Спасибо тебе, боль!

Спасибо тебе, боль!

— Боль спасла человечество! — как сквозь сон слышу спокойный голос академика Эгнате Пипия.

У изголовья моей постели собрался консилиум. Диагноз — обширный инфаркт миокарда. Болит все. А внутри грудной клетки слабо трепещет разодранное кровоточащее сердце…

Что такое, собственно, боль? Для людей, неискушенных в медицине, это понятие абстрактное: мы не доискиваемся до причин боли. А вот специалисту совершенно ясно, чем обусловлена боль при инфаркте: сужаются сосуды и не могут пропускать прилипающую кровь…

Вот она и появляется — боль. И не спасают от страданий ни всевозможные лекарства, ни обезболивающие инъекции, ни введенный в вену морфий…

Боль — нестерпимая. В мыслях лишь одно это же сердце! Не какая-нибудь печень или желудок! Вот сейчас стукнет в последний раз и… Сердце! Самый чувствительный, самый благородный орган. Его стоит чуточку приласкать, понежить, проявить внимание хотя бы в течение месяца — и оно мгновенно отблагодарит тебя, подарит еще несколько лет жизни.

Но тогда, в январе 1965 года, я не знал о том, как внимательно нужно относиться к своему сердцу.

Не чувствую ничего, кроме боли. Едва различаю шепот врачей: обрывки фраз, отдельные слова. Напрягаю всю свою волю, чтобы расслышать…

— Боль спасла человечество! — говорит мудрый, как Гиппократ, Пипия.

Дядя Эгнате! Пришел, значит. Когда-то он учился на медицинском вместе с моей мамой (правда, выйдя замуж, она, к сожалению, бросила учебу).

Больные, узнав, что их будет оперировать академик Пипия, мгновенно преображались — настолько твердой была вера в его чудодейственные руки…

— Боль — это сигнал! — продолжал свою мысль Эгнате. — Сигнал к бедствию. Она сообщает нам, иногда даже кричит: «Дело плохо! Принимай срочные меры!» Не будь боли, мы бы не знали, что именно разладилось в организме и что надо лечить.

Так вот оно что! Значит, и моя боль — сигнал: сердце предупреждает, что надо поаккуратнее относиться к себе, что нельзя так расточать свою молодость, силу, энергию, свое здоровье. Нельзя так много играть в театре, читать лекции в институте, вести репортажи, сниматься, писать… Нельзя! Потому что рано уходить из жизни в 38-летнем возрасте, ничего в сущности не сделав, ничего не достигнув и, как выясняется, ничему не научившись.

Моя сердечная мышца была закалена 7-летними занятиями в хореографической студии, тренировками, баскетболом, фехтованием и уроками ритмики. Я неожиданно ощутил прилив злобы — злился на самого себя. Нет, брат, сердце тут ни при чем, ты сам доконал себя. А ну-ка, вспомни, сколько раз был тамадой за последние месяцы, как часто приходилось засыпать под утро, а через пару часов вновь бросаться в водоворот завтрашнего дня…

Мое больное сердце кипело от гнева на самого себя — единственного виновника случившегося. Мама и жена могут возложить ответственность на твоих друзей, на ту среду, в которой ты вращаешься. Но неправда это! Никто не заставит человека делать то, что ему не хочется.

Слова кудесника от хирургии заставили меня задуматься серьезно… Нет, я не стал давать клятву, что исправлюсь, изменю ритм жизни. Просто принял к сведению сигнал, посланный болью… Это было как звук от падения маленького камешка где-то высоко в горах, который подметил натренированный слух альпиниста. Отдающийся эхом далекий стук может не означать ничего, а может и оказаться первым предупреждением о грозной лавине…

Но существует в жизни и боль иного плана, не физическая. Тогда приходится преодолевать самого себя, все делать через «не могу»…

Представьте себе, скажем, артиста, которому постоянно сопутствует успех, который все время находится на гребне славы. Что ни роль — удача, что ни выступление — триумф, что ни гастроли — восторженный прием… Разве возможен творческий Рост при таком стечении обстоятельств?! Без неудач, малых или серьезных, без боли в сердце (не в медицинском, а в эмоциональном смысле), без сомнений, без трудной борьбы с самим собой, — без всего этого рост невозможен. Талант иссякнет неминуемо.

Если так, то настораживающая, мобилизующая боль — наш вечный союзник, как ни странно. И жизненный опыт помогает научиться превозмогать боль, даже самую сильную, обрушившуюся неожиданно и неведомо откуда.

Человеку свойственно заблуждаться — так утверждает древняя латинская пословица. Осознать свою ошибку можно только через самоанализ, путем долгих размышлений и терзаний, превозмогая душевную боль…

Как жаль тех, кто уходит из жизни, ни разу не заглянув в себя, не попытавшись переосмыслить собственную систему ценностей, ни разу не усомнившись в ее истинности!.. Они как носороги — умеют идти только в одном направлении, не сворачивая, а говорят и размышляют о себе только в превосходной степени. «Яд себялюбия всех змеиных злее», — учил Томазо Кампанелла. Какая точность текста и великолепие подтекста! Для театрального искусства это верно вдвойне.

Истина не знает мелочей. А жизнь, наоборот, полна ими. И не надо цитировать Апостола Петра, чтобы уверовать: если мы думаем, что не имеем греха, то обманываем самих себя.

Глубоко убежден: назвать свою жизнь полнокровной мог только тот, кто прошел через тернии, преодолел боль, становясь выше и богаче после каждого пройденного барьера. Это процесс внутренний, индивидуальный, наблюдаемый, анализируемый самим художником-человеком.

Театр — сложный и далеко не однозначный организм. Тут даже удача иной раз может не принести радость, а обернуться болью. Душа актера легко ранима, но нашему брату «скидки» на ранимость не нужны. Если надо, мы — и небьющиеся, и водонепроницаемые, и нержавеющие, и даже железобетонные. Хотя о том, чего стоил каждый пройденный шаг, знает только сам артист…

Ломать копья в споре об объективности спортивного комментатора не перестанут никогда. На роль критика сгодится любой желающий, независимо от возраста, пола, образования, вероисповедания, рода деятельности… Тут нет никакого ограничения, в споре могут участвовать все…

Дискутировать с микробиологом, физиком или биохимиком никому не придет в голову. Другое дело — область театра или спортивного репортажа. Тут нет формул и точных измерений, все — дело вкуса. А стало быть, можно ругать сколько влезет — увлекательно, как в домино резаться. А если ты что-то критикуешь (все равно что!), значит, мозги варят. Да ведь так — чем черт не шутит! — недолго и эрудитом прослыть… Ударим же критикой по необъективности наших комментаторов!

Мне лично кажется, что в спортивных репортажах абсолютной объективности быть не может. Такую объективность нельзя назвать достоинством, так как может свидетельствовать скорее об отсутствии какой бы то ни было человеческой и профессиональной позиции. Комментатор не должен уподобляться безликому роботу, у которого нет собственных чувств и мыслей: как прикажут, так и скажу. Нажмут кнопку положительных эмоций — извольте, нажмут другую — гряну критикой в адрес бело-голубых, либо красно-белых! Возможно, научно-технический прогресс когда-нибудь и приведет к появлению таких роботов-комментаторов, но пока у микрофона мы — люди.

Другое дело, когда речь идет о такте, корректности, сдержанности, если хотите, — о воспитании. Это выявляется при первой же фразе комментатора, независимо от того, хорошо он знает правила игры и суть предмета или нет. Сразу становится ясно: будет ли интересно слушать его или на вас снова обрушится каскад штампованных «затюканных» фраз, набор кочующих из репортажа в репортаж, обтекаемых и потому ничего не говорящих выражений.

На телевидение тысячами приходили и приходят письма, телеграммы, открытки, а то и настоящие анонимки с оценками работ комментаторов. В большинстве своем это строки благодарности, любви, восхищения… Но встречаются и другие.

Авторы этих писем вооружены кто маленькими, легкими стрелами; кто стрелами побольше — для того чтобы наносить более чувствительные раны; кто копьями — чтобы удар запомнился надолго; кто бомбами замедленного действия — сиди, мол, и дрожи, вот-вот взорвется. Иные стрелы пропитаны ядом. Есть на вооружении даже ружья с погнутыми стволами — для выстрелов из-за угла.

Мишенью обычно избирается тот же репортаж, за который другие авторы писем благодарят. И вот кто-то присылает строки, полные восхищения твоей удивительной объективностью, а кто-то ругает на чем свет стоит за те же высказывания…

Со временем мне открылась некоторая закономерность, присущая этим едким посланиям: объяснить это можно лишь субъективностью самих авторов писем. Не дай Бог, если твои настроения не совпадут с их болельщицкими импульсами, заквашенными на личных симпатиях.

Хотите пример? Извольте. Играли «Спартак» и «Динамо» (Тбилиси). Для армии поклонников «Спартака» ты должен был восторгаться только Дасаевым и Черенковым, не замечая успешной игры соперников. А для тбилисцев все наоборот: достойны упоминания лишь Кипиани, Чивадзе, Шенгелия… К тому же и сам ты — грузин, разве не ясно, как нужно комментировать матч? Да еще, кроме всего прочего, дело усложняется противоречивыми мечтаниями других болельщиков. В Киеве ждут — не дождутся поражения «Спартака» — ведь тогда вперед выходят динамовцы Киева! А болельщики из Минска спят и во сне видят иной результат — ничью, после которой обе команды теряют по одному очку. Ленинградцам же необходимо поражение тбилисцев — тогда им «светит» бронза. А в Ереване ждут проигрыша тбилисцев с разницей в два и больше мяча, иначе этот матч теряет для «Арарата» всякий смысл… Вы думаете, это все? Нет, нет, не спешите! Следующая встреча «Спартака» — в Одессе, и если сегодня судья покажет Юрию Гаврилову желтую карточку, она будет уже второй, и Гаврилов пропустит матч с «Черноморцем». А желтой карточки в адрес Шенгелия ждут в Донецке, ведь без него легче одолеть тбилисцев через несколько дней. И это еще не все.

В Баку ждут дифирамбов в адрес своего любимца, судьи Всесоюзной и Международной категории Азимзаде. Ничего, что команда не на высоте, зато лучший судья — наш! Это поважнее, чем бестолковая беготня двадцати двух полуголых мужиков вокруг одного мяча.

Хоть в клочья разорвись! Всем угодить невозможно, и обиженными остаются то одни, то другие. Единственное, что остается комментатору — быть выше всего этого, не изменять высокому принципу объективности. Сказать это легче, чем сделать, но смею утверждать, что и полная объективность — тоже не спасение от нападок.

Вспоминается телевизионное выступление чародея шахматной игры Михаила Таля накануне финального матча на звание чемпиона мира между Т. Петросяном и Б. Спасским. Ровно час говорил Таль о предстоящем матче. Говорил, как всегда, интересно. Глубоко и с любовью анализировал игру претендентов, демонстрировал их лучшие партии, то и дело прибегая к испытанному оружию своих искрометных выступлений — юмору. Никаких далеко идущих выводов, прогнозов, никаких гаданий по поводу личности возможного победителя. И, слушая Таля, я — человек, «орудием производства» которого во всех областях является именно слово, устная речь, — чувствовал не только восхищение его тактом, но даже в некотором роде профессиональную зависть.

В тот день М. Таль выступал с блеском. И что же! Через неделю-другую посыпались в редакцию письма. Их можно было четко разделить по двум лагерям. Общий настрой писем из Ленинграда и Ленинградской области был таков: «Если М. Таль так не любит Б. Спасского, так стоило ли накануне матча на звание чемпиона мира давать слово именно ему?» Писем из Армении приходило больше, и они были строже: «Стыд и срам Талю! Не любит Петросяна, так пусть не выступает перед всей страной. Это же морально-психологический пресс перед самым матчем!»

Бедный гроссмейстер! В какую переделку он попал! И за что? Десятки миллионов телезрителей, смотревших эту передачу, не дадут соврать: анализируя партии двух своих друзей-коллег, он ни на йоту не склонился в своих симпатиях ни к одному из них.

М. Таль выступает нечасто, раз или два в год. Каково же тем, кто ведет 3–4 репортажа в неделю! За месяц — 15–25, за год — 150–200, а за десятилетия — тысячи репортажей. Сколько же это писем с обвинениями в необъективности?

Сейчас, просматривая письма прошлых лет и прочитав несколько строк, чтобы уловить тон письма, я могу догадаться, о каком матче идет речь, только взглянув на обратный адрес. Если письмо из Ленинграда либо из Киева и меня благодарят за «удивительную объективность», достойный подражания такт и благожелательность к команде гостей, значит, это о матче тбилисцев с одной из московских команд.

Если мне под руку попадается гневное письмо с обвинением в необъективности, скажем, в матче минчан и тбилисцев, то на конверте значится либо Минск, либо Тбилиси.

Самое же обидное обвинение, вызывающее особую боль и горечь, — это когда меня винили в необъективности по отношению к родному «Динамо».

Я выработал в себе умение максимально спокойно воспринимать беспочвенные упреки, в том числе и от тех людей, которых раздражает мой грузинский акцент. Но каково, если дома, на своей земле, сталкиваюсь с обвинением в холодной бесстрастности по отношению к тбилисским динамовцам?.. Когда я впервые услышал это, улыбнулся, подумал, шутка. Нет, оказалось, не шутка.

Что же получается? Стоит чуть-чуть склониться в симпатиях к своим — на тебя обрушивается лавина упреков со стороны, и наоборот, стоит быть подчеркнуто беспристрастным, корректным — тебе отказано, не больше, не меньше, в патриотизме.

Но вернемся к начатому разговору. У классика грузинской литературы Константинэ Гамсахурдиа есть такая фраза: «Если хочешь убить человека, обвини его в том, против чего сам он борется всю жизнь!» И я испытал нечто подобное… Вся моя жизнь посвящена служению искусству и спорту. Идеалом творческой судьбы я считал знаменитого исполнителя роли Яго, английского актера Эдвина Гурца, которого прямо на сцене застрелил из револьвера потерявший контроль над собой, разгневанный человек из публики. Убийца тут же застрелился, и им вместе воздвигли памятник с надписью: «Великому творцу и великому зрителю».

А какой актер не завидовал славному концу великолепного Хмелева, внезапно умершему в гриме и костюме Ивана Грозного в ложе МХАТа? Завистью можно назвать и мои чувства в отношении футбольных болельщиков, чрезмерно эмоциональных, возбудимых, которых во время матчей «Скорая» увозит со стадиона в больницу. Тем больнее было выслушивать несправедливые упреки…

Помню, сначала выясняли, нет ли у меня в роду армян. (Это были 1972-73 годы, когда «Арарат» выиграл почти все. Я вел тогда все репортажи по ЦТ на русском языке и вещал о громких победах ереванцев.) В роду армян не оказалось. Параллельно с победами, которые одерживали киевляне, велись тщетные поиски украинцев среди бабушек и прабабушек. В годы, успешные для московского «Спартака», подтекст обвинений оказался похлеще: «Выслуживается!..»

Я уже набрался к тому времени опыта и умел сохранять спокойствие, не обращая внимания на подобные уколы.

Наконец, взошла звезда тбилисцев. Они мощно и блестяще пошли в гору и завоевали Кубок обладателей кубков европейских стран. Диву даюсь, как я тогда не надорвал голосовые связки. (Не приведи Господь! — ведь без голоса я — безработный).

…Странное дело — никто и никогда нас, комментаторов, не обвинял в необъективности, когда наш клуб выступал против зарубежной команды. А почему? Если быть честными, то именно во время международных встреч мы на самом деле теряем объективность и превращаемся в неистовых болельщиков. Но тогда наши настроения полностью совпадают, и тогда, естественно, все аплодируют…

Вот мы и подошли к развязке. До финального матча с клубом «Карл Цейс» (Йена, ГДР) тбилисцы в полуфинале, в двухраундовой борьбе, одолели известный голландский клуб «Фейенорд».

Репортаж о повторном матче из Роттердама был одним из худших в моей жизни. На меня, очевидно, воздействовало общее биополе — нездоровая, до предела накаленная, нервозная атмосфера, царившая на поле и на трибунах. Репортаж получился какой-то дерганый, озлобленный.

Но победа в двух матчах и выход в финал впервые в истории команды заставили забыть обо всем и вернуться в Тбилиси счастливым и безмятежным. А дома меня ждал удар, ошеломляющий и неожиданный. Со мной перестали здороваться, упрекам не было конца, все (или почти все) смотрели на меня как на предателя. И вдруг заключение, подобное грому среди ясного неба: не стоит его посылать на финальный матч, он не видит и не понимает всей значимости этого факта и может занизить, заземлить успех тбилисцев.

Никто этого от меня не скрывал — так прямо и заявили. Но вот загвоздка: посылает-то его Москва, ЦТ, а не мы. Так попросим послать вместо Махарадзе «кого-нибудь из московских комментаторов» — это цитата из резолюции на телексе в Москву. Вы заметили? Не Озерова или Маслаченко, а «кого-нибудь». Все равно кого, только не Махарадзе.

Внешне я воспринял все это спокойно. Но помню чувство, охватившее меня: никого не хотелось видеть, слышать — никого! Забраться бы куда-нибудь подальше и забыться. Казалось, жизнь кончена, прошла мимо. Немыслимый финал… Казалось, сердце вот-вот разорвется, лопнет…

Вот это была боль! Нестерпимая, неотвратимая…

Медики всегда точно фиксируют, сколько веса теряет спортсмен во время ответственных соревнований. Да и я сам знаю, сколько терял, когда играл Уриеля Акосту или, скажем, Дона Сезара де Базана. Но что такое пара исчезнувших килограммов по сравнению с тяжелой болью в сердце? Первое — бывает часто (кстати, надо бы опять похудеть). А вот второе…

К счастью, это продолжалось всего два дня. А больше бы я и не выдержал. За двое суток осунулся, сгорбился, ослабел…

Слава Богу, нашлись люди в очень и очень высоких кругах, твердо заступившиеся за меня, за правду, и вопрос был улажен на редкость скоро, я бы даже сказал, молниеносно. И если этот эпизод иной раз все-таки всплывает в памяти, болезненно напоминая о себе (я даже нашел нужным внести его в книгу), то это не следствие воспаленной впечатлительности — это желание как-то напомнить о необходимости более бережного отношения к людям вообще.

Все мои муки, физические и душевные, были забыты после блестящей победы динамовцев Тбилиси. Все восторгались репортажем с финального матча Кубка обладателей кубков европейских стран. Те, кто вчера готов был объявить меня врагом, теперь принялись возводить в ранг героя — как будто это я забивал мячи и победил!

Благо, я отношусь к себе довольно самокритично и объективно. Отлично понимаю, что в неудачах любимой команды нет моей вины, так же, как в ее победах — моих заслуг.

Я не искал моих обидчиков. Разве так важно — кто виноват? Ведь все и так лежало на самой поверхности. Главное, что все это — в прошлом. Обидчиков своих — прощаю, хотя отметина в сердце не стерлась, осталась. Осталась как сигнал, научивший меня многому. Спасибо тебе, боль!

«Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи», как говорил Маяковский. Эта глава — самая минорная в книге, самая мрачная, но, поверьте, последняя из навевающих грусть.

И театр, и спорт существуют для одной-единственной цели — приносить радость людям, в этом их великая миссия. Поэтому перехожу к более светлым воспоминаниям и размышлениям, к более счастливым эпизодам…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.