Николоз Шенгелая (сын Софико Чиаурели) Наследник
Николоз Шенгелая
(сын Софико Чиаурели)
Наследник
ИЗ ДОСЬЕ:
«Софико Чиаурели, народная артистка Грузии и Армении. Родилась в семье знаменитого кинорежиссера Михаила Чиаурели и легендарной грузинской актрисы Верико Анджапаридзе.
Родители целый месяц не могли определиться, как назвать дочь, выбирая между именами Елена и Софико. В конце концов, на двух бумажках были написаны варианты имен, положены в папаху, и самой новорожденной предстояло разрешить дилемму, запустив руку в папаху и вытянув бумажку с именем. Так дочь режиссера и актрисы стала именоваться Софико.
Самые известные работы Чиаурели в кино — «Мелодии Верийского квартала», «Не горюй», «Цвет граната», «Ищите женщину», «Миллион в брачной корзине».
Мать актрисы, Верико Анджапаридзе, уже при жизни называли великой. Она тоже снималась в кино, играла главные роли. Но обессмертил ее эпизод в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние» — героиня Анджапаридзе вопрошает: «Эта дорога ведет к храму? Нет? А зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?».
Софико Чиаурели не стало в 2008 году, ей было 70 лет».
Со старшим сыном Софико Николозом, или Никушей, как его называют в Грузии, Шенгелая мы знакомы давно. Причем наша первая встреча состоялась совсем не в Тбилиси, а в аэропорту Вены — Никуша с женой летели, кажется, на какой-то футбольный матч, а я — в Венецию читать лекции. Говорили о чем-то постороннем. Ну не расспрашивать же было о знаменитых родственниках прямо в зале регистрации.
Зато потом, когда я в Тбилиси снимал документальный фильм к семьдесят пятому дню рождения Софико, с ее старшим сыном, без участия которого представить себе ленту было невозможно, мы встретились, как добрые знакомые. Мало того, Никуша появился на пороге материнского дома, открыл двери и, позволив мне с оператором начать съемки, уехал. Чтобы не смущать своим присутствием.
Когда возникла идея книги о Софико Чиаурели, я опять набрал телефонный номер Никуши Шенгелая. Тем более что повод был — хотелось передать сыну Софико журнал, в котором вышла моя большая статья об актрисе. «А мне уже вручили этот журнал, — ответил мне Никуша. — Спасибо большое, очень достойно. Хочешь встретиться? Записывай адрес».
На следующий день я поднимался на седьмой этаж высотного дома на Пикрис-горе, где живет семья Никуши Шенгелая. Дом Софико находится на параллельной улице.
В квартире полумрак, но все равно я замечаю, как много в доме фотографий Софико. Хозяин предлагает стакан холодного вина, носящего имя его знаменитой бабки, со стороны отца, актрисы Нато Вачнадзе.
Мать первого мужа Софико Чиаурели и бабушка Никуши считалась одной из первых красавиц немого кино. Этакая грузинская Вера Холодная. Сегодня портрет Вачнадзе украшает этикетку выдержанного саперави, которым меня угощает хозяин дома.
Вообще это уникальная семья. В столице Грузии есть два дома, на каждом из которых висит мемориальная доска — на одном здании, в старинном районе Сололаки, в честь Нато Вачнадзе и Николая Шенгелая, а на другом, на Пикрис-горе, — в память Верико Анджпаридзе и Михаила Чиаурели. А в самом городе живет их внук, мой собеседник, Никуша Шенгелая.
Но главная тема моего визита — Софико и ее родители, чей дом, кажется, виден из окон квартиры, где мы сидим.
— Здесь я живу лет десять, наверное. До этого жил вместе с мамой. А когда серьезно занимался живописью, то работал в нашем доме в Дигоми (один из районов Тбилиси. — Примеч. И. О.).
Там еще у отца Софико была мастерская. Михаил Чиаурели ведь родом из Дигоми. Там в пятидесятых годах он и дачу построил. И мама его оттуда. Ее тоже Софико звали. Она простой женщиной была.
А вот мать Верико, наоборот, была знатного рода, княжеского. Мы ее звали Бута.
* * *
Сегодня в доме Верико и Софико живет мой младший брат. Он остался на верхнем этаже, где были мамины комнаты. Внизу располагается театр. Правда, он уже не функционирует, никто не финансирует. Хочу сделать там центр культуры и искусства. Проводить вечера театральные и встречи — с писателями, музыкантами.
Мама много снималась в кино, играла в театре. Поэтому дома чаще бывала Верико. Она уже в таком возрасте находилась, что на сцену выходила не так часто.
Мама проводила со мной все время, когда могла. Она рассказывала, что брала меня с пяти лет на съемки. Но я знаю, что это случалось и раньше — восемь месяцев мне было, я только первые шаги сделал. В Татушети мой дед снимал фильм «История одной девушки». И я тоже там был. У меня есть фотографии, на которых я — восьмимесячный — сижу на лошади, а уздечку держит отец. Такие бесстрашные были мои родители, что решились посадить меня на лошадь.
Мама потом шутила: как ты встал на ноги и прошелся, так с тех пор я мечтаю, чтобы ты чаще заходил ко мне.
Помню съемки фильма «У берегов Ингури», это уже в Сванетии происходило. Мне тогда было, наверное, годика два.
Мама играла вместе с Нугзаром Шария, который потом сбежал из Советского Союза. Была громкая история — советский актер остался на Западе. При Брежневе это случилось. Нугзар стал работать в Голливуде, переводил фильмы. Владел мегрельским, грузинским, русским и немецким языками.
Не так давно мы устраивали мамину выставку, представляли ее фотографии из фильмов. И Нугзар приехал в Тбилиси. Потрясающую историю рассказал мне. Первое время после побега он жил в Западном Берлине. И работал на «Радио Свобода». Разумеется, никто из приезжающих из Грузии на фестивали с ним не контактировал, это было опасно. По возвращении могли возникнуть большие проблемы.
«А Софико, — вспоминал Нугзар, — меня отыскала. Достала номер телефона “Радио Свобода”, позвонила туда и нашла меня. Когда я услышал ее голос, у меня слезы появились. Я ей сказал — Софико, может, ты воздержишься от встречи, ведь знаешь, какая ситуация. Но она ответила: “Нугзар, главное в людях — это поступок. И плевать мне, что будет потом, я обязательно с тобой встречусь, чтоб у тебя не было комплекса и страха”. И она была единственной из приезжавших из СССР, кто встретился со мной за все 15 лет».
Софико не боялась ничего. И когда вернулась в Тбилиси, никто ей даже не посмел ничего высказать. Такая она была.
Отстаивала Параджанова везде, где было возможно. Чего ей бояться? Она поступала только по совести.
* * *
Я хорошо помню бабушку и дедушку. Я родился в 1958 году, они все еще были полны сил. Меня в основном они и растили.
Верико Анджапаридзе и Михаил Чиаурели были выдающимися людьми. Но для меня они были просто бабушка и дедушка, которые сажают на колени и что-то рассказывают. Не было ощущения, что рядом какие-то большие деятели искусства, великие артисты.
Получается, у них было время на то, чтобы нянчиться. Они все успевали, были молодцы.
Была и няня. И у моего брата тоже. Но лет до семи. После я был с бабушкой.
Такого, чтобы она садилась и говорила — сейчас я тебе расскажу свою жизнь, не припомню.
Она вообще не любила вспоминать о своей жизни с детьми. Да и с гостями не особо откровенничала. Бабушка не была болтливой. Она все в себе держала. Дедушка более живой был. Шутил много. Он в возрасте жил только внуками. С нами он себя — я так помню — чувствовал счастливым.
Помню каждый раз, когда собирался ехать с работы, часов в пять, он звонил мне — что тебе привезти. Каждый день так было. И я заказывал мармелад или шоколад. Тогда ведь ничего больше и не продавалось.
Дедушка был очень теплый человек. Занимался внуками, водил нас в цирк, возил в загородный дом.
Когда деда не стало, старший брат Софико Рамаз еще был жив. Он через два года после дедушки умер. Рамаз жил отдельно, на улице Палиашвили. Но каждый день приезжал к родителям, почти целыми днями был на Пикрис-горе.
У дедушки был еще один сын, от первого брака. Отар его звали, он занимался документальным кино. Он умер от рака. Дедушка еще был жив, когда он скончался.
Бабушки не стало в 1987 году. Мне было 29 лет. Я храню одну из последних фотографий, на которой мы с бабушкой.
Потом, уже после похорон, Софико нашла ее завещание. Это очень странная вещь, Верико все предчувствовала. Она прямо пишет там — если у меня будет удар, хочу умереть дома.
Эта бумага у мамы была. Я пока ее архив не трогал, в ту комнату вообще не заходил. Нужно время. Как захожу — сразу в горле комок, стараюсь не переступать порог. Но последнее бабушкино письмо я видел, она словно предвидела свою смерть.
Когда ей стало плохо, Софико повезла ее в больницу. Я тоже присутствовал, мы вместе мы туда поехали. Верико уже говорить не могла. Когда я подошел к ней, она словно глазами хотела что-то сказать. Мою руку немножко, что у нее было силы, сжала — наверное, хотела передать: не берите меня в больницу.
* * *
Было ли понимание, что Верико великая? Было. Но для меня она все-таки оставалась в первую очередь бабушкой. Хотя я понимал, какая она — Актриса. Не в детстве, разумеется. Это все потом пришло, когда мне исполнилось лет восемнадцать. В зените ее славы я не видел бабушку на сцене. Но даже когда она уже совсем в возрасте играла, я ощущал ее чары. Верико выходила на сцену, произносила первое слово, делала какой-то жест — и зал был ее. Я это чувствовал, находясь среди зрителей. Люди сразу начинали плакать, и я не мог понять почему. Что-то происходило. Есть там какая-то тайна, она существует.
Верико не была строгой. Была, скорее, немногословной. Не любила морали читать. Вообще нас воспитывали на собственных примерах, старались дать образование. Если мы, дети, что-нибудь натворили, нам давали почувствовать, что мы не правы. Мы понимали, что взрослые обижены. И это было самое страшное. Таков был стиль их воспитания.
Когда мы получали, скажем, двойку, становилось не по себе. Не потому что боялись. Нет, это был не страх, а стыд, который был сильнее.
* * *
Родители всегда говорили мне, что кино и театр — очень зависимая профессия. И артист, и режиссер не могут полагаться только на себя.
Кто-то удивился, что я не стал актером. Говорили, мол, что отец мог бы меня снимать в своих фильмах. Но, во-первых, я сам не считаю себя артистом. А во-вторых, Георгий Шенгелая снимал только тех, кого считал нужным. Да и мне самому не очень хотелось.
Режиссерская профессия ведь на самом деле очень зависима. И сегодня, и во времена моих родителей. Надо было проталкивать сценарии. Тогда с деньгами проще было, но все равно много проблем возникало. Вообще, если режиссер сделает хотя бы половину из того, что он хочет выразить, его фильм можно считать удачным.
А живопись — это свободная профессия: твои краски, твои кисти, твой холст.
Дедушка первый раз увидел мои рисунки, когда мне было лет пять, и сразу сказал: «Вот!». Я сам начал рисовать. Просто захотелось.
Он вообще баловал нас. Дедушка более философски ко всему относился. Понимал, что главное в жизни, а что не главное. Кстати, именно он начал собирать мои первые рисунки. Уже тогда увидел что-то. Потом и отец заметил, и мама, потому меня и направили в живопись.
Михаил мог понять, что к чему. Он же сам был очень хорошим художником и скульптором. И, наверное, что-то в моих работах разглядел. Я думаю, что существует какая-то генетическая связь.
Мои детские работы дедушка не спешил показывать своим друзьям. А вот позже, когда я уже в художественный техникум перешел, тогда уже и отец, и дед показывали мои рисунки своим коллегам, известным художникам. И получили от них какое-то одобрение.
* * *
Отношения у Софико и Верико были разные. Могу одно сказать совершенно точно: они были духовно близки. Хотя мама и бабушка особо долго не разговаривали, они с двух слов понимали друг друга. Бабушка всегда очень переживала за Софико, как и любая мать беспокоится о своей дочери. Только в их случае, кроме житейских волнений, добавлялись и переживания из-за профессии.
Ни у одной, ни у другой нрав не был легким. Они обе с характером были. При этом свои проблемы и переживания из-за творческих неудач никогда не приносили в дом. По крайней мере, мы, дети, этого не чувствовали. Я и каких-то ссор, которые наверняка, как в любой нормальной семье, случались, не помню.
Верико и Нато Вачнадзе, мать моего отца, очень дружили. Были близкими людьми. Сохранились их письма. Так получилось, что они в одно время были беременны. Нато с мужем, Колей Шенгелая, находились в Москве, когда на свет появился мой папа. Николай тогда работал в Москве. И они прислали в Тбилиси депешу: «Родился мальчик, ждем невесту. Наташа и Коля».
Через 10 дней родилась мама. И Верико и Миша послали ответ: «Невеста родилась, ждем зятя». Такая была шутка.
Получилось, что мама с отцом с рождения были помолвлены. А потом у них и первый фильм был совместный — «Наш двор», который снял Резо Чхеидзе.
* * *
Развод родителей, конечно, стал для нас, детей, большой трагедией. Да и для них самих, думаю, тоже. Когда семья распадается — это всегда беда.
Была ли у меня какая-то обида на мать? Честно признаюсь — была. Потому что отец остался один. И я перешел жить к нему.
С Котэ Махарадзе первое время я не разговаривал. Только лет через пять, наверное, начал с ним нормально общаться. Это же была травма… Но вообще я не люблю о семейных делах разговаривать.
Для меня это был выбор Софико, и в итоге никаких проблем с новой маминой семьей не возникало. Мы потом с Котэ нашли общий язык.
Конечно же, я понимал, что моя мама — актриса. Но ее фильмы до сих пор не получается смотреть отстраненно. Нелегко это. Передо мной на экране — в первую очередь мама. И с бабушкой было точно так же.
После какого фильма пришло понимание, что мама — актриса с большой буквы?
Очень интересный образ она создала в фильме «Древо желаний» Тенгиза Абуладзе. Картина отца «Мелодии Верийского квартала» тоже очень близка для нее. Софико уникальной актрисой была. В отцовском фильме ее пластика особенно выявилась. Ну и, разумеется, мне дорог «Цвет граната» Сережи Параджанова. Там она потрясающе играет.
Как писал сам Параджанов, Софико была первой актрисой-балериной в кино. Она чувствовала любое передвижение камеры, предугадывала все нюансы. В зрелости еще более отточила свой талант, для меня очень важны ее поздние фильмы.
Софико была невероятно знаменита. Но тогда такое стояло время, что слава и деньги вовсе не являлись синонимами. И Софико всегда приходилось много работать. Другое дело, что она каждый раз получала от кино и театра удовольствие.
Одно время очень упали все гонорары. Буквально на днях мне позвонили из Театра имени Марджанишвили, где она служила. Сказали, что набралась какая-то сумма: в последние два-три месяца жизни Софико не могла ходить в театр. И осталась задолженность театра, которую мне предложили забрать.
Не знаю, почему только спустя пять лет после ее ухода раздался этот звонок. Видимо, в театре должны были отчитаться. Я спросил — сколько там накопилось? Они ответили — 800 лари. У Софико 300 лари (чуть больше ста евро. — Примеч. И. О.) в театре была зарплата. Народная артистка не получала даже 200 долларов в месяц.
При том, что у нее была высшая ставка в кино, денег ни на что не хватало. Когда существовал Советский Союз, все работали: отец снимал, мама играла, дедушка что-то получал, бабушка тоже. В результате в семье скапливалась определенная сумма, не бедствовали. А вот потом стало непросто.
Такое наступило время. Мама понимала, что ею пользуются. Иногда говорила — что за кошмар, какая маленькая зарплата, ни на что не хватает.
При этом мысли уехать в Москву никогда не возникало. Хотя ее звали, конечно. Но она не могла жить нигде, кроме Тбилиси. Она обожала этот дом, это место.
На все предложения отвечала: «Ради Бога, если предложите временную работу, то я готова приехать и отсняться. Но жить в Москве — никогда».
* * *
Бытовая жизнь протекала, наверное, как у многих. Бабушка часто что-то готовила. При том, что у нас всегда была помощница по дому. Но ее не беспокоили по вечерам, если что-нибудь было нужно, сами вставали к плите.
Мама тоже хорошо готовила. Она нечасто подходила к плите, но если это случалось, то выходили настоящие деликатесы.
Верико любила делать щи и омлет. До сих пор помню вкус ее омлета. И очень хорошо пекла мчади (лепешка из кукурузной муки. — Примеч. И.О.). Я такого мчади даже и не помню после этого.
Мама вообще все делала, любое блюдо умела приготовить. Застолья дома устраивали не каждый день, но довольно часто: приходили гости, дверь наша не закрывалась. А когда гости приходят, надо же им что-то предложить, угостить.
А кроме этого каждый месяц у нас дома отмечали премьеру — или фильма, или спектакля. В те времена собиралось огромное количество людей, даже больше, чем стены могли вместить.
Все, кто приезжал в Грузию, приходили к Верико, а потом и к Софико. Кажется, однажды вся труппа МХАТа пожаловала. Святослава Рихтера помню, Мстислав Ростропович два раза был у нас.
Все, кто оказывался у нас в доме, не могли его не полюбить и не стать друзьями хозяев. Потому что чувствовали доброжелательное отношение — то, чего людям так часто не хватает.
На больших застольях Софико была тамадой. Видите, и этой профессией тоже овладела. Говорят, неплохо.
После успеха фильма «Наш двор» Софико дали самую высшую ставку — 500 рублей. Даже у великой Верико было меньше. Но никто не удивился: Софико была очень популярна. Фильмы с ее участием смотрели все, а тогда ведь был огромный рынок, весь Советский Союз!
Но она заработала нечто более ценное, чем деньги — имя. Софико Чиаурели была одна. В народе она была даже более известна, чем ее мать, легендарная Верико.
Бабушка была все-таки актриса театра. Только когда снялась в фильме «Георгий Саакадзе», к ней пришла популярность. Письма ей отовсюду присылали, это было очень трогательно.
«Георгий Саакадзе» снимали во время войны. Стоял 1943 год. И в массовках участвовали люди, которые прямо со съемки уезжали на фронт. Многие из них не вернулись. Матери писали Верико благодарственные письма за то, что их дети остались на экране, а она сама стала символом всех матерей. Женщины признавались, что смотрят по многу раз этот фильм, чтобы снова и снова увидеть своих сыновей.
Потом уже Софико стала более популярна. После 70-х годов. Самый известный фильм с ее участием, наверное, — «Ищите женщину» Аллы Суриковой. С Леонидом Куравлевым у них очень удачный получился тандем.
* * *
Маме вообще везло на хороших режиссеров. Сергей Параджанов ее много снимал, он часто бывал у нас. Сережа вообще был как член семьи, всегда забегал на Пикрис-гору. И мы то и дело к нему ездили.
Когда я начал рисовать, он очень поддерживал меня. Обожал мои рисунки. Мы очень дружили. Получается, вначале была его дружба с родителями, а потом и я сам с ним сблизился. Много раз бывал у него дома на улице Месхи.
Мы говорили и на грузинском, и на русском. Он прекрасно знал грузинский, родился же в Тбилиси. Но чаще, конечно, по-русски общался.
Он очень хорошо ко мне относился. Все время в Армению упрашивал с ним поехать: «Поедем, посмотрим историю, памятники».
Он трепетно относился к Армении. Обожал родину своих предков. Потом, когда я мастерскую сделал в Дигоми, рисовал там, он приходил и говорил — к тебе сюда, если не бросишь рисовать, приедет весь мир.
И вот так странно совпало, что я стал последним, кто видел его в Париже в день, когда он навсегда закрыл глаза.
У меня в столице Франции проходила выставка. В это же время Сереже стало плохо, и его тоже повезли в Париж.
У меня дома на самом видном месте стоит фотография: на ней они с мамой репетируют, уже в больнице это было, здесь, в Тбилиси. Параджанов хотел сделать картину «Исповедь». Но в первый же день съемок ему стало плохо.
Его забрали в Ереван. Из Армении он звонил папе: «Георгий, приезжай и забери меня домой, я хочу умереть в Тбилиси. Кроме тебя это никто не сможет сделать». Но отец не поехал, потому что поговорил с докторами и они сказали — мы его увозим в Париж, слишком серьезное положение. У него же был рак.
И эта его поездка на лечение во Францию совпала по времени с моей выставкой. Не забуду, как я пришел к нему в госпиталь в первый раз. Захожу в палату. На огромной стене установлен экран, рядом доктор со проектором. Сережа лежит, а на экране — слайды, на которых появляются мама, папа, мой брат Сандрик, еще какие-то люди. Это была съемка путешествия по Армении. Так Сергей просматривал свою жизнь.
Он с ума сошел от радости, когда я появился в дверях. Врач начал рассказывать, кто здесь был за это время — министр культуры Франции, Марина Влади… А Сережа так посмотрел на меня, что стало ясно: для него уже все кончено.
Через три дня я обещал еще раз навестить его. Пришел. Там уже какая-то суматоха была, доктора бегали. Я зашел, глянул на Сергея — такие испуганные глаза у него были. А вскоре он их вдруг закрыл. Я вышел из палаты, чтобы узнать, в чем дело. И доктор сказал мне, что, к сожалению, Параджанов впал в кому. Потом он уже в себя и не пришел, хотя еще дня три-четыре находился в госпитале. Так что фактически он умер в Париже. А затем его, подключенного к аппарату, доставили в Армению. И там уже наступил физический конец.
Очень жаль, что фильм «Исповедь» так и не состоялся. Софико должна была играть его мать. Наверняка получилась бы яркая работа.
У Софико и Параджанова были отношения, как у брата и сестры, и даже больше. Все друг про друга знали.
Сережа вообще очень открытый был, веселый, очень добродушный.
Сегодня его коллажи стоят баснословных денег. Многие пытаются на нем заработать. Я никогда об этом не думал, воспринимал его просто как очень талантливого человека. А он и сам знал, что после смерти будет очень почитаем.
Вообще каждый человек знает свой потенциал, особенно художник. Не верьте, когда кто-то говорит, что не знает. Лучший себе судья — это сам человек. Если он не дурак, конечно.
* * *
На тот месте, где дед построил дом, раньше был лес. Сюда приезжали гулять тбилисцы. Город на этом месте заканчивался. Район называется Варазисхеви, это был уже пригород.
Миша и Верико где-то в лесу поцеловались, и буквально на этом месте появился дом. Дедушка обещание сдержал. Оказался человеком слова.
Дед был хорошим режиссером, снимал исторические фильмы, в том числе и о Сталине. Когда я рос, уже все было известно об этом человеке. Но я никогда не говорил деду, даже в пылу юношеского максимализма, как он мог прославлять Сталина, мол, неужели не понимал. Никогда. Я не считал себя в праве это делать, во-первых. А во-вторых, хорошо понимаю ту эпоху и тех людей искусства, которые жили и творили в то время.
Они верили. Это, конечно, было странно. Знали же про жертвы, про то, что вокруг происходит, про страх. Но при этом искренне верили.
А бабушка, наоборот, антисталинисткой была. Случались ли у них из-за этого с дедом какие-то стычки — неизвестно. При нас ничего такого не происходило. Хотя мама рассказывала — бывало. Она сама ненавидела и Сталина, и Берию.
У бабушки и дедушки было самое главное — любовь. И уважение к таланту друг друга.
Я читал их переписку. Миша ведь одно время работал в Москве.
О чем были письма? Военное время стояло, что тогда они могли написать? Самые простые вещи. Например: «Миша, пришли гречиху». Главным было — сохранить себя и детей. Чтобы выжить.
Бабушка писала деду, что Софико начала играть на рояле, хорошо учится, изучает английский язык.
А вот когда деда не стало, Верико начала писать ему совсем другие письма.
Она была закрытым человеком. Не выговаривалась с нами, а все свои переживания и мысли доверяла бумаге и писала, писала все время.
Не знаю, где эти письма, я должен найти. Мама говорила, что находила что-то, но многое уничтожила сама Верико…
А какое пронзительное письмо Верико написала Фаине Раневской. Как хорошо, что оно сохранилось.
(не могу не привести здесь текст этого блистательного и трогательного послания великой актрисы:
«Дорогая моя, любимый друг, Фаина! Вы единственная, кому я писала письма, была еще Меричка — моя сестра, но ее уже давно нет, сегодня нет в живых и вас, но я все-таки пишу вам — это потребность моей души. Думая о вас, прежде всего вижу ваши глаза — огромные, нежные, но строгие и сильные — я всегда дочитывала в них то, что не договаривалось в словах. Они исчерпывали чувства — как на портретах великих мастеров. На вашем резко вылепленном лице глаза ваши всегда улыбались, и улыбка была мягкая, добрая, даже когда вы иронизировали, и как хорошо, что у вас есть чувство юмора — это не просто хорошо, это очень хорошо — ибо кое-что трагическое вы переводите в состояние, которое вам нетрудно побороть, и этому помогает чувство юмора, одно из самых замечательных качеств вашего характера. Фаина, моя дорогая, никак не могу заставить себя поверить в то, что вас нет, что вы мне уже не ответите, что от вас больше не придет ни одного письма, а ведь я всегда ждала ваших писем, они нужны были мне, необходимы… Я писала вам обо всем, что радовало, что огорчало. И я лишилась этого чудесного дара дружбы с вами, лишилась человека с большим сердцем. Моя дорогая, очень любимая Фаина, разве я могу забыть, как вы говорили, что жадно любите жизнь! Когда думаю о вас, у меня начинают болеть мозги. Кончаю письмо, в глазах мокро, они мешают видеть. Ваша всегда Верико Анджапаридзе».)
Я, кстати, очень хорошо помню Раневскую. Бабушка всегда меня к ней водила, когда ездила на гастроли в Москву. Я обожал Фаину Георгиевну. В ее квартире бывал несколько раз. Маленький был, но она общалась со мной, как с равным, шутила, играла. Она вообще была потрясающе веселый человек.
Они с бабушкой дружили. Раневская с ума сходила по Верико, ценила ее, как драматическую актрису. Верико в Москве всегда такое отношение встречала от великих театральных старух — Гоголевой, Яблочкиной, других легенд. Все к ней как к мэтру относились.
* * *
Не скажу, что Верико была очень верующим человеком. В храм не ходила. А дома иконы были, конечно.
Расскажу одну историю. Когда ее сын Рамаз (у него был рак) умер, бабушка вынесла все иконы из комнаты. Но она очень симпатизировала нашему Католикос-Патриарху Илие Второму. Он тогда был совсем молодой. Помню, как он приходил к бабушке. Беседовал с ней, хотел, чтобы она вновь уверовала.
И лет через 5–6 после смерти Рамаза иконы начали снова появляться в ее комнате. Уже незадолго до ее собственной смерти.
Илия Второй по-доброму вспоминает Верико. Когда со мной встречается, все время напоминает о бабушке. Он сам и отпевал ее. В том самом доме, что построил дед.
Нас с братом крестили, когда дедушка умер. По традиции, когда дома покойник, те, кто не крещен, должны креститься. В тот день забрали в церковь меня, брата и моего отца, который тоже был некрещеный.
И крестили всех троих в соборе Сиони. Крестной матерью Сандрика стала Нани Брегвадзе, отца крестил Авто Варази, знаменитый художник. (Авто сыграл роль Пиросмани в одноименном фильме Георгия Шенгелая. — Примеч. И.О.)
А меня крестил Ираклий Меладзе. Такой знаменитый боксер был, чемпион Советского Союза. Ираклий был очень близким другом отца.
У деда были большие похороны. Гроб выносили из Дома кино. Помню, полгорода его провожало в последний путь. Михаила Чиаурели очень любили, а его фильмы смотрят и сегодня, они поистине народные. Чего стоит одна только лента «Рац гинахавс вегар нахав» (в переводе с грузинского «Что раз увидел, больше не увидишь». — Примеч. И.О.)
Похоронили его на территории киностудии. Потом там планировали создать Пантеон выдающихся кинематографистов. Но со временем все изменилось, студию продали. И решили дедушку перезахоронить на Мтацминда, рядом с могилой бабушки.
* * *
Мама обожала море. Каждый год отдыхала в Кобулети. Потом уже купила для себя квартиру в Гонио, неподалеку от турецкой границы. Жилой дом стоит прямо на пляже. Там же квартира и у Бубы Кикабидзе. Жаль только, что в той квартире она успела провести только одно лето.
Ее болезнь… Мама до конца ничего нам не говорила. Надеялась, что удастся справиться. А потом уже, наоборот, мы обо всем знали и не говорили ей.
Когда с человеком такое происходит, вполне естественно, что он никак не хочет поверить, что смерть может приблизиться так близко. Настолько сильное это чувство — жажда жизни. Вот она и боролась.
Так получилось, что в Тбилиси никто ей строго и прямо не объяснил всю серьезность ее болезни, не встретилось такого врача, который бы сразу сказал — нужна операция. А кто на операцию пойдет, если говорят, что еще можно подождать?
А потом уже оказалось поздно. Ей сделали операцию. Но…
Она думала, мы не знаем, что происходит. Но очень боролась. Даже не приняла Католикос-Патриарха. Святейший звонил, говорил, что хочет прийти, он знал, что ей остались считанные дни. Но она сказала: я не позволю себе, чтобы вы пришли, и я встретила вас не на ногах.
В конце, в пятницу это было, согласилась принять Святейшего в воскресенье. А в субботу она ушла.
И мне Католикос-Патриарх сказал, что она нарочно обманула: знала, что в субботу уйдет… Знала.
Когда счет пошел на дни, я спросил у докторов: сколько ей осталось? Они ответили — месяца два. Мама неделю не продержалась.
Мой маленький сын находился в Бакуриани. Я поехал за ним. И остался там на два дня. Вечером мне позвонила жена и сказала, что Софико стало хуже. Я тут же забрал сына и вернулся в Тбилиси.
Ночью, когда зашел домой, Софико произнесла: «Слава Богу, ты дома… я могу свободно уйти. Я ждала тебя». Закрыла глаза и уснула. Под утро ее не стало…
Она была счастливым человеком. Во-первых, родилась в счастливой семье. Замечательные родители у нее были. Во-вторых, и это главное для человека — использовала свой талант до конца. Сумела себя реализовать.
Для человека это огромное счастье. Все мы смертны, у всех свое время, главное — использовать его.
Мама всегда об этом говорила, это было ее наставление. Она повторяла: «Никуша, у тебя есть определенный талант, используй его. Верни Господу то, что он тебе дал. Не трать попусту время».
А я много времени потерял. И она всегда переживала из-за этого.
Сейчас тоже трачу, наверное, но не так безрассудно, как прежде. Думаю, что мое призвание — это рисование, живопись. И я больше времени должен посвящать этому.
Подводя итог, хочу сказать: нельзя заставить полюбить человека. Это невозможно. А Софико любят, и это чувство искреннее.
Ее уже больше шести лет нет с нами. А ее не забывают.
Самое дорогое выявляется в отношении простых людей: продавщиц, цветочниц, стоянщиков. Я захожу в магазин, и женщина за прилавком при виде меня начинает плакать. И она ведь не играет. Разве это не чудо?
Зритель чувствует личность. Софико тоже была простым человеком, горой стояла за сотни людей, порою почти незнакомых. Ко мне не раз потом подходили со словами: «Твоя мама спасла мне сына, твоя мама сделала мне квартиру».
Она была таким человеком, что никогда не ленилась помочь. Пришел бы дворник со своей проблемой, Софико оделась бы, пошла вместе с ним и добилась всего для этого человека.
Маму воспринимали как защитницу.
После ее ухода незнакомые люди говорили мне: «Не только ты потерял маму, она была и наша мать».
Она и сейчас за нашей спиной. Когда я что-то делаю, то равняюсь на нее и стараюсь не опозорить ее имя. Для меня это очень важно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.