Социология молодежи

Социология молодежи

Молодежь – это тысячеликое божество: автор любого опроса получит именно те ответы, на которые рассчитывал.

Франсуа Мориак

Мой интерес к молодежной проблематике первоначально был абстрактно-теоретическим. Меня почти одновременно заинтересовали два ряда универсальных, социальных и биологических, категорий – пол и возраст. Что стоит за этими понятиями, как они формируются, изменяются и структурируются в ходе истории? Категория «поколения», особенно в плане периодизации истории, занимала важное место уже в моих философско-исторических работах. Вместе с тем меня не могли не волновать проблемы молодежного движения на Западе, а также советская социология молодежи, прежде всего классические работы В. Н. Шубкина и многочисленные исследования жизненных планов молодежи, которыми занимались, в числе других, некоторые ленинградские социологи, в первую очередь Владимир Тимофеевич Лисовский и моя аспирантка Светлана Николаевна Иконникова.

До поры до времени мой интерес к молодежной тематике оставался платоническим, но в 1964 г. меня уговорили выступить на большой конференции в Ленинграде с докладом «Юность как социальная проблема» (название я предложил сам). Поскольку я собирался говорить о проблеме отцов и детей, наличие которой в СССР в то время все дружно и яростно отрицали, это могло кончиться большим скандалом, и я заранее предупредил об опасности организаторов (одним из них был Лисовский). Но скандала не произошло (вернее, он произошел годом позже, на другой большой конференции, когда высшее комсомольское руководство и тогдашний президент Академии педагогических наук И. А. Каиров, к полному недоумению публики, вдруг стали лихорадочно от меня «отмежевываться», что вызвало у учителей и рядовых комсомольских работников дружный смех). Наоборот, представители центральной прессы ухватились за мой доклад, полный текст его был напечатан в «Молодом коммунисте», а сокращенный вариант – даже без моего ведома! – в двух номерах «Известий».

Методологически доклад был детски-наивен, я просто написал то, что думал. Но элементарные человеческие слова о юношеском самоопределении, поисках себя и тому подобном, утонувшие в барабанном бое 30-х и последующих годов и затем прочно забытые, показались людям свежими и интересными. Что же касается «проблемы отцов и детей», то я только много лет спустя понял, что – не из перестраховки, а по недомыслию – дал ей весьма одностороннюю и консервативную трактовку как извечного социально-возрастного противоречия, практически не связанного с идеологией и требующего от старших только понимания и терпимости. Такая постановка вопроса открывала новые возможности для педагогов и психологов и вместе с тем не представляла никакой опасности для режима. Интересно, что почти никто, за исключением Льюиса Фойера[49], этой односторонности не заметил, хотя статья многократно перепечатывалась и у нас, и за рубежом.

После этого меня стали усиленно приглашать на разные молодежные и подростково-юношеские мероприятия. По этому поводу у ленинградских социологов ходила частушка:

Кон – профессор, Кон – гигант,

Кон – талант оратора,

А Лисовский из него

Сделал агитатора.

Я начал интенсивно читать профессиональную литературу, общаться с подростками и постепенно действительно стал в этой области специалистом.

Важным стимулом для развития советской социологии молодежи стала студенческая революция 1968 г., способствовавшая появлению серьезной, и не только идеологической, рефлексии по поводу социального статуса молодежи, возрастных категориий, молодежной культуры и т. п. Когда начались студенческие волнения в Париже, первая официальная советская реакция на них, выраженная в статье известного журналиста Юрия Жукова в «Правде», была резко отрицательной. Я не был согласен с этой точкой зрения и в статье «Буржуазное общество и молодежь» (в журнале «Новое время», № 25, 1968) предложил другую, более позитивную и нюансированную позицию. В принципе, расходиться с «Правдой» было небезопасно. Но международное коммунистическое движение и наши собственные специалисты-международники быстро поняли, что студенческое движение нужно принимать всерьез, а бранные высказывания на его счет вызывают эффект бумеранга. В результате моя скромная статья не только не была раскритикована, но удостоилась редакционной премии и была замечена за рубежом.

Летом 1968 г. меня вызвали в Москву, чтобы подготовить записку для члена Политбюро К. Т. Мазурова, курировавшего проблемы образования. Однако, когда я попросил дать мне хотя бы минимальные фактические сведения, выяснилось, что правительство таковыми не располагает. На вопрос о социальном составе, точнее – происхождении советских студентов, принесли подробные данные, распределенные по трем священным категориям: рабочие, крестьяне и служащие. «Позвольте, – сказал я помощнику Мазурова Михайлову, – Председатель Совета министров, академик и секретарь-машинистка – одинаково служащие, что можно извлечь из этих данных для понимания социального равенства?» «Правильно, – ответил этот умный и дельный человек. – Машинист, который ведет машину по горизонтали, – рабочий, а лифтер, ведущий машину по вертикали, – служащий. Но других данных у нас нет».

Сведений о реальном студенческом бюджете в ЦСУ тоже не оказалось. А из отчетов двенадцати социологических лабораторий, занимавшихся проблемами студенчества, следовало, что все они изучают ценностные ориентации студентов и все эти ориентации – лучше не бывает. Что же касается молодежного движения на Западе, то после третьего строгого напоминания Комитет молодежных организаций (КМО) прислал аккуратно перепечатанные переводы статей из западной прессы, которые мне были доступны в оригинале. Сначала я рассердился, но сведущие люди объяснили, что зря: комсомольско-кагэбэшные (эти организации тесно переплетались) чиновники могли подробно рассказать, что пьют и с кем спят иностранные молодежные функционеры, но теоретический анализ социальных проблем им не по силам, да и времени у них на это нет. В общем, единственным практическим результатом этой работы было решение повысить нашим студентам стипендию и заодно расширить научный центр в Высшей комсомольской школе, в результате эта школа вскоре превратилась в крупный центр по социологии молодежи.

Студенческой революции на Западе я посвятил несколько статей («Студенческие волнения и теория конфликта поколений», «Студенчество на Западе как социальная группа» и другие) и книгу «Социологи и студенты», которая была опубликована в Финляндии (1973) и в Италии (1975); выпустить ее на русском и других языках (переводы были уже сделаны) Агентство печати «Новости» побоялось из-за того, что в те годы называли «неконтролируемым подтекстом», – ведь наше собственное студенчество тоже начинало бурлить.

Кстати, работая над этой темой, я заранее, на основе личного опыта, высчитывал, что где печатать. В «Вопросах философии» теоретические рассуждения о студенчестве как социальной группе пройдут беспрепятственно, зато сведения, что средний американец учится дольше своего советского ровесника, неизбежно вызовут скандал: этого не может быть, автор идет на поводу у буржуазной пропаганды. В журнале «США: Экономика. Политика. Идеология» подобные цифры не только не вызовут нареканий, но кто-то из членов редколлегии подскажет, что они устарели, разница стала больше. Зато там не поймут, что такое «маргинальная группа» (или, еще хуже, увяжут это понятие с марджинальной теорией стоимости).

Включению советской социологии молодежи в международный контекст немало способствовал Всемирный социологический конгресс в Варне (1970), где я был сопредседателем секции «Молодежь как фактор изменения» и представил доклад в соавторстве с С. Н. Иконниковой. Там я познакомился с крупнейшими западными социологами молодежи, что очень помогло моей дальнейшей работе в этой области. С Гленом Элдером, которого можно считать настоящим классиком социологии, мы иногда переписываемся до сих. Взаимосвязь способов социализации молодежи с научно-технической революцией и другими социальными процессами, без учета которых невозможно сформулировать реалистическую стратегию воспитания и обучения, обсуждалась в ряде моих статей и брошюр.

По мировому счету, если не считать дорогих сердцу автора нюансов, я не столько генерировал новые идеи, сколько обобщал, популяризировал и систематизировал известное, точнее – мало кому известное. Иногда я даже говорил о себе словами Лихтенберга: «Он был не столько собственником, сколько арендатором наук, которые преподавал, так как в них ему не принадлежало и клочка»[50]. Однако эта работа была крайне необходимой и, в отличие от многих других моих занятий, – социально востребованной.

Вот как оценивает ее автор современного обзора отечественной социологии молодежи (убираю похвальные эпитеты): «Во-первых, занимаясь критикой зарубежных теорий… И. Кон… выполнял просветительскую функцию, привнося в “заидеологизированную” область социологии и социальной психологии новые идеи и имена, широко известные на Западе… В молодежной проблематике это способствовало углублению понимания проблем социализации поколений, введению в научный обиход возрастных и когортных категорий и понятия жизненного цикла. Во-вторых, его работы о западном студенчестве и “студенческой революции” 60-х гг. позволяли полнее представить это явление, ставшее вехой в современной западной истории, и проводить параллели с состоянием студенческого движения в нашей стране. В-третьих, исследования И. Кона по психологии юношеского возраста позволили уточнить специфику юности как особой фазы жизненного цикла и понять ее отличия от других возрастов. Он восполнил пробел в области социологического представления о самосознании личности, юношеской идентификации, возрастных кризисах, юношеском общении и юношеской субкультуре… В отличие от других исследователей, И. Кон, опираясь на теоретические обоснования юности как особой фазы жизни, настаивал на закономерности появления собственной молодежной субкультуры, отличной от общепринятой во взрослом обществе. Теперь сам факт существования молодежной культуры ни у кого не вызывает сомнения, но в середине 1980-х гг. вокруг проблемы существования этого феномена постоянно разворачивалась борьба. Большинство исследователей рассматривали молодежную культуру только как форму девиантного поведения, криминогенную по своей сути»[51].