ДОБРОВОЛЕЦ СВОБОДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДОБРОВОЛЕЦ СВОБОДЫ

Удивительной бывает иной раз взаимосвязь событий, происходящих на разных концах света, и судеб людей, которые, казалось бы, не могут иметь друг к другу абсолютно никакого отношения.

18 июля 1936 года Лев Шестаков, пилот 2-й истребительной авиационной эскадрильи, дислоцировавшейся под Киевом, успешно сдал в воздухе экзамен по боевому применению популярного в те времена бочкообразного, но юркого, маневренного, неплохо вооруженного И-15.

Командир тепло поздравил молодого летчика, пожелал успехов в повышении боевого мастерства, а потом посуровел лицом, добавил с тревогой:

— Пока ты был в небе, кое-что произошло… Иди отдохни, радио послушай, сам все узнаешь.

Последним словам командира Лев не придал особого значения. Он полностью был подвластен радостному чувству. Еще бы: экзамен успешно сдан, цель достигнута, теперь он, Лев Шестаков, настоящий летчик-истребитель!

В таком возбужденном состоянии, напевая какую-то бодрую мелодию — голос у него был всем на зависть — зашел в общежитие. Людей в нем не было, помещение чисто прибрано, отдавало прохладой от свежевымытого деревянного пола.

На тумбочке у своей кровати увидел белый конверт. Вскрыл его и извлек густо исписанный листок бумаги, а в нем — фотография: Лева снят с друзьями детства Тимофеем Студенниковым и Михаилом Ничиком. Сам он — в летной форме, ребята — в тужурках с петлицами и эмблемами студентов Института инженеров дорожного транспорта. Все молоденькие, задорные, улыбающиеся…

Друзья юности: Тимофей Студенников, Лев Шестаков, Михаил Ничик. 1936 г.

«Молодец, Тиша! Прислал фото», — подумал Шестаков, вспомнив свою недавнюю поездку в Днепропетровск, в гости к друзьям, с которыми вместе учился в институте. Сейчас и он заканчивал бы с ними четвертый курс, если бы не агитатор из 2-й Ворошиловградской школы пилотов. Приехал, горячо выступил и… увез с собой Льва. Парень и без того бредил авиацией. Вот только не знал, как к ней подступиться. Казалось, что людей туда берут особенных. Однако после комиссии оказалось, что Лева и есть тот самый «особенный», что так нужны Красному воздушному флоту. К тому же шесть классов школы и фабзавуч которые кончал вместе с Тишей и Мишей в поселке Авдеевка у самого Донецка — достаточное образование для обучения на летчика.

«Надо же, такой везучий сегодня день! — подумал Шестаков. — Экзамен сдал, письмо от друзей получил. Ну, почитаем, что пишет Тимоха». И он с головой окунулся в институтские новости. Все ему, любознательному, было интересно: и кого избрали секретарем комсомольской организации курса, и кто победил на конкурсе художественной самодеятельности, и чья команда выиграла в волейбол… Всем этим он, деятельный, энергичный, жил в школе, ФЗУ, институте, ничто не делалось без его живого участия. И сейчас, читая письмо, Лев как бы приобщался к той прежней, по-своему захватывающей и романтичной жизни. Когда прочитал, что бильярд, энтузиастом которого он был, заглох — огорчился. Расстроило его и то, что распалась команда пловцов — некого выставить на городские соревнования. Приписочка в конце уже больно кольнула в сердце: сокурсница Ирина передавала привет, просила узнать, почему он перестал ей писать?

Что ж, и на это причина была. Недавно он познакомился с юной киевлянкой Олимпиадой Соболевой. Несмотря на свои неполные шестнадцать лет, она уже работала на хлебозаводе, знала цену трудовой копейке. Милая, душевная, она привлекала к себе какой-то особенной светившейся в глазах лаской. То обстоятельство, что Лев — пятый в семье, сам с детства сполна хлебнул невзгод, еще больше сблизило молодых людей. И теперь Ирина, с ее подчеркнутой изысканностью манер и безапелляционностью суждений, из сердца переместилась в область воспоминаний.

Не откладывая в долгий ящик, Лев взялся писать ответ Студенникову. Ему не терпелось поделиться с друзьями радостью, доложить им о своем большом успехе. Он вытащил из планшета острозаточенный карандаш, вырвал из блокнота чистый лист, но только начал писать, как вздрогнул от неожиданно громко заговорившего после перерыва репродуктора: 18 июля в Испании вспыхнул военный мятеж против республики. Мятеж произошел по сигналу радиостанции мятежников «Над всей Испанией безоблачное небо». По радио к трудящимся республики обратилась член Политбюро Коммунистической партии Испании Долорес Ибаррури…

Экзамен, письмо от друга — все, чем еще секунду назад жил Шестаков, ушло на второй план.

«Пока ты был в небе, кое-что произошло…» — всплыли в памяти слова командира.

К чему он это сказал? Просто, чтобы ввести меня в курс дел, или?.. Фашизм наступает, рвется к власти. В Германии он уже утвердился. Теперь очередь за Испанией? Нет, никогда! Эх, если б можно было помочь республиканцам! Но как? Ведь Испания так далеко…

Так размышлял в тот день, 18 июля 1936 года, двадцатилетний летчик-истребитель комсомолец Лев Шестаков. И придет сокровенный час, когда он, побуждаемый высоким долгом патриота-интернационалиста, подаст рапорт с просьбой направить его добровольцем в Испанию, чтобы в ее небе скрестить огненные трассы с ненавистным франкистско-фашистскими летчиками.

Это случится ровно через год.

«…Политически грамотен, идеологически устойчив, морально выдержан. Имеет пять благодарностей. Инициативный, целеустремленный. Внешний вид и выправка хорошие. В эскадрилье пользуется большим авторитетом. С командирами откровенен, с товарищами общителен.

По командирской и марксистско-ленинской подготовке успевает хорошо. Техника индивидуального пилотирования, групповая слетанность, стрельбы по наземным и воздушным целям — отлично. Глубоко знает штурманское дело и материальную часть самолета. Подлежит к продвижению на младшего летчика»»

С такой характеристикой в июле 1937 года Лев Шестаков прибыл из Киева в Москву. С ним вместе его товарищи: Зубарев, Буряк. Доброницкий, как и он, — романтики, парни с открытым и мужественным сердцем.

Впрочем, таких в гостинице ЦДКА собралось много. Веселые, жизнерадостные, боевые, готовые, как говорится, самому черту рога сломать.

О том, куда и зачем едут — разговоров не было. А когда к одному из ребят пришли знакомые и спросили, а зачем их столько собрали в Москве, в разговор вмешался плотный, круглоголовый, с большими рабочими руками летчик:

— Долгоносик на полях появился. Травить будем.

«Долгоносик с фашистским крестом на спине», — подумал про себя Шестаков. Ему понравился ответ этого степенного, рассудительного пилота. Он решил познакомиться с ним.

— Платон Смоляков, — представился тот, — бывший донецкий шахтер, затем — воспитанник Качи.

— Лев Шестаков, бывший донецкий слесарь, воспитанник Ворошиловградского училища.

— Выходит, земляки. Только вот летать учились в разных местах — я над морем, ты — над терриконами.

— Ты над морем, говоришь? Это же отлично. Там ведь тоже море. И меня еще будешь учить…

— Согласен, по рукам!

Смоляков так сжал кисть Шестакова, что тот чуть было не присел.

— Ну и силища!

— Да и ты, посмотрю, ладно скроен, крепко сбит…

Парни быстро поняли друг друга, сошлись, подружились.

Вечером они поспешили на Красную площадь. Не спеша, словно набираясь сил, ступали по ее брусчатке, затаив дыхание, следили за сменой караула у Мавзолея Ленина.

— Придется ли вернуться сюда? — задумчиво спросил Платон.

— Иначе быть не может. Обязательно вернемся!..

Они хотели поближе познакомиться с Москвой, но уже утром следующего дня переодетые в гражданское следовали поездом в Ленинград.

Там их посадили на теплоход «Кооперация», который тут же отправился в дальний рейс.

— Видимо, события принимают крутой оборот, — прокомментировал такую оперативность с их отправкой Шестаков.

— Пожалуй, что так оно и есть, — согласился с ним Платон.

За короткое время общения со своим новым другом Смоляков успел заметить в нем склонность к анализу, стремление проникать в самую суть явлений, находить всему объяснение, и он еще больше потянулся к нему, привязался всей душой. Сам-то он родом из глухой белорусской деревни Буда, — рубаха-парень, как любил говорить о себе, благо бог не обидел ни здоровьем, ни силой.

Так их и видели на корабле всегда вдвоем. Вечерами любили они стоять на палубе, глядеть в безбрежную голубую даль. Шестаков видел море впервые. И хоть понимал, что теперь для него многое в мире будет открываться впервые, не мог не восхищаться морем, его бескрайностью, игрой могучих волн. Только очарование продолжалось недолго, верх снова взяла его практичность.

— Скажи, Платон, как же над морем ориентироваться? Ведь глазу не за что зацепиться…

— Тут есть свои навигационные секреты…

— Расскажи, — загорелся Лев.

Он слушал внимательно, все мотал на ус, мысленно переносил себя в Испанию, на Средиземное море, прикидывал, как будет выходить из положения, если откажет компас или случится что-либо еще непредвиденное.

Шестаков уже жил в том неизвестном, загадочном, ожидающем его «за морями — за горами».

Платон почувствовал это и еще раз подивился его натуре, складу характера. Но еще больше поразила Смолякова необычная способность этого донецкого рабочего парня знакомиться, сближаться с людьми. Буквально через день-два он со многими уже был на «ты», называл каждого по имени, вокруг него всегда собиралась шумная компания. Трудно сказать, что было тому причиной — то ли не сходившая с лица Шестакова обаятельная улыбка, то ли неуемная кипучая деятельность его. Скорее всего, и то и другое. Даже старший группы Александр Гусев — сдержанный, по-командирски строгий — и тот при виде Шестакова широко улыбался. Попробуй тут остаться равнодушным, если, выйдя на палубу, видишь, как вокруг жизнерадостного Шестакова собирается народ посмотреть на его остроумные мимические сценки. А уж начнет разные истории рассказывать — смеются до слез. Многие были убеждены, что Лев когда-то был по меньшей мере артистом эстрады. Особенно покорил он всех импровизированными концертами, играя на гитаре. Словом, для дальнейшей дороги такой человек был просто незаменим.

Среднего роста, статный, подтянутый, с красиво посаженной головой; темновато-русые волосы всегда аккуратно причесаны на пробор. Он всем нравился с первой встречи, и за семь дней плавания Лева стал кумиром, душой всего коллектива. Нужен был, ох, как нужен был на борту такой человек! Ведь тоска неуемная по покинутым краям, семьям, друзьям точила всем сердце. Невозможно было оставлять людей один на один со своими грустными мыслями. Выделенные парторги, комсорги групп делали свое нужное дело. Но ведь и они — живые люди: от тоски по дому не отмахнешься. Навязчива. И вот сам собой обнаруживается чудесный парень, полный задора, энергии, бодрости и веселья, которых хватит на всех сразу. И настроение у людей поднимается, и дышится легче.

Мерно бьется о борт тяжелая холодная балтийская волна. Опершись о поручни, Шестаков смотрит в бескрайнюю морскую даль. Что их ждет впереди? Какие испытания уготовила им судьба? На эти вопросы ответит сама жизнь. Перед отплытием Лев успел бросить в почтовый ящик короткие письма отцу и матери, Олимпиаде, другу Тимохе. В них сообщил, что отправляется на неизвестное время в командировку, просил не беспокоиться, при случае напишет…

Конечно, будут волноваться и отец, Лев Ильич, участник японской войны, железнодорожник, и мать, Мария Ивановна, родившая пятерых сыновей и двух дочерей, выжили из которых в то тяжелое голодное время только он, Левушка, да старший брат Василий, учившийся в Днепропетровском институте инженеров дорожного транспорта.

Два сокола остались у матери-труженицы, коммунистки с 1928 года. И гордилась она ими, и душой болела за них. Очень хотелось ей, чтобы их судьба сложилась удачно, чтобы людьми они стали. Оба сына подавали большие надежды, особенно Левушка. Разбитной, бедовый, он все схватывал буквально на лету. Учительница Галина Иосифовна Шевченя нахвалиться не могла: на уроках внимательный, тетради всегда в полном порядке, помогает отстающим, не дает в обиду младших.

У мальчишки была увлекающаяся натура. Сначала он научился рисовать, потом играть на разных инструментах, затем смастерил сам радиоприемник. Отец и мать смотрели на все это и гадали, кем же станет их младший сын, какую жизненную дорогу выберет?

О том, что Лев мог часами следить за полетами У-2 Донецкого аэроклуба, он никому не говорил. Слишком недоступным казалось ему летное дело. Пилоты представлялись ему людьми исключительными и почему-то выросшими где-то в других краях, а не здесь, на пропитавшейся насквозь угольной пылью донецкой земле.

Но Лева сумел сделать решительный шаг к своей мечте. И хоть отец, мать, друзья по институту не совсем одобряли столь крутой поворот в его жизни, но душой чувствовали: небо — его призвание. И не отговаривали, не навязывали своего мнения. И теперь, мысленно расставаясь со взрастившей его родной землей, он прощался и со своим детством, своей юностью. Начиналась совершенно новая жизнь — жизнь воздушного бойца.

Больше всего Лев боялся сейчас, что они не успеют принять участие в настоящем деле: пока черепашьими темпами доплывут — там все закончится. Как-то Иван Девотченко, успевший уже хорошо узнать Шестакова как человека никогда не унывающего, спросил его: «Скажи, Лев, тебя можно чем-нибудь огорчить?». — «Можно, — ответил тот серьезно. — Приказом, что нам с полпути надо возвращаться домой».

Уже совсем смеркалось. Кто-то тронул Льва за плечо. Оглянулся — Девотченко.

— Все переживаешь, что поспеем к шапочному разбору? Не ломай напрасно голову, хватит для нас с тобой работы. Только что радио слушал: республиканцы упорно сопротивляются, война принимает все более ожесточенный характер.

— А сколько нам еще плыть?

— Капитан сказал — завтра будем в Гавре.

— А как дальше?

— Пока неизвестно.

Гавр… Что напоминает это слово? Что-то очень и очень близкое и дорогое… Так вот же что — Гаврош!

Гаврош был любимым героем Льва Шестакова. Пионером он со школьной сцены читал рассказы о нем. Читал с таким чувством, как будто сам полз перед парижской баррикадой коммунаров под огнем врага с сумкой, набитой патронами.

Гавр встретил шумной, забитой людьми и машинами портовой набережной. Все, естественно, торопились на берег. Но тут Гусев вдруг объявил:

— Приготовиться к выходу, но оставаться на своих местах. Сейчас на борт поднимутся наши летчики, возвращающиеся из Испании.

Вот это новость! Ведь можно будет обо всем расспросить, узнать, что и как — это так важно!

Когда на палубу поднялись поджарые, мускулистые, загорелые до черноты парни — бросились к ним, начали обниматься, целоваться, хлопать друг друга по спинам, до хруста жать руки.

Когда все более-менее успокоились, начались взаимные расспросы. Им бы не было конца, не обратись к прибывшим Александр Гусев:

— Вы, ребята, скоро дома будете, все увидите, узнаете. Расскажите-ка лучше, что там, в Испании? Опытом боев поделитесь.

Услышанное об обстановке в Испании мало радовало. Гитлеру и Муссолини удалось спасти генерала Франко. Фашистский путч перерос в откровенную интервенцию.

Западные державы в этот тяжелый для Испании период, когда республиканское правительство так нуждалось в поддержке, приняли трусливо-циничную тактику невмешательства во внутренние дела этой многострадальной страны.

Зато фашисты Германии и Италии не церемонились. Особый гитлеровский легион «Кондор», включавший в свой состав восемь эскадрилий бомбардировщиков и истребителей, моторизованные и танковые части общей численностью в 6 тысяч человек, беспрерывно пополнялся живой силой и техникой. То же самое происходило с итальянским экспедиционным армейским корпусом. Враг имел перевес во всем, И лишь в одном уступал республиканцам и добровольцам или, как их называли, волонтерам свободы, прибывшим из 54 стран, — в силе духа, стойкости, мужестве.

— Бить фашистов можно, — заверили понюхавшие пороху летчики, — бить можно и сбивать тоже. Вы увидите — много на испанской земле валяется обгоревших обломков «мессершмиттов», «хейнкелей» и других машин. Но победы даются трудно. Однако в воздухе перевес был на нашей стороне. Так что вам нужно будет закрепить его. Да, услышите слово «чатос» — так испанцы окрестили И-15. Курносый, значит, И-16 они называют «москас», то есть мошки.

Летчиков буквально засыпали вопросами. Какие самолеты у Франко? Какая у них тактика действий? Как вы вели бой?

Начался сугубо профессиональный, деловой разговор. Шестаков все быстро записывал в карманную книжечку. Он боялся упустить хоть крупицу боевого опыта. Дотошный, он время от времени перебивал рассказчика, прося уточнить то или иное положение. Как пригодились ему потом эти короткие записи, к которым он впоследствии не раз обращался.

Пришло время покидать ставшую родным домом «Кооперацию», прощаться с возвращавшимися домой летчиками. «Вот и первые шаги по чужой земле, — подумал Шестаков, сходя вместе с другими на берег». Далее ехали они на автобусе через Гавр, Руан в Париж.

В городах прямо на бульварах — ресторанные столики. За ними — разодетая веселящаяся публика. Тут, во Франции, пресыщенным буржуа было совершенно безразлично, что за Пиренеями идет борьба не на жизнь, а на смерть. Французским гобсекам не было до этого дела. Они упивались собственным благополучием, не предвидя, что где-то в далеко идущих планах третьего рейха и их стране уготована тяжкая участь.

Еще больше ошеломил наших ребят своей беспечной роскошью Париж. В воздухе, не смолкая, стоял шум огромного количества автомобилей, сверкали огнями рекламы. От всего этого кружилась голова, хотелось найти где-нибудь уединенный тихий уголок и спокойно отдохнуть.

И тогда Шестаков предложил побывать у Стены коммунаров. Его идею все поддержали. И вот, волнуясь, встали ребята плечом к плечу у священной Стены, обнажив головы. Стоят молча. Думают, наверное, об одном и том же: вот случилось же так, что мы, наследники коммунаров, знавшие о них лишь по учебнику истории, пришли сюда, чтобы поклониться их праху и дать клятву верности делу, идеалам, за которые они сложили свои головы, идеалам свободы, равенства и братства.

«Дуглас» пересекал Пиренеи: Шестаков и горы увидел впервые. Но, полюбовавшись их величественной красотой всего лишь несколько минут, он стал оценивать их опять же с точки зрения военного летчика.

— Скажи, Платоша, если придется идти на вынужденную, куда же тут садиться? — обратился он к Смолякову.

— Давай вместе выбирать подходящую площадку, — ответил тот.

Однако, как ни старались найти место, куда бы можно было посадить самолет, не смогли.

— Так что же делать, Платоша?

— Прыгать с парашютом и начинать борьбу за жизнь, как герои Джека Лондона, — пошутил Смоляков.

Испания… Она уже совсем близко. Чем меньше остается пути, тем учащеннее бьются сердца летчиков-добровольцев.

И уж совсем разволновались все, когда под крыльями пронеслись кварталы Барселоны и «Дуглас» приземлился на ее окраине, подняв к небу шлейф густой желтой пыли.

Всем не терпелось скорее ступить на испанскую землю: так сильно было желание как можно быстрее сесть в кабины истребителей и попробовать свои силы в схватках с врагом.

Молодые необстрелянные пилоты и жаждали, и где-то в душе волновались от мысли, что не сегодня-завтра придется скрестить мечи с фашистами. Их можно было понять: здесь не учебные маневры-стрельбы, а борьба не на жизнь, а на смерть. Вражеские летчики все с боевым опытом, а наши — в большинстве своем новички, не бывавшие в боях. Трудно, очень трудно им придется на первых порах…

Барселона — чудесный город. Пальмовые бульвары, белокаменные здания, ярко-голубое море и на его фоне океанские корабли, судоверфи… Бросалась в глаза такая странность: в центре города не было никаких признаков войны, на его же окраинах то и дело встречались руины — последствия бомбежки.

— Франкистская авиация не бомбит городские районы, где жили богачи. Такой у нее приказ. Хозяева рассчитывают вернуться, — пояснил исполнявший роль гида местный житель коммунист Педро — первый испанец, с которым познакомились летчики.

— А часто бывают налеты? — поинтересовался Шестаков.

— Раньше случалось и по три раза на день, в последнее время что-то притихли, — ответил друг-испанец.

Только поговорили, в небе послышался надрывный гул моторов. На средней высоте шли растянутым пеленгом несколько самолетов с черными крестами на крыльях.

— «Хейнкели!» — сразу узнал Педро. — Опять летят проклятые! Пронюхали, наверное, что у республиканцев происходит смена советских летчиков-добровольцев.

Но бомбардировщики прошли мимо Барселоны, так и не сбросив ни единой бомбы. Видимо, у них были другие планы. Однако эта безнаказанность… Как можно с ней мириться?! У Смолякова, Гусева, Шестакова и других было такое ощущение, будто черные крылья проносятся над их собственной родиной, а они вместо того, чтобы вступить с ними в решительный бой, находятся в роли посторонних наблюдателей.

— Не достаточно ли с нас путешествий и экскурсий? — мрачно произнес Шестаков.

— Действительно, пора бы уже приступать к делу, — поддержал его Смоляков.

Никто из прибывших с этой группой наших летчиков еще ни разу в жизни не участвовал в настоящем воздушном бою. Но тем не менее все рвались к боевым истребителям, всем не терпелось поскорее сойтись в смертельной схватке с общим врагом — фашизмом. Такова уж судьба летчика-истребителя: он рожден для боя!

Но предстояла еще процедура оформления добровольцев в республиканскую армию. Для этого всей группе пришлось на автомашинах переезжать в Валенсию, где располагалось командование ВВС республики во главе с генералом Сиснеросом.

Во время этой поездки с каждым километром наши парни все больше открывали для себя сражающуюся Испанию. В Таррагону уже можно было проехать только после тщательной проверки документов на контрольном пункте. Город только что подвергся интенсивной бомбежке. Еще не осела поднятая взрывами пыль, дымились разрушенные здания, в воздухе стоял едкий запах тола. Проехать по улицам невозможно: мостовые разворочены, там и сям — остовы сгоревших, перевернутых автомобилей, в магазинах разбиты витрины. Поразил вид дома, одна из стенок которого обвалилась: взору открылись жилые помещения с мебелью, коврами, люстрами. Это неожиданное зрелище разрушенного беззащитного человеческого жилья глубоко врезалось в сознание и память Льва Шестакова, стало для него символом жестокого, беспощадного, несущего гибель всему фашизма.

Много ему еще доведется повидать подобных мрачных картин. Но эта останется с ним навсегда и будет набатом его души, зовущим к отмщению озверелым человеконенавистникам.

Именно здесь, в Таррагоне, Лев впервые пронзительно остро почувствовал, как наливается ненавистью к фашистам его сердце. Очень нужна была для летчиков эта поездка по многострадальной Испании. Если бы сразу бросили их в бой против «мессеров», «хейнкелей», «юнкерсов», «фиатов» — откуда бы взялись злость, гнев, ярость, без которых воздушную схватку-то и боем не назовешь?

Переживая увиденное, двинулись дальше. Время обеда застало в Тортосе. И тут, как это нередко в жизни бывает, произошла своеобразная разрядка.

Вот как о ней рассказывает в книге «Гневное небо Испании» ныне Герой Советского Союза генерал-майор авиации запаса Александр Иванович Гусев.

«Заходим в ресторан. По долгим переговорам и жестам официантов догадываемся, что с продуктами здесь тяжело.

— Нас могут накормить только сладким рисом, — сказал наш переводчик Федя.

— Рис так рис, — ответил кто-то из ребят.

Через несколько минут перед нами стояли тарелки с горками горячей рассыпчатой каши, сдобренной красным соусом, который мы приняли за томатный. После первого же глотка глаза у меня расширились, а губы хватали воздух в надежде «остудить» ошпаренный перцем рот.

Иван Панфилов, вытирая слезы, сказал заикаясь:

— Сладкий рис… Это… живой огонь.

После такого обеда срочно потребовалась вода тушить «пожар» во рту».

В Валенсии разместились прямо возле здания штаба ВВС Испанской республики.

Здесь произошла волнующая встреча Александра Гусева с бывшим командиром его соединения, а теперь старшим советником по авиации генерала Сиснероса Евгением Саввичем Птухиным. Он до неузнаваемости похудел, кожа на лице почернела и задубела, но был по-прежнему бодрым, энергичным. Долго беседовали. Оказывается, Птухин был ранен при бомбежке, но домой, как ему предлагали, не вернулся, вылечился здесь. Уже одно это обстоятельство заставило летчиков проникнуться огромным уважением к нему.

Птухин представил вновь прибывших генералу Игнасио Сиснеросу.

Приветливый, с мягкими манерами, командующий ВВС поздоровался с каждым в отдельности, потом пригласил всех за стол и кратко рассказал о военно-политическом положении республики. С глубокой признательностью говорил о Советском Союзе, высоко оценивал его летчиков, с удовлетворением отметил, что истребители И-15 и И-16 по своим качествам не уступают немецким и итальянским боевым самолетам.

Этим доброжелательным, откровенным разговором закончилось официальное знакомство, после чего состоялся приказ о зачислении советских летчиков добровольцами в республиканские ВВС.

Вот, казалось бы, когда наконец можно было им считать себя волонтерами свободы. Но Евгений Саввич Птухин внес ясность и в этот вопрос:

— Пока что высокое звание добровольцев вы носите чисто формально. Его нужно оправдать в боях.

Оправдать в боях… Такая возможность, которой все жаждут, должна была вот-вот уже представиться. Из новичков были сформированы две эскадрильи. Одну возглавил Александр Гусев, другую — Иван Девотченко. Шестакову пришлось расстаться с другом Смоляковым. Платон стал заместителем у Гусева, эскадрилья которого тут же убыла в Лос-Алькасарес. Девотченко со своими орлами направился в Сан-Хавьер.

Сан-Хавьер — не Валенсия, при одном воспоминании о которой чудится густой запах роз, спелых апельсинов и мандаринов. Сан-Хавьер не так уж далеко от переднего края. Здесь все живут войной.

Думалось: вот отсюда сразу и начнутся боевые полеты. Может быть, так бы оно и было, да только без самолетов как поднимешься в воздух? Как раз их-то и не имелось. За ними требовалось еще отправиться на морскую базу в Картахену, там получить их в разобранном виде, потом собрать, облетать, после этого еще восстановить утерянные навыки техники пилотирования, освоиться с районом полетов… В общем, всем этим заботам не видно конца и края. Когда же воевать? Сколько можно томиться, так ведь в душе может все перегореть, не хватит запала для сражений.

Только о последнем напрасно волновались летчики. О том, чтобы не дать остыть их горячим сердцам, враг старательно заботился сам. Его бесконечные налеты, бомбовые удары, гибель невинных людей, пожарища — все это выше поднимало волну ненависти в сердцах летчиков к заклятым врагам — фашистам.

Самолеты получены, собраны, облетаны, оружие пристреляно. Наконец-то первое боевое задание: прикрытие района Картахена — Аликанте от бомбардировщиков. Прежде чем приступить к его выполнению, отработали вопросы взаимодействия с эскадрильей Александра Гусева. Гусевцы прибыли в тот момент, когда Девотченко проверял технику пилотирования подчиненных. Как раз готовился к взлету Шестаков.

— Посмотрю за ним вместе с тобой, — сказал Гусев Девотченко. — Нравится мне этот парень, а вот каков он в воздухе — еще не видел.

— Сейчас увидишь.

«Ястребок» Шестакова взлетел. Быстро набрал высоту и тут же начал одну за другой с большой точностью выписывать замысловатые фигуры сложного пилотажа. Посадка — тоже высший класс.

— Жаль, что такой мастер достался тебе, — только и сказал Гусев.

— А разве у тебя таких нет?

— Есть, конечно, но… почти такие. Он же у тебя виртуоз, его в бою на мушку не возьмешь…

— Это точно — сам проверял, из-под прицела вьюном уходит.

— Запомни, Ваня, выйдет из Шестакова большой летчик…

— Дай-то бог, чтобы здесь, в Испании, какая-нибудь беда его не подстерегла.

— Ну, этого мы можем пожелать всем нам…

Установив прямую телефонную связь, обговорив тактику взаимных действий на случай отражения массированного налета вражеских бомбардировщиков на Картахену, согласовав ряд других, не менее важных вопросов, делегация гусевцев убыла на свой аэродром.

Прикрытие района — задача не из легких. И конечно, исключительно важная. Ведь речь идет об охране морских портов, важных населенных пунктов. Только истребителю не по нутру ждать, когда враг изволит сам объявиться, его удел — активный поиск, решительный натиск, стремительные атаки. А тут продежурили целую неделю — ни один, даже случайный, самолет противника не показался. То ли франкистская разведка хорошо сработала, то ли там что-то затевают, к чему-то готовятся. Факт оставался фактом: с появлением в воздухе «чатос» и «москас» налеты прекратились.

В общем, нет настоящей боевой работы. От этого у всех падало настроение.

— Из перекисшего теста плохой хлеб получается, — стали выражать недовольство летчики. — Скоро ли займемся тем, ради чего сюда прибыли?

Что мог ответить на это Иван Девотченко? Он ведь и сам думал о том же, и когда случалось видеться с начальством, задавал те же вопросы.

Сейчас он задумался над тем, что нужно как-то организационно объединить коммунистов и комсомольцев эскадрильи.

Тут основная трудность заключалась в том, что в одном подразделении служили члены ВКП(б) — наши летчики и испанские коммунисты — техники, механики. Не будешь же создавать две партийные организации?

Гусев рассказал, что в его эскадрилье образовали партийное землячество, которое объединило коммунистов всех наций. Председателем землячества избрали Ивана Панфилова.

А что, если не ломать голову, последовать этому примеру? Другое вряд ли что придумаешь, а указаний на этот счет ждать не приходится: на месте-то видней.

Предложение командира было поддержано. Организовали партийное землячество, руководство им поручили летчику коммунисту Зубареву. Его помощником по работе среди комсомольцев единодушно избрали Льва Шестакова. Он скучать сам не будет и другим не даст…

«С таким не пропадем!» — было мнение молодежи.

Шестаков из тех, кому не нужно растолковывать, что и как делать. О кем говорили: он работает по принципу «самовоспламенения».

Принцип этот «сработал» на следующий же день. Лев подошел к Девотченко, обратился:

— Товарищ командир! Пока нет боевой работы, разрешите я расскажу ребятам о действиях здесь наших предшественников.

— А откуда ты знаешь, как они действовали?

— Да вот тут у меня кое-что собрано…

Вытащил из бокового кармана записную книжечку, которую в его руках видели в Гавре при встрече с возвращавшимися из Испании летчиками. Она не только была вся исписана аккуратным четким почерком, но между ее страниц были вклеены вырезки из газет.

Девотченко полистал книжечку, развернул одну-другую вырезку и вдруг обнял Шестакова, радостно восклицая:

— Ну, Лева, ты настоящий молодец! Да тебе с такими материалами цены нет! Ведь на них можно всю партийно-политическую работу построить, людей воспитывать. Это же сейчас так важно…

Лев даже опешил от такого бурного проявления чувств обычно суховатым, сдержанным командиром, не знал, как себя в такой ситуации вести.

— Вот что, Лев, — сказал уже строго Девотченко, — сегодня соберем всю эскадрилью и проведешь первую беседу. Понравится людям — будешь выступать перед ними раз в неделю, пока весь материал не используешь. А там, смотришь, новый появится, уже наш, собственный.

Беседа была посвящена Героям Советского Союза, заслужившим это высокое звание за мужество и храбрость, проявленные в небе Испании, — Ивану Копецу, Сергею Денисову, Сергею Черных, Павлу Рычагову.

Рассказ о них был настолько захватывающим, что все слушали, раскрыв рты. Слушали и мотали на ус: Шестаков деталь за деталью раскрывал «секреты» боевого мастерства и мужества прославивших себя воздушных бойцов. Чувствовалось: он не раз анализировал все, что узнавал о героях, по «косточкам» разобрал их приемы, тактику действий, много полезного почерпнул для себя и теперь готов щедро поделиться им со своими товарищами по оружию.

Девотченко смотрел на Шестакова и вспоминал недавние слова Гусева:

— Запомни, Ваня, выйдет из Шестакова большой летчик, будут о нем говорить, учиться у него…

«Пожалуй, ты прав, Саша, — подумал про себя командир. — Но не будем спешить с выводами. Все о каждом из нас скажут воздушные бои, которые вот-вот начнутся».

И они действительно начались, только не для эскадрильи Девотченко, а для гусевцев. Их срочно перебросили на Южный фронт в Кабеса-дель-Буэй. Там у республиканцев было мало авиации, враг господствовал в небе. Требовалось сбить с него спесь.

Прикрытие Картахены, Аликанте, Мурсии теперь возлагалось на одну эскадрилью Девотченко. Летчики воспрянули духом: может быть, скоро удастся провести первый воздушный бой!

Первый бой… Неизвестно, что кому он принесет, но все жаждут его, ждут не дождутся. Видно, так уж устроен человек: лететь навстречу яркой мечте, даже зная, что можно и сгореть, не достигнув ее.

Но все, к чему страстно стремишься, рано или поздно приходит. Приходит без фанфар и барабанного боя, приходит буднично и просто.

Вот как произошло это у Льва Шестакова.

На аэродром прибыла группа американских и английских журналистов. В большинстве своем — долговязые, ведут себя бесцеремонно, громко разговаривают. С ног до головы обвешаны фотоаппаратурой.

Девотченко совершенно не был рад столь неожиданному визиту. Ведь будут расспрашивать — а что рассказывать? Пока никто ничем не отличился, для республиканской Испании, по существу, ничего еще не сделали. А может, именно это и устроит больше всего неожиданных гостей?

Журналисты оказались в курсе дел эскадрильи. Им просто хотелось познакомиться, поговорить с молодыми советскими летчиками. Ясно, с какой целью: узнать о настроениях, посмотреть, насколько вновь прибывшие парни крепки духом.

Командир представил гостям Зубарева и Шестакова, поручил им заняться приезжими, поскольку самому нужно было организовывать боевое дежурство. Зубарев и Шестаков разделили журналистов на две группы, повели их в звенья.

— Мистер Честакофф, вы хорошо стреляете в воздухе? — спросил довольно твердо по-русски идущий рядом с ним англичанин в пенсне с золотой оправой.

— У нас все стреляют хорошо, — прозвучало в ответ.

— А не думаете ли вы, что учебные стрельбы и огонь в бою — это не одно и то же?

— Нет, не думаю. Что умеешь делать — то сделаешь в любой обстановке.

— А если нервы не выдержат?

— А вы слыхали наш авиационный марш?

— Это какой?

— Тот, где поется: «А вместо сердца — пламенный мотор».

— О, — англичанин начал доставать из карманов блокнот и вечное перо, — вы остроумны, мистер Честакофф, это надо записать…

Лев только собрался было что-то еще сказать, как вдруг до него донесся какой-то гул. Он взглянул в небо и увидел пару двухмоторных вражеских разведчиков. Идут себе чинно-благородно, будто знают, что никакая опасность им не грозит, летчики-истребители на земле заняты гостями.

— По машинам! — разнеслась громкая команда Девотченко.

Летчики бросились к своим «москас», журналисты отскочили в сторонку, наблюдают, что будет дальше. Приготовили фотоаппараты.

Торопясь к истребителю, командир эскадрильи на все лады чертыхался:

— Принесло этих газетчиков на мою голову! Не снимем разведчиков — на весь мир раззвонят. Им ведь только дай посмаковать…

Точно о том же думали Зубарев, Шестаков и другие: «Как бы не ударить в грязь лицом! И надо же появиться разведчикам в столь неурочный час…».

В последнюю минуту Девотченко сообразил, что ни к чему взлетать всей эскадрильей — получится свалка, неразбериха.

Пойдут он, Зубарев и Шестаков.

Тройка «москас», подняв рыжую пыль, взметнулась в небо. Все трое устремились к разведчикам. Те, заметив истребителей, прибавили скорости.

Девотченко показал ведомым: вы, мол, вдвоем атакуйте левого, я сам — правого.

Комэск почти настиг разведчика, дал очередь, тот сразу же круто заспиралил к земле.

«Неужели попал? Так сразу?» — недоумевал командир. Недоумевали и все на земле. Вражеский самолет несся к земле, но, глядя на него, никак нельзя было отделаться от чувства, что он управляется опытной рукой. Мучаясь сомнениями, Девотченко вошел в пике, чтобы настичь противника и еще раз полоснуть его огнем пулеметов. Но не тут-то было. У самой земли разведчик выровнялся, стал в горизонтальный полет и тут же как будто растворился на фоне местности: он был слишком хорошо закамуфлирован под нее.

— Тьфу, чтоб тебя черт взял! — зло сплюнул Девотченко. — Научились, гады, спасать свои шкуры. А что там делается у Зубарева и Шестакова?

А там было вот что.

Зубарев, приняв на себя командование парой, ринулся вдогонку второму разведчику. Шестаков, верный правилу «ведомый — щит ведущего», неотступно шел следом, наблюдал за тем, чтобы кто-то еще не свалился на них сверху или сбоку.

Зубарев, зная, что огонь пулеметов И-16 особенно эффективен на малой дистанции, подошел к разведчику вплотную, прицелился, нажал гашетку… а оружие молчит. Еще раз нажал — молчит. Что такое?! Зубареву ничего не остается, как выходить из атаки. Разведчик, как тот, которого преследовал Девотченко, начинает спиралить. Шестаков, ничего не понимая, бросается за ним, забыв на время о ведущем. Приближается вплотную к цели, жмет гашетку — но пулеметы молчат!

Где-то в глубине сознания мелькнуло: «Расхвастался, у нас все хорошо стреляют». Потом мысль переключилась на поиски причины отказа оружия. «Проклятье! — чуть не вскрикнул Шестаков от пришедшей на ум догадки. — Двойная перезарядка нужна. Ведь пулеметы были дважды взяты на предохранитель еще вчера, для учебного боя. Вот и забыли об этом!»

Наконец разведчик, перестав спиралить, набирает скорость. Теперь не уйдет: оружие приведено в боевое положение. Если, конечно, еще что-нибудь не помешает. Не должно помешать!

Шестаков настигает разведчика. Подходит к нему сбоку сзади, прицеливается по левому мотору, дает длинную очередь, не прекращая ее даже после того, как вспыхнул мотор, все еще не веря в свою удачу: это его первый сбитый враг, им открыт личный счет боевых побед! Разгоряченный, он даже не заметил, что одновременно с левым мотором разведчика вспыхнул и правый: подоспел и подстраховал Девотченко. Вражеский разведчик, потеряв управление, стал заваливаться на крыло. И тут Лев четко увидел, как из уже охваченной пламенем кабины вражеского самолета выбирается летчик, отталкиваясь, бросается вниз, над ним вспыхивает белый купол.

Лев совершает вокруг него вираж — словно ритуальный танец. Видит узкое, длинное лицо блондина, перекошенное в бессильной злобе. Парашютист грозит кулаком, потом выхватывает пистолет и, вращаясь на стропах, открывает стрельбу по истребителю.

«Огрызается, как волк на псарне, — подумал Шестаков, — вот полосну из пулемета — сразу поумнеешь!» Он уже положил было палец на гашетку, но тут же спохватился: «Пусть снижается, возьмем в плен, поближе посмотрим, что за зверь этот фашист».

Не думал — не гадал тогда Лев Шестаков, что пожаловал он жизнь врагу, с которым еще не раз придется скрестить пулеметные трассы в воздушных боях, и что кончится эта дуэль уже над советской землей…

Заходя на посадку, Шестаков видел вдали догорающий сбитый им самолет и снижающегося парашютиста, к которому устремилось по голой каменистой степи несколько легковых машин. Благо их хватало: автомобили были даже у командиров звеньев.

«Ну вот, свершилось наконец то, к чему так долго шел — и первый бой, и первый сбитый, — думал Лев, планируя на аэродром. — Правда, все произошло как-то не так, как следовало, как тысячи раз рисовалось в воображении. Эта проклятая двойная перезарядка! Перестраховщики придумали, а ты расплачивайся…»

Девотченко, Зубарева, Шестакова приветствовали все, кто был на аэродроме, прыгая, бросая в воздух головные уборы, что-то крича. Общий азарт охватил и гостей. Они тоже радостно махали приземлившимся летчикам, настраивали фотоаппаратуру…

Шестакова буквально вытащили из кабины, начали качать. Кто-то из журналистов успел щелкнуть затвором, запечатлеть этот момент, и потом снимок появился в одной из прогрессивных английских газет.

Англичанин в золотом пенсне долго выжидал, когда Шестакова оставят в покое. Ему страшно не терпелось задать какой-то вопрос. Это было написано у него на лице. Лев еще подумал: «Сейчас какую-нибудь каверзу подбросит».

И не ошибся.

— Мистер Честакофф, — улучив минуту, обратился тот, — вы дрались о-кей! Я вас поздравляю с победой. А теперь скажите, какое вознаграждение получите вы за сбитый самолет?

Шестаков чуть не присел от удивления. Он ожидал какого угодно вопроса, но не такого. Даже растерялся в первый миг. Но потом быстро нашелся:

— К сведению господина, мы сражаемся за республиканскую Испанию, а не за вознаграждение. Разве ваши летчики воюют здесь за деньги?

— Странный вы человек, мистер Честакофф. Наши, конечно, сражаются за деньги.

— Простите, — перебил его Лев, — и много они сбивают?

— Не оч-шень, — перестал улыбаться журналист.

— Нам сказали, что ваши летчики потихоньку уезжают отсюда…

— Да, да, верно. Здесь оч-шень жарко. И много не заработаешь.

— Жарко — это точно, — сказал Шестаков, — просто невыносимо. Только нашим людям это не мешает выполнять свой интернациональный долг. Хозе, — крикнул он тут же своему технику, чтобы закончить разговор, — угости-ка гостей апельсинами, они, наверное, как и мы, от жажды умирают.

Проворный Хозе тут же преподнес корзинку крупных сочных апельсинов и поррон с ключевой водой — кувшин с узким горлом.

Вот как мы его сбивали… Испания, 1937 г.

— Попить можно? — спросил американец. — Стакан есть?

— Тут стакан не требуется, — ответил Шестаков. Взял из рук Хозе поррон, поднял его на вытянутых руках, чуть наклонил, и живая, играющая на солнце струя полилась ему прямо в рот.

— О-кей! — воскликнул американец, щелкая затвором.

На аэродром доставили пленного пилота. Тощий, как хлыст, белобрысый немец. Прибыл с гитлеровским легионом «Кондор». Имеет награды. Глаза злые, ведет себя так, словно случившееся с ним — чистое недоразумение. Будто ничто для него не закон и не указ.

Девотченко не очень хотел заниматься с ним.

— Только проводили журналистов, теперь — пленный. Ну и денек! Решил было отправить его в штаб республиканцев, пусть там возятся с ним.

Но верх взяло простое человеческое любопытство: что за типы эти фашисты, чем живут, чем дышат?

С помощью переводчика состоялся следующий разговор.

— Ваше звание, имя, где родились?

— Лейтенант Курт Ренер, из Баварии, сын ремесленника…

— За что воюете в Испании?

— Защищаем интересы генерала Франко. Каудильо — друг фюрера.

— Какое же вы отношение имеете к интересам Франко?

— Каудильо — друг фюрера, — тупо, как раз и навсегда заученный урок, повторил немец. Потом он вдруг выпрямился, поднял голову: — Мы все равно вас победим. И всегда будем побеждать. Великая Германия покорит всех! — закончил он сорвавшимся голосом.

В разговор вмешался Шестаков:

— Вот ты кричишь о победе. Над кем?

— Над коммунистами!

— Запомни, фашист, не видать вам победы над коммунистами! Придет время — ничего от нас не останется на земле. Лучшее подтверждение тому — ты сам. Отлетался, больше не поднимешься!

Терпеливо выслушав переводчика, Курт Ренер прищурил злые глаза, уставился на Льва, словно стараясь хорошенько запомнить его, прошипел:

— Хорошо смеется последний. Я еще не отлетался. Мы еще встретимся, вы еще все услышите о Курте Ренере!

Нет, этому фашисту самоуверенности не занимать. Откуда такая спесь?

Допрос пленного дал хорошую пищу для размышлений. Шестаков никак не мог успокоиться: подумать только — сын ремесленника! Как же Гитлеру удалось оболванить свой народ? Где тут разгадка?..

Допрос пленного оказался не последним событием того памятного дня. После обеда на аэродром прилетел товарищ Мартин — советник комиссара республиканских ВВС Филипп Александрович Агальцов.

Он узнал о сбитом «дорнье» и поспешил к месту события, чтобы лично все посмотреть, разобраться в результатах первого в эскадрилье боевого вылета. Поговорил с Девотченко, Зубаревым, Шестаковым, подробно расспросил их о деталях вылета. Когда ему все стало ясно — собрал летчиков.

Это был очень поучительный разбор действий истребителей. Агальцов отметил решительность командира, высоко оценил организацию боя. Хорошо отозвался о Зубареве, похвалил Шестакова.

— Первый бой есть первый бой, — сказал он, — судить строго за него нельзя. Но выводы делать крайне необходимо. Первое, нужны тренировки и еще раз тренировки. Тогда не будете забывать о предохранителях и перезарядках. Второе, целесообразнее действовать парами. Подними Девотченко еще один истребитель — от него бы не ушел разведчик. Третье, в бою все забыли об осмотрительности. А если бы выше шли «мессершмитты»? Или «дорнье» просто оказался приманкой, а на аэродром обрушила бы удар группа бомбардировщиков? Осмотрительность — залог победы. Ты видишь — ты хозяин положения.

В общем, разложил Агальцов аккуратненько все по полочкам. Всем стали ясны промахи и просчеты, и это значило, что все чуть-чуть выросли как воздушные бойцы.

— Есть ко мне вопросы? — спросил Филипп Александрович, заканчивая разбор.

— Есть! — ответил Шестаков.

— Пожалуйста.

— Разрешите проводить учебные бои без двойной постановки пулеметов на предохранитель. Ведь может случиться, что и во время тренировок произойдет встреча с врагом. От неожиданности забудешь об этих перезарядках — и поминай как звали.

— Нет, товарищ Шестаков, разрешить этого не могу. Без двойной перестраховки в учебных боях начнете сбивать друг друга. Тут же у вас кинопулеметов нет. Отрабатывайте свои действия так, чтобы и тройная перезарядка вас не смущала, — закончил Агальцов, вызвав дружный смех.

Улетая, он сказал, что в Валенсии состоится совещание летного состава, куда приглашены пять летчиков эскадрильи — Зубарев, Тахтаров, Доброницкий, Шестаков во главе с Девотченко. Отъезд завтра.

В общем, день сюрпризов.

Наступали сумерки, а жара не спадала. Приняв горячий душ, после которого раскаленный испанский воздух кажется прохладным, участники предстоящего совещания пораньше улеглись спать, чтобы с рассветом отправиться в путь.