ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ НА ЗАПАД

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ НА ЗАПАД

1. САМЫЙ ПЛАМЕННЫЙ ИЗ АПОСТОЛОВ

Утром праздничного дня на большаке было совсем мало народу, и неудивительно, что немногочисленные путники сбились в одну кучку прямо на первой большой станции, у Седьмой мили. Оттуда они пошли на запад уже вместе. Собственно говоря, их было-то всего четверо.

Из них выделялся огромным ростом, не меньше четырёх с половиной локтей, и рыжими космами крестьянин с Халки-дики, поклонявшийся в Константинополе святыням, но срочно вызванный домой вестью о болезни матери.

— Ночевал в галереях при храмах, даже у Святого Диомида, только ничего удивительного со мной не случилось, — смеялся он, намекая на всем известную историю воцарения своего соотечественника Василия Македонянина.

Напротив, весьма малорослым и щуплым был другой спутник, по виду мелкий чиновник или торговец средней руки, болтавший без умолку с характерным италийским или, даже скорее, сицилийским акцентом. Наибольшие подозрения внушал третий спутник — чернявый бродячий монах с горбатым носом и жёстким, каким-то гортанным выговором: таких много было переселено из Анатолии и Армении во Фракию, и много среди них оказывалось еретиков-павликиан.

Спутники добродушно шутили и весело болтали между собой, но Никита не участвовал в их беседе, а просто шёл вслед за ними, поражаясь тому, как перевернулась его жизнь за один лишь день. Ведь вчера он ещё и помыслить не мог, что уйдёт налегке из единственного на земле Города в неизвестную даль. Как же так случилось? И теперь, на унылой дороге, в обществе простецов, с которыми и поговорить-то было не о чем, все события последнего дня были прокручены Никитой в памяти, словно свежеисписанный свиток, и наконец упорядочены, как расставлял он книги на библиотечной полке — каждую на своё законное место, откуда её можно было безошибочно взять даже в кромешной тьме.

…Свеча догорела только к утру, и расплавленный воск стал капать на стол, залив уголок папируса и рукав платья. Никита проснулся, впрочем, не от этого, а от смутного шума за окном. С трудом открыв глаза, он обнаружил вокруг себя сумерки и сначала было подумал, что Великий город уже пробуждается к новому дню. Ему захотелось есть, он открыл дверь и хотел было спуститься вниз, в церковь, чтобы после утрени пойти на трапезу с братией, но навстречу ему уже поднимался раскрасневшийся от морозца Парфений, с большим блюдом в руках.

— Садись поешь, — засмеялся он. — Небось совсем тут оголодал.

— Что, утреня уже отошла? — растерянно спросил Никита.

— Уже и вечерня отошла. Заспался ты, брат: так и захрапел за столом, а я тебя уж не стал будить. Да и сам-то я вернулся только под утро: позвал меня игумен подновить ему платье для сегодняшнего обеда у императора. Не знаю, какие у тебя были для меня вчера новости, но мои вести, боюсь, поважней и пострашней твоих.

— Что же за беда стряслась? — спросил Никита, беря с блюда вяленую чёрную маслину из загородных монастырских угодий.

— Знаю я всё только со слов игумена, но что он говорит — говорит дело. Он сам, как бы это сказать, вхож куда надо, за ближним столом сидит… Слышишь, уже и народ на улицах гудит… В общем, сегодня на пиру в канун Сретения Господнего, на память святого Трифона, — во Влахернах было дело — ну вот, император в конце трапезы и говорит патриарху, ей-богу, так и говорит, поверь мне, как своими ушами слышал: «Доколе, владыка, задержки? Доколе, — говорит, — ложные посулы и пустые обещания? Доколе лживые, тобою вымышленные заботы? Ты дал мне знать, более того, ты сам сказал, чтобы я в праздник освящения Новой церкви пришёл и совершил вход вместе с тобою. Но, не зная ещё воли патриарших престолов и прежде всего заботясь о тебе, я медлил, боясь — если говорить твоими же словами — возмущения твоих сотоварищей против тебя. Когда впоследствии и они проявили попечение, ты обещал допустить меня в день Преображения Господнего. Затем, вновь отложив, обещал допустить нас в церковь на праздник Рождества Христова. И на этот раз оказалась бесплодной наша попытка: ты унизил и опозорил меня у самых царских врат в то время, как все там были — и священный чин, и весь священный синклит. В их присутствии ты извинялся передо мной и обещал допустить меня в день Богоявления. Затем, когда и он наступил, ты повёл себя так же и даже ещё хуже, отвергнув то, что в святом храме изрёк твой язык. Какое унижение ты нам причинил, ты и сам знаешь, ибо был при этом.

Но тщетно ты придумываешь предлоги и стараешься скрыть от меня своё коварство! Сколь злокозненным ты всегда был, я знаю по годам общего нашего учения. Объясни же мне, как это ты, прежде обещав допустить меня в храм, теперь медлишь и чинишь этому препятствия!»

Тут Парфений вопросительно поглядел на Никиту, философа и ритора, словно ожидая, что тот его похвалит за связный рассказ, — так он был собой доволен. Кто же ещё сможет столь точно передать слова василевса? Но Никита невозмутимо жевал оливку и только кивнул головой:

— Ну, старая песня… И что же патриарх?

— А патриарх отвечает: «О! — говорит, — я медлю только потому, что следую воле епископов. Вот если бы они дали согласие или, лучше сказать, выразили своё желание, тогда бы и я сам вместе со всеми позаботился о тебе и допустил бы тебя в храм. А без согласия моих братьев и сотоварищей — нет, это никак невозможно».

— Ну да, патриарх кивает на епископов, а вот что скажут сами епископы…

— В том-то всё и дело! Но дай дорасскажу, чем их тогдашний разговор закончился. Император, значит, возражает патриарху: «А как же быть с недавними донесениями твоей святости о том, что каждый из них говорит, и советами, что им отвечать? Это действительно делалось по воле твоих братьев и сотоварищей или же ты сам так решил? А когда ты злоумышлял против нашей царственности, побуждая и поощряя вероотступника Дуку, — с какими сотоварищами ты дерзнул на столь великое нечестие?»

— Дуку он к месту вспомнил. В этом деле патриарх оплошал так оплошал… И как только святой Андрей не спалил до сих пор этот Город, погрязший в нечестивой лжи и обмане!

— Да как же святой апостол может сжечь столь великий Город?

— Ты разве не знаешь, что Андрей был самым пламенным из апостолов? В одной старой книге я прочёл, что когда он входил в какой город на проповедь, то если люди не принимали его слова, сжигал он этот город пламенем. Тогда апостолы решили, что нельзя пускать его на проповедь одного, и всё время отправляли с ним кого-нибудь от двенадцати или от семидесяти, чтобы тот, как возгорится гнев Андрея, мог его образумить: мы-де посланы в мир нести Слово Божие всем народам, а не жечь их попусту, но крестить их во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Аминь! Вот почему во всех деяниях Андрея, какие я только ни читывал, он всегда в сопровождении какого-то другого апостола — то Матфия, то Петра, то Павла, то ещё кого-нибудь…

— Так что же решил император?

— Вот и послушай дальше. Обратился тогда император ко всем присутствующим: «Согласно тому, что вы сами вначале мне предложили, я, господа мои и владыки, вручаю мои дела святому собору и с нетерпением ожидаю местоблюстителей патриарших престолов: ведь и общий отец наш патриарх часто говорил: «Когда прибудут местоблюстители с патриаршими посланиями, никто из нас не станет препятствовать, чтобы ты совершил вход во храм». Но уже пришли от них и сообщили: вот-де они приближаются. И Лев Хиросфакт писал нам, что едут вместе с ним местоблюстители, везущие послания из Антиохии, Александрии и Иерусалима. К тому же и Симеон, достойнейший и почтеннейший наш секретарь, привёз из Отранто посланников папы древнего Рима с письмами, содержащими соответствующие предложения. Пусть же всё утвердится так, как будет угодно решить мои дела Всемилостивому Богу и святому собору. Как ваша святость знает, завтра в праздничное утро мы справляем день Сретения Великого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа в святом храме Всепетой Богородицы во Влахернах. Допустите же меня внутрь храма, до священной преграды, чтобы я стоял у неё и, плача, каялся!»

— И что же епископы?

— А епископы сначала выждали, что ответит на это патриарх. Патриарх, конечно, сказал, что всё равно не допускает Льва в храм, а затем и все митрополиты высказались в том же духе. Кое-кто, впрочем, не сочувствовал им, в том числе и твой Арефа…

— Неужели Арефа? — изумился Никита. — Так ведь Арефа…

— Короче, взял Лев и рассвирепел, да и велел низложить Николая с патриаршества — разжаловать, так сказать, обратно в простые мистики — и выслать его из Города вместе с другими митрополитами. Такие вот новости.

— Арефа! Фотиево отродье! — вскричал Никита. — Тому тоже ничего кроме власти не было нужно. Знали об этом митрополиты и, прежде чем избрать Фотия патриархом, взяли с него письменную клятву никому не вредить — так он потом вырвал её из рук посланца, вывихнув ему палец, и порвал у всех на глазах. Но патриарх-то наш, даром что Фотиев племянник, а от учения Христова не отступил!

— Постой, ты что такое несёшь? — оборвал его Парфений. — Разве ты не знаешь, что обитель Каллистратова всегда была верна святейшему патриарху Фотию и памяти его? Когда тому нужно было назначить игумена в славный Студийский монастырь на место знаменитого Феодора Сантаварина, так он избрал не кого-нибудь, а нашего игумена Савву. Так что смотри, за такие речи тебе здесь не поздоровится!

Никита подавился косточкой и страшно закашлялся.

— Тебе что, плохо? — ласково промолвил Парфений. — Ты сиди, сиди, да поешь.

— Конец мне, брат… — прошептал, едва придя в себя, Никита.

— Какой конец? — удивлённо переспросил Парфений.

— Совершеннейший, конечный конец. Не до еды мне уже… Дай-ка мне, прошу, поскорей лист пергамена, чернил и стилос!

Ошарашенный Парфений тотчас принёс все письменные принадлежности, и Никита, схватив их, стал мелким почерком заполнять грубоватый монашеский пергамен ровными, твёрдыми строчками. Закончив, он подозвал Парфения:

— Подпишись здесь, брат, как свидетель! И подпишись также за старца Геронтия — нет времени и сил идти к нему.

Парфений, всё так же недоумевая, безропотно подписался, после чего Никита свернул пергамен в трубочку, перевязал её шнурком, разогрел на свече воск и запечатал грамоту своим перстнем.

— Последняя у меня просьба к тебе, брат Парфений: отнеси это завтра Константину, товарищу нашей юности — он теперь в звании этериарха, то бишь начальника императорской дружины, — пусть продаст он всё моё небольшое имущество, а деньги раздаст нуждающимся по своему усмотрению… Да, книг только жалко… книги пусть заберёт, если сможет, к себе на сохранение или раздаст моим ученикам.

— Как это раздать нищим? Ты что, в монастырь собрался? Коли собрался, так иди к нам!

— Нельзя мне к вам, пойми! И вообще, в Городе мне оставаться никак не возможно.

Остаток вечера и почти всю ночь провели Никита с Парфением в долгой беседе, такой, какая бывает, может, раз в жизни. До утра рассказывал Никита монаху о вечере у патриарха и своих дерзких словах, о грозящей ему каре от императора и о тягости расставания с Городом — обо всех своих бедах и сомнениях. Никому, даже священнику на исповеди, не рассказывал такого Никита, и к утру душа его словно очистилась от всей осевшей на неё мутной грязи. А наутро, легонько поцеловав в голову заснувшего наконец Парфения, с первыми звуками клепала Никита выбрался в полумраке из монастыря к городской стене — благо монастырь был от неё неподалеку, — и как только открыли ворота, вылетел стрелой из Города, поправил за спиной тяжёлый мешок и двинулся на запад. Вот так он и оказался здесь, на древней Эгнатиевой дороге, которая вела из Нового в Ветхий Рим.

Досужую болтовню путников остановил разлившийся химаррий — бурный поток из воды и грязи, возникавший лишь зимой из-за обильных дождей. Никита и чернявый монашек не без труда, по камням, перебрались через него, а вот щуплый сицилиец никак не мог. Тогда верзила-македонянин посадил его себе на плечи и спокойно, в несколько гигантских шагов, пересёк бурные воды.

— Ну ты прямо как святой Христофор! — поблагодарил рыжего гиганта сицилиец, когда они продолжили свой путь.

— Почему это святой Христофор? — искренне удивился македонянин.

2. АНДРЕЙ И ВАРФОЛОМЕЙ

— Ну как же, разве не знаешь ты этого предания? Великану Христофору явился Спаситель в виде мальчика, и тот перенёс Его на плечах через бушующий поток. Его так и изображают — огромным, с маленьким Христом на плечах.

— Что за околесицу ты, брат, несёшь? — возмутился рыжий. — Знают все, даже дети малые, и у нас в Македонии, и на родине моих предков в Каппадокии, что Христофор был прекрасным юношей, в которого влюблялись все женщины. И чтоб не впасть ненароком с ними в грех, взмолился он Богу, и даровал Он юноше вместо человечьей головы волчью. У нас так его и рисуют на иконах — с волчьей головой.

— А ты ничего, братец, не путаешь? — переспросил его сицилиец.

— Я уж точно не перепутаю: его одного из всех святых таким изображают.

— Не знаю, как у вас, братья, — вступил тут в спор молчавший до того чернявый монашек, — а вот в моих родных краях рассказывают о нём несколько иначе. Звали вашего Христофора на самом деле Христомеем, и тут вы оба правы: был он и великаном, и с головой собачьей, не волчьей, конечно. Если хотите, то я с удовольствием поведаю, в некотором сокращении, что слышал об этом Христомее ещё от своего деда. Заодно дорогу скоротаем приятно и душеполезно, ибо история эта о святых апостолах.

Путники согласились выслушать рассказ чернявого, и вот, вышагивая по стоптанным до блеска булыжникам, он начал:

— Было это давно, очень давно, во времена апостолов, когда ходили они ещё живьём по земле, а не являлись в видениях святым подвижникам. Ходили они, значит, по разным городам и проповедовали, многих городов уже тех и не осталось.

И вот однажды сидели в тени одной горы святые апостолы Варфоломей и Андрей с двумя своими учениками — Руфом и Александром. Сидели они и унывали из-за города парфян — был то народ навроде нынешних сарацин, — ведь не поверили апостолам эти парфяне. И вот один человек из Страны людоедов, сам великан и лицом вылитый пёс, рыскал поблизости и искал кого-нибудь себе в пищу, но так никого и не нашёл за целый день. Явился ему тогда ангел Господень и сказал: «Тебе, говорю, лютый псоглавец! Погляди: вон два мужа и двое чад сидят под скалой. Если приблизишься к ним, то не смей их трогать, ибо рабы они Божии: как бы их Бог не разъярился и не поразил тебя. Так что предупредил я тебя, о чудище ненасытное». А тот и отвечает ангелу: «Да кто ты такой, чтобы учить меня? И кто тот Бог, о Котором ты говоришь?» И в ответ говорит ему ангел грозно: «То Бог, Сотворивший небо, землю и море, — вот это самое небо над тобой и землю, по которой ты ходишь. Он сотворил день и ночь, Он сотворил солнце и луну, Он сотворил зверей земных, Он сотворил реки, озёра, моря и живущих в них китов и всех рыб, — всё-всё это привёл Он из небытия в бытие». Разъярился на это людоед: «Хотел бы и я увидеть, — говорит, — Его славу, чтобы убедиться и поверить всему, что ты рассказал мне». И в тот же миг обрушилась прямо с небес огненная стена и окружила его со всех сторон. И оказался он зажат внутри и никак не мог выскочить из огненного полона, а пламя так и поджаривало его, что все волосы ему попалило. Испугался он тут, конечно, и громко крикнул ангелу: «Сжалься надо мной, господин! Не знаю я, кто ты, но спаси ты меня из этой беды — поверю я тебе». Ангел же ему: «Вот, убедись: это Бог освобождает тебя от этого огня. Пойди-ка ты к святым апостолам и следуй за ними, куда бы они ни отправились, и слушайся их во всём, что бы они ни сказали тебе». Тот в ответ ангелу: «Господин мой, нет у меня свободного разума, не понимаю я речи человечьей — как мне тогда следовать за ними? Чем я буду кормиться, коли проголодаюсь? Ты ведь запретил мне причинять им зло, чтобы не поразил меня их Бог, а кого бы мне тогда съесть?» Говорит тогда ангел: «Не беспокойся: Бог даст тебе добрый рассудок и обратит твоё сердце к кротости», — и, схватив великана, вывел его ангел из огня невредимым и запечатал именем Отца и Сына и Святого Духа. Присмирел он тут же, никому уже и не думал причинить никакого зла. Это всё потому, что поселился в нём Святой Дух, укрепив его сердце и сделав его кротким, и обратил бывшего людоеда к богопознанию. И говорит ему снова ангел: «Встань, ступай вдоль отрога этой горы, и найдёшь там людей, сидящих под её навесом. Смотри же, не причиняй им зла, потому что они рабы Божии, но следуй за ними, куда бы они ни отправились, и не прекословь им», — сказал так ангел и улетел.

— И что же, не испугались его апостолы? — встрял тут сицилиец. — Я бы испугался, повстречайся мне такое чудище!

— И как не испугаться! Конечно, он возрадовался и возликовал, что так просто пришёл к богопознанию, но обликом был ужасен. В целом как бы человек, но ростом в шесть локтей, лицо дикое, глаза навыкате и горят, как огненные плошки, зубы торчат изо рта, как у кабана, когти на руках изогнуты серпами, на ногах же — как у огроменного льва когтищи. Короче говоря, никто, увидев его лица, не смог бы выжить — тут же бы и помер со страху.

— И что же апостолы? — не терпелось сицилийцу.

— А апостолы только-только проснулись и сидели в тени скалы, всё печалясь о городе парфян: те, как вы помните, не поверили им и не обратились ко Христу. И говорит Варфоломей Андрею: «Встанем, брат апостол, помолимся Господу, и Он точно вонмет нашему молению». А в это время Александр, ученик Андрея, увидел того людоеда, который шёл к ним, — и рухнул от страха на землю, да так и замер безгласен. Апостолы же, увидев, что Александр упал, решили, что в нём нечистый дух, и запечатлели на нём имя Господне. Но тут Андрей заметил надвигавшееся на них чудище и встал как вкопанный, а сам одной рукою подал знак Варфоломею: погляди, мол, туда, — и оба так пустились бежать, что даже позабыли о своих учениках Руфе и Александре, да и бросили их под сводами грота.

— Как тут не сбежать! — одобрил апостолов македонянин. — И не сожрал их тот людоед?

— Не сожрал. Наоборот, спустился спокойно с горы, подошёл к чадам апостольским и поднял их за руку. «Не бойтесь, — говорит, — детки. Не ем я больше людей. Стал я добрей — да, добрей!» — и тотчас же Святой Дух опочил на чадах, и отступил от них страх. А великан стал их обнимать, стал их целовать и говорит: «Не бойтесь, позовите своих отцов. Расскажу я им, что сделал со мною Христос Бог наш».

— Вот повезло апостолам! — воскликнул снова македонянин. — А другой бы великан попался, так сожрал бы сразу. Вот и пришлось бы Иисусу их сначала вытаскивать из его брюха и воскрешать потом.

— И тогда, — продолжал монах, — обернулся Андрей и видит, что великан обнимает Руфа и Александра, удивился, конечно. Но явился им Господь и сказал с укором: «Эх вы, как же убежали вы, оставив своих учеников, которые ещё так малы! Ай-ай-ай, возвращайтесь к ним без страха, ведь это Я сотворил всякое обличье на земле, даже того уродца. Он тот, о ком Я сказывал вам, что пошлю к вам людоеда, дабы сопутствовал он вам в город парфян, ибо должно тому городу от страха перед ним обратиться к богопознанию, и великие чудеса случатся благодаря ему в том городе». Когда сказал так Господь, то подошёл к апостолам Руф со словами: «Да не бойтесь же, подойдите: зовёт вас человек, посланный к вам Самим Господом». Тогда вернулись апостолы к скале, но всё равно не могли без страха смотреть на него. А тот, увидев апостолов, растопырил свои когтистые руки и обнял их, и расцеловал, а когда они сели, то говорит им: «Что же вы боитесь, видя мой облик? Я такой же, как и вы, раб Бога Вышнего, и это Бог направил меня к вам. Быть мне с вами. Что прикажете, то я и сделаю». Подивились тут апостолы его учению. Андрей же отвечает ему радостно: «Да благословит тебя Господь, дитя, творить волю Его, ибо великим знамениям должно совершиться благодаря тебе. Наконец, брат, скажи нам своё имя». Тот сказал: «Зовут меня Христомеем». «Ого! — говорит Андрей. — Великая тайна в твоём имени! Почтенно оно, ведь христианам привычно слушать его». После этих слов все единодушно встали и отправились в город парфян, а через три дня достигли их страны. И сели они рядом с городом, чтобы отдохнуть. Увидел их дьявол и, приняв вид кормчего, опередил их и вошёл в тот город. И отправился он к первым людям города и к префекту Таллину и говорит им: «Прогоняли вы много дней назад неких людей, а они пришли сюда снова, хотят они изгнать ваших богов из города. Двенадцать их ходят кругом и вводят в заблуждение всю вселенную. И вот, сидят их сотоварищи рядом с вашим городом, думая, как бы войти внутрь. И если узнают об этом ваши боги, то сбегут от них и не вернутся сюда вовеки. Эти люди — ваши враги, они и город разрушат, и вас пленят и ваших детей». Тогда велит Таллин прочно запереть городские ворота и объявить по всему городу, чтобы все собрались в театре и решили, что делать с этими людьми. Тут же собрался весь народ в театре, и говорит толпе Таллин: «Мы услышали, что мужи, которых мы побили и прогнали, ищут, как войти в наш город, и вот они сидят рядом с городом. Так ступайте же и будьте готовы убить их!»

— Вот оно, коварство дьявола! — покачал головой сицилиец. — Рассказывай дальше, братец. Славно у тебя выходит.

— А знаешь, сколько нашему брату монаху с этим дьяволом приходится бороться? Так и наседают на тебя бесы, особенно в постные дни! Ну так вот, встали наконец апостолы и пошли в город, а Христомей говорит им: «Закройте моё лицо, прежде чем войти в город. Пусть не видят горожане моего лица, а то как бы не разбежались сразу». Накрыли его апостолы мешком и вошли в город. Простёр Андрей руки к небу и помолился на еврейском языке: «Боже, мой Боже, услышь молитву мою в этот час, и пусть развалятся городские ворота, чтобы вошли мы внутрь и прославилось имя Твоё святое в нас, рабах Твоих».

— Это на каком ещё таком еврейском языке? — с подозрением спросил сицилиец. — С чего ему, чистокровному христианину, вдруг по-еврейски молиться?

— Значит, нужно было так, — отрезал монах. — И вообще, как мне дед рассказывал, так я вам и передаю.

— Может, евреем был твой дед, а? — не унимался сицилиец. — Не из Испании он у тебя случайно?

— Нет, конечно. А при чём тут Испания?

— А при том, что у нас они, евреи, сплошь по-испански болтают, особенно купцы, которые от мавров к нам всякие сарацинские штуки привозят.

— Надоел ты со своими евреями! — прикрикнул на сицилийца рыжий детина. — Дай дослушать историю. Что там, брат, с воротами случилось?

— Обратился Андрей к воротам: «Вам говорю, закрытым перед нами: заклинаю вас Сошедшим в ад, Открывшим медные ворота и Сокрушившим железные запоры, откройтесь и повалитесь вместе со стенами! Пускай входят в город рабы Божии!» Тотчас обрушились и ворота, и стены, и апостолы преспокойно вошли через пролом и отправились прямиком в театр. А те, кто сторожил ворота, побежали и рассказали обо всём префекту, так что заволновался весь город и сбежались все: в руках у одних — колья, у других — палки, третьи — с мечами, ищут апостолов — и нашли их в театре. Приказал Таллин: «Приведите зверей и натравите на чужеземцев — пускай сожрут их!» А было там семь львов, четыре медведя, пять львиц и два барса — все они питались одной только человеческой плотью. И вот привели служители зверей и схватили Андрея, чтобы бросить его на съедение зверям.

— Неужели растерзали они Андрея?! — ужаснулся македонянин.

— Конечно нет. Пришёл ему на помощь Христомей. Как увидел он это, так и говорит Андрею: «Отче, вели мне открыть своё лицо в силе Божьей». «Велю тебе, — отвечает Андрей, — чтобы совершил ты всё предсказанное тебе Богом через ангела!» И помолился Христомей Богу такими словами: «Господи Боже мой, Избравший меня из всей моей родни и Очистивший меня от моей нечистоты, Отделивший меня от дикой совести людоедов и Сделавший меня сопричастником Своих святых апостолов, услышь меня в этот час и верни мне мою прежнюю природу, которая была у меня до того, как пришёл я к богопознанию, дабы понял этот народ, что нет Бога кроме Тебя, Долготерпеливого и Многомилостивого!» И услышал Бог его молитву и вернул его сердцу и рассудку зверовидность, как было прежде. А когда толпа похватала апостолов, чтобы бросить их зверям, он в гневе сорвал со своей головы мешок и кинулся на зверей — стал голыми руками рвать на части львов, медведей, львиц и барсов. Тогда увидели горожане, что разорвал он зверей, сильно испугались, и великий трепет напал на них, так что все ринулись вон из театра. И началась страшная давка, подавили со страху все друг друга насмерть. Увидели апостолы, что все жители разбежались и оставили город, и подошёл Андрей к Христомею и возложил руку ему на голову со словами: «Велит тебе Святой Дух, чтобы отступила от тебя твоя дикая природа и пришла к тебе благодать Святого Духа. Хватит, дитя: ведь ты исполнил Божью волю, и отныне ты будешь зваться верным рабом Божьим, ибо ты поистине стал апостолом Христовым». И тотчас же вернулась к нему благая природа.

— Кому же теперь проповедовать, если разбежались все? — расстроился сицилиец. — Не надо было по-еврейски молиться… как чувствовал, ничем хорошим не кончится это!

— Да ладно тебе, — успокоил его чернявый. — Думаешь, Андрей не знал, что делает? Было у него одно проверенное средство, как задержать жителей в том городе. Простёр он руки свои к небу и помолился: «Господи Иисусе Христе, прикажи огню сойти с небес и окружить весь город, чтобы никто не смог выйти отсюда». Тут же сошёл огонь с неба и окружил весь город, так что не смог никто из горожан выйти наружу. И все они заплакали, приговаривая: «Горе нам сегодня! Сплошной огонь кругом!»

«Снова огонь! — задумался Никита. — Где Андрей, там всегда огонь…»

— И посоветовались друг с другом горожане и послали к апостолам с мольбой: «Смилуйтесь над нами, избавьте нас от этой беды, уберите от нас это страшное пламя — и поступим мы так, как вы повелите нам». Андрей, увидев, что готовы они обратиться к богопознанию, послал к ним Варфоломея, чтобы тот узнал их мысли и намерение. Пришёл к ним Варфоломей и говорит: «Если мы помолимся Богу, то уберёт Он огонь и спасёт вас от того страшилища. А вы оставьте своих рукотворных идолов и уверуйте в Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божьего, Которого я вам проповедую ныне!» И весь народ отвечает ему едиными устами и единым сердцем: «Веруем в Иисуса Христа, о Котором ты говоришь! Но, пожалуйста, не дай нам умереть от страха перед тем чудовищем». А Варфоломей им: «Не бойтесь отныне, — говорит, — ведь милость Божья будет на вас». И подошли они к Варфоломею со словами: «Простите нас, согрешили мы против вас, но отныне, честное слово, веруем мы в Бога Живого». Варфоломей тут им: «Пусть, — говорит, — соберётся весь город с женщинами и детьми в театре. Там отец наш Андрей — вот он и наставит вас окончательно в вере». И начали объявлять по всему городу: «Пусть соберутся все от мала до велика в театре». Взяли тогда все горожане в руки оливковые ветви и побежали навстречу Андрею. Как увидел их Андрей, то обрадовался несказанно, простёр руки к небу и говорит: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, пусть огонь удалится в море». И тотчас унеслось пламя, и сильный страх пошёл по всему городу, а Андрей приказал толпе: «Пошлите людей за идолами: пусть снесут их в это место, узнаете вы их бессилие». Тогда пошли жрецы и принесли всех идолов. А бесы, сидевшие в них, жалобно заверещали: «Ой-ой, сейчас погонят нас!» Тогда Андрей стукнул рукой по земле, так что разверзлась она на большую глубину — и провалились в преисподнюю бездну все идолы. Увидела толпа, что случилось с идолами, и воскликнула: «Нет другого Бога, кроме Андреева и Варфоломеева!»

— Вот здорово! — густо захохотал македонянин. — Кто бы ещё нечестивых сарацинов обратил так ко Христу! А то притесняют кругом христиан, только огнём их и можно образумить.

— Подожди, ещё не покрестили парфян. А было это так. Увидели апостолы их веру и говорят: «Вставайте все и идите в театр — там обретёте окончание веры». А толпа отвечает в страхе: «Простите нас, но мы боимся идти туда из-за того зверовидного мужа, ведь многие из нас умерли от страха перед ним». А Варфоломей им: «Не бойтесь, — говорит, — следуйте за мной и увидите, что весел он и кроток». И последовала за ним толпа до театра. Увидев, что они идут вместе с апостолами, Христомей взял за руки Руфа и Александра и пошёл навстречу апостолам, поклонился и расцеловал их. И удивился весь народ и прославил Бога, видя, что облик Христомея стал совсем кротким. Был посередине входа в театр алебастровый столп. И подошёл к тому столпу Христомей и ударил его своей громадной рукой — тот и раскололся пополам, и хлынула из него вода и заполнила всё вокруг. В той воде и крестились все во имя Отца и Сына и Святого Духа. А после того как крестился весь город, говорит Христомей Андрею: «Сжалься теперь и над умершими и попроси Господа, чтобы ожили они и крестились вместе со своими согражданами. Пускай уверуют, что Бог имеет власть как умерщвлять, так и оживлять». Помолился об умерших Андрей, и вот — послышался с неба голос: «Христомей, Христомей, эти люди из-за тебя умерли — поэтому встань-ка ты и воскреси их сам». Услышал это Христомей, взял большой сосуд и, наполнив его из купели святого крещения, полил мёртвые тела — и тотчас воскресли все, крестились сами и прославили Бога, Сотворившего великие чудеса руками апостолов. Воскресли также и звери и, подбежав к апостолам, стали лизать их ноги. Много исцелений совершил Бог руками святых апостолов в том городе: слепых заставил видеть, хромых — ходить, глухих — слышать, а немых — говорить, прокажённые очистились, бесы из каждой щели были изгнаны — так и освободился весь тот город благодаря крещению от всякой нечистоты и мерзости. И построили горожане церковь, и поставили в ней апостолы, как полагается, епископа, пресвитеров, дьяконов и чтецов и научили их величию Божью. Настала великая и бесповоротная радость в том городе, а апостолы, укрепив горожан, чтобы пребывали они в вере в Господа нашего Иисуса Христа, удалились оттуда. А Христомей, договорившись с апостолами, удалился и сам, славя Господа нашего Иисуса Христа, Удостоившего его прийти к познанию истины непорочной веры. В конце концов, схваченный царём Дел ком и преданный им мучениям, добыл себе он нетленный венец во Христе Иисусе, Ему же честь и поклонение, царство и слава во веки веков, аминь!

Когда монах закончил свой рассказ, перед путниками показались уже стены Перинфа. «С такими вот простецами и их баснями придётся коротать тебе век свой, Никита. Не услышишь ты ни риторически украшенного слова, ни тонко подобранных силлогизмов. А главное, и на родину, в Пафлагонию, вернуться-то тебе нельзя — там тебя в первую голову и будут искать, и кто-нибудь да выдаст! Придётся тебе учительствовать в какой-нибудь фракийской или эпирской дыре, наставляя уму-разуму отпрысков таких вот падких до диковин мужланов».

Впрочем, Перинф не был такой уж и дырой. Никита знал, что в древности город этот звался Гераклеей, причём Фракийской — чтобы отличать её от одноименного поселения на Понте. Отсюда родом была и преподобная Елисавета Чудотворица, основавшая в столице монастырь на Ксиролофском холме, где приняла постриг Анастасо — любовь Никитиной юности…

3. ЧЕРТОГИ НЕБЕСНОГО ДВОРЦА

Путники остановились в гостинице близ городских ворот и сразу потребовали себе ужин и вина, но Никита оставил их и поднялся наверх, в скромную комнатку с белёными, потрескавшимися стенами — единственную одноместную во всём доме. Опустив занавес на окне и запалив свечу, Никита осторожно достал из натёршего ему всю спину мешка Епифаниев ларец — единственную теперь у него память о прежней жизни. От долгого пути рукописи в ларце растряслись и ещё больше перемешались, так что Никите пришлось вынимать их одну за другой и раскладывать стопочками на грубом деревянном столе. Наконец ларец опустел и показалось обитое тканью дно.

Теперь Никита смог приступить к внимательному разбору найденных сокровищ. Немногочисленные вощёные таблички оказались черновиками Епифаниевых писаний — как понял Никита, их было два: житие Богородицы и житие апостола Андрея, и написаны они были двумя разными почерками. Первый, похуже, наверное самого Епифания, был неровный, нервный, но для такого опытного писца, как Никита, вполне разборчивый, хотя писал монах-агиограф ещё по старинке, не минускулом, а деловым курсивом. Второй почерк на дощечках был минускульный — такой, каким владели лучшие писцы Студийской обители: видимо, эти фрагменты принадлежали секретарю Епифания, тот где-то упоминал некоего монаха Иакова, с которым они вместе путешествовали вокруг Понта. Но и там и там порой перечёркнуты были слова и целые фразы. Вчитавшись, Никита понял, что это не сами тексты житий, а записи, которые делали для них Епифаний и его секретарь. Иногда это были рассказы местных жителей, а иногда они выписывали целые страницы из нужных Епифанию книг: так, в одном из фрагментов Никита опознал древнее родословие Богородицы, в котором перечислялись все её предки.

Разобравшись с церами и папирусами (а такой был лишь один — с уже читанными им «Деяниями Андрея и Филимона»), Никита перешёл к пергаменам. Среди них выделялись аккуратные тетрадки-кватернионы, по восемь листов, шерстяной стороной наружу, «мясо» на «мясо», «шерсть» на «шерсть», исписанные тем же самым ровным и округлым студийским минускулом. В них Никита опознал житие Богородицы и два списка Андреева жития: один — более подробный, но вместо нормального начала стояли какие-то безумные апокрифические деяния, а другой начинался-?? хорошо, пересказом новозаветных событий, но тут были опущены многие подробности, например, не было упоминаний о том, какими источниками и как именно пользовался Епифаний.

Быстро отыскал он тут и Синопу, и Амастриду, но ни в том, ни в другом списке не было и следа его родного Харакса. Если это и расстроило Никиту, то не очень сильно, так как он сразу понял, что Епифаний написал лишь о тех местах, в которых сам побывал. Больше удивило его, что Епифаний совсем ничего не рассказал о проповеди и чудесах апостола в Амастриде — столице Пафлагонии. «Ничего, между Амастридой и Синопой как раз и Харакс поместится. Наверняка и он, и Амастрида должны были быть в древних деяниях — найти бы их только… Небось, были они в Амастридском архиве, который недавно сожгли мятежники», — досадовал Никита.

В последней стопке лежали разрозненные пергаменные листки, исписанные прямым унциалом: одни — библейским, а другие — александрийским. Первые — а их было большинство — содержали коротенькие заметки об апостолах — те самые, которые цитировал предатель Арефа на диспуте с папским посланником. Из вторых же, писанных александрийским или скорее даже коптским унциалом, худо-бедно читалось только пять крошечных листочков, исписанных малограмотною рукою, со множеством вопиющих орфографических ошибок. Нижние края их обгорели. «Вот как! — аж присвистнул Никита. — Будто из огня их вытаскивали. Кто ж их жёг, да и зачем?» Обходя взглядом большие дыры, Никита начал читать:

«Но когда Андрей, апостол Христов, услышал, что горожан схватили из-за него, он встал, вышел на середину улицы и сказал братьям, что нет смысла прятаться. И когда апостол сказал эти слова, среди четырёх воинов обнаружился один самый молодой, в чьём теле обитал бес. Оказавшись рядом с апостолом Андреем, этот юноша закричал: «О Вирин, что такое я сделал тебе, что ты послал меня к этим благочестивым людям?» После этих слов юноши бес бросил его со всей силы об землю, и тот стал исходить пеной. Тогда его товарищи-воины взяли его и склонились к…

Но Андрей сжалился над юношей и сказал его товарищам-воинам: «Не стыдно вам предо мной смотреть, как ваша природа обличает вас? Почему уносите вы отсюда награду, чтобы он не мог воззвать к своему Царю, дабы получить помощь и быть в силах сражаться с бесом, который скрывается в его членах? Ведь он не только взывает к Нему об этом, но и говорит на языке Его двора, так что Его царь сразу его услышит. Я, действительно, слышу, как он говорит: О Вирин, что такое я сделал тебе, что ты послал меня к этим благочестивым людям?» Затем апостол Андрей…»

— Дальше ничего не разберёшь: нижний край листа оборван. А что на следующем?

«Ибо то, что я сделал, я сделал не сам, но это было возложено на меня. Итак, я расскажу тебе суть дела. У этого юноши, чьё тело поражено, есть сестра, девица, видная горожанка и подвижница. Воистину, говорю я, она близка к Богу благодаря своей чистоте, своим молитвам и своей любви. Короче говоря, был один человек, который жил близ её дома, и был он большим колдуном. Однажды он прибыл сюда. Вечером девушка поднялась на крышу для молитвы. Молодой маг увидел её за молитвой, и Семмаф вошёл в него, чтобы побороть эту великую подвюкницу. Молодой колдун сказал себе: «Раз я провёл двадцать пять лет у своего учителя за изучением этого искусства, то теперь наступило время, для того чтобы наконец проявить себя. Если я не овладею этой девушкой, ни на что не буду я способен». И тогда молодой колдун призвал страшные силы против девушки и наслал их на неё. А когда бесы прибыли, чтобы искусить её или даже совсем одолеть её, они приняли облик её брата и постучались в дверь. Она встала и спустилась, чтобы открыть, думая, что это её брат. Но перед этим она медленно помолилась, так что бесы стали как…

Они пали ниц и убежали…»

— Жалко, опять обрыв. Так и не узнаю, что случилось дальше. А нет, на следующем листе снова про эту девушку, только непонятно теперь, с кем она говорит:

«Девушка стала плакаться Иресии. Иресия сказала девушке: «Разве ты не знаешь, что те, кто приходит в это место, не должны плакать? Ведь это место… теперь эти силы…» Иресия снова говорит ей: «Почему же ты плачешь тогда, когда печаль уже прошла? Но теперь, поскольку ты плачешь из-за своего брата, то, так как Бог пребудет с ним, я пошлю завтра за апостолом Андреем, чтобы он исцелил его. И я не только исцелю его, но и вооружу его для дворца»».

— Смотри-ка, здесь всё говорится иносказательно, ни слова в простоте: видная горожанка эта девушка наверняка в Небесном Иерусалиме, а дворец — это, очевидно, Царствие Небесное, как в «Деяниях Фомы». Правда, это всё бес говорит — а ему верить ох как опасно. Впрочем, и не бесу тоже…

«Когда бес сказал это, спросил его апостол: «Как узнал ты тайны, скрытые свыше? Когда воина изгоняют из дворца, он не вправе больше знать тайны дворца. Так откуда узнал ты тайны, скрытые свыше?» Бес ответил: «Этой ночью вселился я в этого юношу, в то же время, когда некая сила свыше вошла в…»»

Что ж за напасть! Так ничего и не узнаешь. И дальше всё какие-то обрывки: про подругу девушки, про какую-то силу свыше, что приходит ночью. Но это вот здорово сказано: «Когда воина изгоняют из дворца, он не вправе больше знать тайны дворца», — прямо про меня! А вот это явно Андрей говорит:

««Почему ты не трепещешь, когда говоришь о вышних таинствах? Я дрожу всеми своими членами и славлю Забирающего, Который ищет души святых. О подвижники добродетели, вы сражались не напрасно — вот Судия готовит для вас нетленный венец! О борцы, не напрасно вооружились вы оружием и щитами и не напрасно выдержали вы войну — Царь готовит для вас Дворец! О девы, не напрасно сохранили вы свою чистоту и не напрасно усердствовали вы в молитвах — ваш светильник сияет посреди ночи, пока голос не позовёт вас: Вставайте, выходите навстречу Жениху!»

Когда апостол промолвил это, он обратился к бесу и сказал ему: «Теперь настало время выйти тебе из этого юноши, чтобы он вооружился для Небесного Дворца». Бес ответил апостолу: «Поистине, человек Божий, я не повредил ни одного его члена из-за святых рук его сестры. Но теперь я выйду из этого юноши, не причинив никакого вреда его членам». Сказав так, бес вышел из юноши».

— Опять лакуна. Но ничего, здесь хоть последовательность событий понятна:

«И когда он вышел из юноши, тот снял свою воинскую одежду и припал к апостолу с такими словами: «Человек Божий, истратил я двадцать золотых, чтобы приобрести эту мнимую одежду. Но теперь я раздам всё, что у меня есть, чтобы приобрести одежду твоего Бога». Его товарищи-воины сказали ему: «Несчастный юноша, если откажешься ты от царской одежды, то будешь наказан». Ответил им юноша: «Я действительно несчастен — из-за своих прежних грехов. Ах, если бы моё наказание было только за то, что я отказался от одежды этого царя, и не было бы за то, что я пренебрёг одеждой бессмертного Царя веков! О несмысленные, разве вы не видите, что это за человек?! Ибо у него в руках нет ни меча, ни другого оружия, но эти великие чудеса совершены именно им!»

Деяние Андрея».

— Что же это такое — часть древних деяний или очередная поздняя выдумка?

Никита пересмотрел листки ещё раз: на последнем у слов «Деяние Андрея» стояла мелкая, еле заметная помета, выполненная, как теперь понимал Никита, почерком Епифания: «Смотри в свитке из Патриаршей библиотеки. Фессалоника». Так значит, Епифаний имел доступ к той самой знаменитой рукописи, что читал Фотий и что теперь в руках у коварного Арефы! Хотя — нет: и Фотий, и Арефа читали не из свитка, а из кодекса — наверное, из того, куда «Деяния» были кем-то позднее переписаны с древнего свитка… Но куда же тогда делся сам этот свиток, ведь Никита не нашёл его в Патриаршей библиотеке? И что значит слово «Фессалоника» в помете Епифания? Постой-постой, может быть, свиток лежит в Фессалонике? Но как он попал в Фессалонику? Думай, Никита, думай.

От постоянных мыслей о Фессалонике, а возможно, и от голода у Никиты стала кружиться голова. Но он не мог никуда уйти от свалившегося на него загадочного сокровища. Никита лёг на скрипучую деревянную кровать, застланную грубым шерстяным одеялом, заложил руки под голову и закрыл глаза. Тотчас перед ними поплыли все события последних двух дней: Патриаршая библиотека, триклиний во дворце, старый скевофилакий, ворота и улицы Города, Эгнатиева дорога, келья Геронтия…

— Та-а-а-к… а что там говорил старец о Епифании? «На дух не выносил иконоборцев, как и все студиты». Значит, Епифаний был студитом. Но опять же, при чём здесь Фессалоника? Ага, брат преподобного Феодора Иосиф был митрополитом Фессалоникийским. Тогда Епифаний мог передать свиток, например, ему, когда патриарх Никифор был низвержен, а в Городе оставлять рукопись было бы слишком опасно…

Хитросплетённые пути пропавшей рукописи окончательно запутали мысли Никиты. Словно змеи, копошились они в его голове, то высовываясь из каких-то нор, то сплетаясь в клубок, то кусая себя за хвост. «Надо идти в Фессалонику, надо добраться до Фессалоники» — с этой мыслью Никита провалился в глубокий сон.

4. ИНЦЕСТ И ПОЖАР В ФИЛИППАХ

Ни назавтра, ни через день выдвинуться из Перинфа не удавалось. Всю землю накрыл непроглядный ливень, словно небеса гневались на человеческие грехи. Вода сплошным потоком катилась по мостовым, превратившимся в подобия ручьёв. В маленькой гостинице оказалось всего человек пять постояльцев, включая Никиту и его попутчиков — кроме рыжего великана, который вопреки всем уговорам поспешил к больной матери.

Несмотря на ливень, кое-какие новости из Города до Перинфа всё же доходили. Так, пришло известие, что патриархом стал синкелл Евфимий. На удивлённый вопрос Никиты, как же столь священнолепный, скромный и богобоязненный муж пошёл навстречу беззаконному царю, принёсший эту весть монах ответил так:

— Говорят, что принял Евфимий патриаршество по божественному откровению, ведь император задумал издать мерзостный закон, что может муж иметь три или даже четыре жены, и многие учёные мужи содействовали ему в этом.

— Ох уж эти учёные мужи! — сокрушался Никита. — Столкнут они когда-нибудь наш мир в преисподнюю бездну!

Целые дни проводил он за чтением Епифаниевых рукописей. Он знал их уже почти наизусть. Житие, написанное монахом, оказалось не таким уж и дурным, как показалось сначала. Конечно, оно было лишено литературного изящества, зато переполнено упоминаниями проповедей, чудес и странствий апостола, среди которых, увы, не находилось места только несчастному Хараксу.

Никита даже пытался складывать воедино мелкие обрывки папируса, но ничего путного из этого не получалось, хотя однажды ему и удалось составить целую фразу:

«Иисус сказал Андрею: «Подойди ближе ко мне, Андрей: твоё имя — огонь; благословен ты среди людей»».

Ничего подобного в Новом Завете, конечно, не было, а упоминания об огненности Андрея уже не раз встречались Никите, и он никак не мог понять, откуда оно могло взяться, разве что приходили ему на ум похожие на пламя волосы апостола, как его изображали на иконах. И не о том ли самом говорилось и в других деяниях, где Христос менял апостолам имена? Но почему Андрей всё равно остался Андреем? Были бы два брата-апостола — Пётр и Пир…

Время отбивало свой сумасшедший ритм каплями дождя, падавшими на подоконник. Никакого просвета за окном видно не было, и, уставший не столько от бесконечного чтения, сколько от бесцельности своего сидения, Никита лёг на кровать. Его знобило. Надо было бы идти вниз, в залу, к камину, погреться, но одна мысль о том, что надо будет принимать участие в общей беседе и беззаботно шутить с мужиками, вызвала новый приступ дрожи. Левая рука безвольно свесилась вниз, коснувшись холодного кирпичного пола. Не было сил даже поднять её, и Никита поймал себя на том, что пытается спрятать её под кровать от пронизывающего всё холода. Но и там царила застаревшая сырость.