но шепот любви не был услышан. Либеральная оппозиция вместо конструктивной законотворческой работы продолжала подвергать огульной критике государственные устои. К моменту вступления Столыпина в должность министра внутренних дел вотум общественного доверия к царской администрации равнялся нулю. Показательным в этом отношении явился отказ большинства I Государственной думы «принять к требованию общей политической амнистии поправку депутата М.А. Стаховича, осуждавшую одновременно и политические крайности, в том числе террор против власти. На его доводы о том, что на 90 казненных за последние месяцы приходится 288 убитых и 338 раненых представителей власти, большей частью простых городовых, – со скамей “левых” кричали: “Мало! ”…»[479]

«Я обращаюсь к тем, – говорил Стахович народным заседателям, – кто помнит, как десять лет назад в час помазания на царство Николая II Он в Успенском соборе при открытых царских вратах приносил Богу клятву… Он не может забыть этой торжественной клятвы “все устрояти для пользы врученных Ему людей и ко славе Божией…”. Он знает, что здесь (в Думе. – Д.С.) Он безответственен… но это не снимает с души Его ответа там, где не мы уже, а Он ответит Богу (не только. – Д.С. ) за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке»[480]. Однако христианские призывы депутата были отвергнуты. «Это не церковная кафедра! – цинично отвечал Стаховичу кадет Ф.И. Родичев. – Наше ли дело выносить нравственное осуждение поступков?» И далее обычная кадетская демагогия: «В России нет правосудия! В России закон обращен в насмешку! В России нет правды! Россия в этот год пережила то, чего не переживала со времен Батыя…»[481]

С такой дышащей злобою на правительство Думой царь поручает новому министру внутренних дел «поставить в какую-нибудь возможность (совместную. – Д.С .) работу»[482].

Столыпин вошел в эту стихию «народного гнева» с открытым забралом, как боец, главным оружием которого была не сила власти, а сила правды. По воспоминаниям члена ЦК партии кадетов А.В. Тырковой, одно его появление на трибуне «сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте правительственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, правительство всегда виноватым. Крупность Столыпина раздражала оппозицию (…). Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный характер»[483], но реформатор встречал эти нападки с молчаливым достоинством: «Затем скажу еще относительно тех лиц, которые, входя на эту трибуну слева, заявляли, что они не обладают ни самомнением, ни самообольщением; я скажу на их клеветы, на их угрозы, на их… ( шум, крики: довольно!) , на их угрозу захвата исполнительной власти ( шум, крики: довольно!) , что министр внутренних дел, носитель законной власти, им отвечать не будет… ( шум, крики: довольно! Белосток! Погромщик! Довольно! Долой!) »[484].

Лидеры партии кадетов, самой большой фракции в первой Думе, были уверены, что достаточно еще одного общественного давления на правительство, и власть дрогнет. Кадеты уже грезили о министерских портфелях, мечтали о скорейшем наступлении конституционного строя. Но появление в правительстве малоизвестного тогда в думских кругах П.А. Столыпина спутало все их расчеты. Неожиданно в противостоянии верховой власти и народных избранников на первый план вышли не политические комбинации, а соображения высшего – нравственного – порядка. К удивлению непримиримых оппозиционеров, в первой своей речи перед Думой Столыпин заговорил о самом важном для русского сердца – о честности: «Недомолвок не допускаю и полуправду не признаю»[485].

Все пять лет своей министерской службы Столыпин был верен этому принципу. Открытый и честный диалог Столыпина с I и II Государственной думой приветствовался царем, думские речи в защиту трона вызывали в Николае II не только личный восторг и благодарность, но и чувство полной политической солидарности со своим премьером.

Неожиданно для кадетов и левых власть стала нравственно прозрачной. Всякая конструктивная критика теперь рассматривалась правительством как необходимая помощь в борьбе с властным произволом. 31 декабря 1906 г. Столыпин говорил корреспонденту Times: «Моя надежда и мои намерения – с помощью Думы устранить бюрократический строй»[486]. Впрочем, и здесь Столыпин не шел дальше государя, назвавшего день открытия Думы «днем возрождения ее лучших сил»

Выступая 6 марта 1907 г. перед II Государственной думой уже в качестве председателя Совета министров, Столыпин еще раз публично подтвердил свою позицию: «Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений»[487].

Речь премьера произвела колоссальное впечатление на народных избранников. Казалось, лед тронулся, наступила эра доверия. По признанию одного из самых талантливых ораторов оппозиции кадета В.А. Маклакова, «многим из нас только партийная дисциплина помешала тогда аплодировать. (…) Это был новый тон для правительства. Своей речью он (Столыпин. – Д.С .) переламывал в себе “ветхого человека”, воспитанного на традициях самодержавия. Публично… он протягивал руку не только Думе, но и недавно гонимой им оппозиции»[488].

К сожалению, ожидания не оправдались. Ни первая, ни вторая Дума не собирались заканчивать роман с революцией, осада правительства продолжалась. Иная позиция была у правительства. Для Столыпина желание видеть Думу общественным контролером власти – это не популистский тактический ход, а принцип, которому он неизменно следовал. Такая открытая политика позволила главе правительства уже в следующей, III Государственной думе заработать значительный нравственный капитал: «Господа, ваши нападки, ваши разоблачения сослужили громадную услугу флоту, они принесли и громадную пользу государству; более того, я уверен, что при наличии Государственной думы невозможны уже те злоупотребления, которые были раньше. ( Продолжительные рукоплескания .)»[489].

«Частица правды заключается в том, что в области управления могут быть и бывают ошибки, злоупотребления и превышения власти. Правительство это искореняет и, смею вас уверить, искоренит. ( В центре рукоплескания и голоса: браво, браво!) Но из этих случаев с большой легкостью делается вывод о том, что вся наша администрация беззаконничает и что это беззаконие возведено правительством в систему ( голос слева: верно )»[490].

Оппозиции было дано достаточно времени, чтобы перейти на конструктивный диалог с правительством. Николай II и Столыпин буквально нянчились со своими политическими противниками, желая побудить их к служению России. С кадетской фракцией Думы первого созыва по поручению государя Столыпин ведет переговоры о вхождении в правительство. Для Николая II, недавно пережившего предательские переговоры Витте с социалистами, где последнему предлагали президентский пост взамен ликвидированной монархии, доверие судьбы престола новому человеку означало очень многое[491]. Когда Столыпин испросил согласие государя на встречу с лидером кадетов П.Н. Милюковым, тот ответил: делайте так, как Бог на душу положит[492].

К сожалению, переговоры зашли в тупик, политические амбиции кадетов взяли верх. Столыпин с горечью признавался министру финансов Коковцову, что все его попытки «привлечь в состав правительства общественных деятелей развалились об их упорный отказ, так как одно дело – критиковать правительство и быть в безответной оппозиции ему и совсем другое дело – идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: “Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы – это совсем другое дело”»[493]. В конце концов, все эти тщетные встречи с кадетами так душевно измотали Столыпина, что он откровенно сказал государю: «Я охотнее буду подметать снег на крыльце Вашего дворца, чем продолжать эти переговоры»[494].

Когда стало ясно, что первая Дума вот-вот превратится в подобие французских Генеральных Штатов 1789 г., царь со Столыпиным идут на роспуск народного представительства. Это был вынужденный шаг: оппозиция попыталась от имени представительной власти опубликовать обращение к стране по земельному вопросу. В нем предлагалось провести отчуждение помещичьей земли, нарушив, таким образом, священный принцип частной собственности. Возникала угроза разрушения социально-экономического фундамента государства.

Переговоры с «прогрессивной общественностью» вновь возобновились сразу же после роспуска Думы. Теперь главным собеседником правительства стали октябристы. Еще в июле 1906 г. Столыпин предлагает лидеру октябристов Гучкову занять пост министра промышленности и торговли, сообщив последнему, что выбор уже одобрен Царем. Но, как и кадеты первой Думы, Гучков и другие общественные деятели вместо активного подключения к созидательной работе начали ставить политические условия и торговаться. Они настаивали на усилении представительной власти, категорически ставили вопрос о снятии всех ограничений в отношении евреев. По сути дела, Столыпин и общественные деятели разговаривали на разных языках: если Столыпин отстаивал интересы национальной России, то Гучков и ему подобные боролись за корпоративные интересы, ориентирующиеся на Запад. Именно тогда Гучков заявил Столыпину: «Если спасать Россию, самого Государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять». Сам же государь, беседовавший с каждым общественным деятелем по часу, отмечал: «Не годятся в министры сейчас. Не люди дела». А в доверительном письме матери заметил: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться»[495].

Между тем по мере затягивания переговорного процесса взгляды царя и Столыпина на необходимость его продолжения стали расходиться. После того как в Думе прозвучали открытые оскорбления в адрес власти и призывы к насилию, Николай II посчитал дальнейший поиск компромиссов с оппозицией делом обреченным и даже опасным. Жизнь показала правоту государя. Многие из тех, с кем Столыпин вел доверительные переговоры, показали себя с нелицеприятной стороны. Среди тех, к кому Столыпин впоследствии перестал испытывать доверие, были такие недруги царя, как граф С.Ю. Витте, председатель второй Думы Ф.А. Головин, лидер октябристов А.И. Гучков. Тем не менее Николай II до самого критического момента не прерывал контакты Столыпина с общественными деятелями, и не только из-за желания даже в заведомо предрешенной ситуации сохранить нравственный ореол власти, но и в силу своего христианского отношения к врагам. «Нужно любить всякого человека и в грехе его, и в позоре, – говорил Иоанн Кронштадтский. – […] Нельзя смешивать человека – это образ Божий – со злом, которое в нем»[496].

Как-то раз правый депутат Государственной думы в разговоре с государем рассказал ему о странной близости, установившейся между ним и одним из представителей враждебной правительству думской фракции. Государь ответил: «Ничего странного в этом случае не вижу. Все произошло у вас вполне нормально и естественно. Встретились два порядочных человека и сумели освободиться от партийных перегородок. Эти перегородки всегда чрезвычайно искажают простые, искренние человеческие взаимоотношения. В результате оба оценили друг друга, и, наверное, оба выиграли от своего общения не только как вообще хорошие люди, но и как политические деятели». Интересно, что на следующий день правый депутат рассказал об этом трудовику, который дико посмотрел на него и отошел, но через день, волнуясь, сказал: «Вы вчера всю душу мне перевернули. Я всю ночь проплакал; какую хорошую и глубокую мысль высказал Государь. Как жалко, что мы, левые, так мало знаем. Как жалко, что мы имеем такие превратные сведения»[497].

Накануне роспуска II Государственной думы в ночь со 2 на 3 июня 1907 г. Столыпин пригласил кадетскую оппозицию на неофициальную встречу. В последний раз он попытался уговорить влиятельную думскую фракцию выполнить требования правительства – удалить из своей среды экстремистскую фракцию социал-демократов: «Освободите Думу от них, и вы увидите, как хорошо мы будем с вами работать. Препятствий к установлению правового порядка в России я никаких ставить не буду. Вы увидите, как все тогда пойдет хорошо. Почему же вы этого не хотите?» По воспоминаниям В.А. Маклакова, присутствовавшего на этих переговорах, «такого ответа мы не ожидали, но и принять не могли»[498]. Тогда Столыпин поставил окончательную точку в разговоре: не правительство распускает Думу, а вы, господа, это делаете своим преступным бездействием! Теперь решение о роспуске Думы премьер принял с чистой совестью. Кабинет министров Столыпина в общественном мнении одержал нравственную победу. Можно сказать, что правительство своим спокойным и конструктивным настроем перетерпело вторую Думу, не обращая внимания на разразившийся в левой прессе визг и лай.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.