Смерть Карин
Смерть Карин
К 30-м годам Берлин превратился в город диких контрастов. В Немецком театре шел один из шедевров десятилетия, новая постановка Максом Рейнхардтом «Сна в летнюю ночь». Молодые актеры труппы как будто витали в воздухе, уносясь в чарующий мир шекспировских фантазий, и искрометная легкость их игры оттенялась послеобеденной отягощенностью публики, сытое самодовольство которой заставило даже социалиста-аристократа графа Гарри Кесслера, в других отношениях бесстрашного антифашиста, проникнуться душком антисемитизма.
«В первом ряду партера, — написал он в своем дневнике, — сидели бывший кронпринц и его жена. Его волосы уже стали совсем пепельными, почти седыми, его жена — полная, пожилая женщина. Тем не менее он сохранил все манеры неизменными со времен своей офицерской молодости, стоя в антрактах среди публики с сигаретой, свешивающейся изо рта, или с надменным видом шествуя взад и вперед, услужливо придерживая двери перед входившими и выходившими толстыми старыми евреями… Передавшееся ему по наследству гогенцоллерновское отсутствие вкуса достигло в нем масштабов поистине монументальных».
А по улицам тем временем маршировали нацисты, и этот спектакль вызвал у Кесслера такой комментарий: «Просто наизнанку выворачивает от такой упрямой тупости и озлобленности».
В тот день нацисты прошествовали по Лейпцигерштрассе, разбивая витрины универмагов, и вышли на Потсдамерплатц, выкрикивая свои лозунги: «Германия, пробудись!», «Смерть иудам!» и «Хайль Гитлер!»
«По большей части эти нацистские отряды состоят из юных подонков, которые начинают вопить, едва полицейские пускают в ход свои резиновые дубинки, — продолжает комментировать Кесслер. — Я никогда прежде не видел такие толпы в этих районах… Эти бесчинства напоминают мне дни перед самой революцией, с такими же массовыми митингами и такими же праздными личностями, слоняющимися повсюду и участвующими в демонстрациях. Если правительство не предпримет жестких мер, мы сползем в гражданскую войну. Сегодняшние же беспорядки нам уже обойдутся, по моим оценкам, в сумму потерь на бирже от пятисот миллионов до миллиарда марок и изъятием обратно иностранных вложений».
Эти события имели место как раз перед тем, как Эрнст Рем принял на себя руководство СА, когда коричневорубашечники Вальтера Штеннеса, подстрекаемые своим командиром, еще раз вышли из подчинения. Штеннес вполне резонно подозревал, что долго не продержится при новом начальстве, и решился на последнюю попытку сохранить СА под своим контролем. Перед тем как выступить маршем, он обратился к своим штурмовикам с демагогической речью, очень похоже подражая Гитлеру, превознося превосходство пулемета над избирательной урной и насмехаясь над гомосексуалистом «в кружевных трусиках», который собирался их возглавить. Разве они хотят, чтобы ими командовал неженка, маменькин сынок? И когда они громко ответили, что нет, он крикнул:
— Тогда пойдемте и покажем этому содомиту, на что способны мужчины!
Это был вызов не только Рему, но и Гитлеру, так как это он его назначил, и реагировать им следовало немедленно. Фюрер дал Рему полную власть, и новый начальник штаба СА стал действовать быстро и безжалостно. Через сорок восемь часов после марша по Лейпцигерштрассе все подчиненные Штеннесу командиры или исчезли, спасаясь бегством, или лежали в больницах с проломленными головами или переломанными костями. Рем созвал своих старых товарищей еще с дней Мюнхенского путча, многие из которых разделяли его сексуальные предпочтения, и они показали мятежным коричневорубашечникам, что если гомосексуалистами они и были, то маменькими сынками — никак нет. Сам Вальтер Штеннес покинул нацистскую партию и примкнул к «Черному фронту» Отто Штрассера, и теперь Рем мог без помех заняться организацией буйных и недисциплинированных орд штурмовиков.
1931-й был очень тяжким годом почти для всего мира, но для Германии особенно. В других странах депрессия привела к возникновению длинных хлебных очередей, но в Германии не хватало даже хлеба, за которым могли бы выстраиваться очереди. Теперь союзники наконец осознали, что побежденный противник не может продолжать гигантские выплаты, взваленные на него в Версале, и американцы убедили остальных разрешить временное прекращение репараций, и этот шаг был назван в честь американского президента «мораторием Гувера». Но, чтобы его оздоравливающий эффект сказался на экономике Германии, требовался срок, а нацисты тем временем продолжали стричь политические купоны с не уменьшающейся пока массовой нищеты.
Для Германа Геринга это был какой-то странный период, потому что каждый новый успех партии и повышение его собственного положения сопровождались ухудшением состояния Карин. За весну 1931 года она очень сильно сдала, ее сердце стало таким слабым, что она часто часами лежала как бы без сознания. И вот однажды, когда Карин находилась в подобном состоянии, наблюдающий ее доктор, отвечая сокрушенному Герингу, сообщил, что надежды больше нет и она должна скоро умереть.
Карин не подала виду, что слышала эти слова. Она ничего не сказала Герингу, но по секрету поделилась с Фанни.
— Теперь я знаю, что значит умереть, — сказала она ей, когда находилась в сознании. — Я слышала об этом от доктора. Он признался Герману, что больше ничего не в силах для меня сделать, положение безнадежно. Когда я это услышала, я ничего не почувствовала и ничего не могла сделать, ничего не могла сказать, даже не могла открыть глаз. А потом неожиданно увидела перед собой дверь, высокую и чудесную дверь, излучающую яркий свет, моя душа освободилась, и я почувствовала свою земную жизнь позади и ощутила новый, восхитительный и совершенно не выразимый словами мир. Я знала, что если пройду через эту дверь, то уже не смогу вернуться. Тут я почувствовала присутствие Германа — и поняла, что не могу позволить себе покинуть его сейчас.
К концу июня Карин окрепла настолько, что Геринг смог отвезти ее в санаторий в Бад-Альтхайде, в Силезии, и она написала маме, что ей «становится лучше, так что, когда лето закончится, я уже надеюсь заняться делами». Мама Карин тоже болела, и обе женщины проводили время за письмами друг другу с выражением утешения и поддержки.
Этим летом Гитлер предложил Герингу поехать в Рим с миссией, которая должна была явиться частью «витрины» партии, выставляемой ее стратегами, с тем чтобы продемонстрировать избирателям-католикам в Южной Германии, что нацисты, хотя они и не пользуются расположением папского престола, все же не преданы анафеме Ватиканом. Вместе с борьбой за новых избирателей нацисты занялись поиском политических союзников для выхода из изоляции и организации коалиционного парламентского большинства. При этом помимо значительного числа голосов своих депутатов в рейхстаге для совместной политической борьбы нацисты могли предъявить своим союзникам и внушительную боевую силу. Эрнст Рем, утвердившись в качестве неоспоримого предводителя штурмовиков, сумел в короткий срок заставить их подчиниться жесткой военно-политической дисциплине и превратил СА в монолитную военную организацию НСДАП, доведя ее численность до ста тысяч человек.
Президенту теперь шел восемьдесят четвертый год, он был недоволен канцлером Брюнингом и был одержим идеей вернуть кайзера Вильгельма обратно на трон Германии, перед тем как сам умрет. При этом генерал Курт фон Шлейхер из министерства рейхсвера, имевший влияние на Гинденбурга, пытался убедить старого упрямого монархиста, что это возможно лишь при условии взаимодействия с национал-социалистами Адольфа Гитлера и немецкой национальной народной партией Альфреда Гутенберга. Коалиция между этими силами, утверждал он, будет достаточно сильной, чтобы сделать возможной реставрацию. На самом деле совершенно невероятно, чтобы Гитлер допустил в Германии восстановление монархии, однако для достижения своих целей и завоевания благосклонности Гинденбурга он давал основания так о себе думать и поручил Эрнсту Рему вести с генералом Шлейхером переговоры, с тем чтобы найти повод для встречи со старым президентом.
Весь этот политический зондаж, переговоры и подготовки сделок велись без участия Геринга, который находился в Риме, и когда он вернулся и узнал о них, то был сильно обескуражен и обижен. Он решил, что стал жертвой интриг окружения Гитлера в ходе борьбы за влияние в меняющемся мире, и от него просто решили избавиться на это кипучее, исключительно важное для будущего партии время. Чтобы успокоить его, Гитлер сделал рассчитанный и эффектный жест. Он знал, что Геринг имеет слабость к автомобилям и что он все еще переживает из-за машины, которой ему пришлось лишиться после провала Мюнхенского путча. Теперь партия постоянно богатела с увеличивающимися субсидиями от Тиссена, Бехштейна, Круппа фон Болена и других рурских магнатов, и в партийной кассе было достаточно денег, чтобы купить партийному уполномоченному новый автомобиль. Гитлер одарил его последней открытой моделью «мерседеса» за «ту исключительную пользу, которую он принес партии», и Геринг, немедленно забыв об обидах и «упущенных возможностях», сел за баранку и на предельной скорости помчался в санаторий в Силезии показывать машину Карин.
Увидев его, сияющего от удовольствия от своего приобретения, Карин ощутила такой прилив сил, что настояла, чтобы он взял ее в поездку к одному полюбившемуся ей дивному уголку природы, до которого было не очень далеко. Присутствие рядом Геринга всегда очень тонизировало Карин, и, к изумлению врачей, ей стало значительно лучше, когда он сообщил, что ему дали двухнедельный отпуск от политических дел, и она сразу же воскликнула:
— Мы поедем в отпуск на автомобиле!
Так они и сделали. И вот в изящной автомобильной шапочке, кокетливо сидящей на каштановых волосах, серовато-коричневом плаще на плечах и с блестящими от радости глазами Карин — рядом с мужем, Фанни и Пилли Кёрнером на заднем сиденье — уже мчалась вперед, для начала в Дрезден. Геринг не сказал ей, пока они туда почти не приехали, что Гитлер тоже согласился взять несколько дней отдыха, и они договорились встретиться в Дрездене в Палас-отеле.
«Когда по городу распространилась весть, что здесь находится Гитлер, — написала позднее Фанни, — перед Палас-отелем стали собираться люди, чтобы поприветствовать его. В результате образовалась такая толпа, что приехали полицейские грузовики, которые стали прокладывать сквозь нее путь, чтобы мы могли проехать. Карин была просто счастлива. „Когда вся Германия осознает, кого мы имеем в лице Гитлера, — сказала она сестре, — в Германии наступит новая эра“».
Четырнадцать дней они разъезжали по маленьким городкам Баварии, а потом переехали через границу в Австрию, и Геринг повез Карин в Маутерндорф, чтобы повидаться со своим старым детским наставником и крестным, риттером фон Эпенштейном. Надменному старику исполнилось уже восемьдесят два года, он был слабым и больным, сохранив лишь оболочку того властного хозяина замка, который некогда правил этими горами. Но он велел баронессе Лилли накрыть торжественный обед и собрался с силами, чтобы выйти к столу, поднять тост и послушать менестрелей, как и прежде играющих на галерее. Когда они собрались уезжать, баронесса Лилли погладила Карин по руке и сказала, указав на горы:
— Красиво, правда? Вам Герман говорил? Придет день, когда все это будет вашим.
Они вернулись в Мюнхен, чтобы присутствовать при крещении девочки, родившейся у сестры Геринга, Паулы Хубер. Другая его сестра, Ольга Ригеле, любимица Геринга, тоже была там, так же как и большинство других членов семейства, и они все испытывали легкое волнение, потому что специально по этому поводу прибыла герцогиня Кобургская, принадлежавшая к кругу близких друзей Германа. Но гость, которого они все надеялись увидеть, сам Адольф Гитлер, не появился. Он в это время удалился в уединение в дом на озере Тегернзее, в Баварии, пребывая в шоке от известия о смерти своей двоюродной племянницы Гели Раубаль. «Мы все знали, насколько близка была фюреру его племянница, — написала позднее Ольга Ригеле, — и новость, что она застрелилась, накладывала мрачный отпечаток на всю церемонию крещения. Герман был сильно встревожен и несколько раз уходил, чтобы позвонить в Бад-Висзее, где находился фюрер. Я думаю, он хотел поехать в Вену на похороны Гели, но ему было сказано вернуться в Берлин». (Гели Раубаль застрелилась в Мюнхене, но ее тело отправили для погребения в Вену. Гитлера, который туда не поехал, на похоронах представляли Гиммлер и Рем.)
Политические переговоры в столице приближались к развязке, и Гитлер хотел иметь Геринга под рукой, готовым для действий, когда наступит подходящий момент. Ходили слухи, что президент Гинденбург наконец возымел желание обсудить состояние Германии с Адольфом Гитлером.
25 сентября 1931 года умерла мать Карин, баронесса Хальдайн фон Фок, которая уже некоторое время серьезно болела. Полная событий жизнь отняла у Карин много сил, но она стала просить, чтобы ей позволили отправиться в Стокгольм на похороны. Доктор предупредил, что поездка может убить ее, но Карин молила с такой мучительной настойчивостью, что Геринг не смог долго противиться. Но время оказалось упущенным, и когда они наконец приехали в Стокгольм, похороны уже прошли.
Их поезд на платформе встречал Томас.
«Мама всегда была тем прекраснее, чем более серьезно она болела, — вспоминал он потом, — и она еще никогда не выглядела восхитительнее, чем в тот момент, когда я увидел их выходящими из вагона. На Германе был длинный плащ, накинутый на плечи, и когда он потянулся, чтобы спустить ее на платформу, свободные рукава плаща упали ей на шею, и казалось, что он взял ее четырьмя руками. Она обняла его, положив голову ему на плечо, и было похоже, что это неуклюжий лесной мишка нежно поглаживает своего детеныша. Образ их, тесно прижавшихся друг к другу, навсегда остался в моей памяти, и он всегда встает перед моими глазами, когда кто-то говорит что-либо плохое о Германе».
Они отправились в дом фон Фоков, на Грев-Турегатан, где их ожидал барон вместе со своими остальными четырьмя дочерьми. То был последний раз, когда в доме собрались все пятеро его детей. Теперь дом был погружен в тишину и печаль, и все разговаривали вполголоса.
Ночью Карин слегла, и когда доктор закончил ее обследование, он отозвал Геринга в сторону и мрачно выразил свои сомнения относительно того, что его жена сможет пережить ночь. Карин на этот раз не слышала, что говорил доктор, но ей этого и не нужно было. Придя на короткое время в сознание, она открыла свои синие глаза и проговорила:
— Я так надеюсь, что встречусь с мамой.
Четыре следующих дня Геринг оставался подле жены.
«Он только тихонько отходил, чтобы побриться или помыться или перекусить, — вспоминал потом Томас, — когда был убежден, что мама без сознания. Все остальное время он стоял на коленях у ее постели, держа ее руку, приглаживая ее волосы и вытирая пот с ее лба или влагу с губ. Я сидел в углу комнаты и глядел на него, и иногда он вдруг оборачивался и смотрел на меня, и я видел, что он молча плачет. Мы оба плакали. Мы оба очень любили ее, и наши сердца разрывались».
4 октября 1931 года, на Грев-Турегатан, 68, на имя Германа Геринга пришла телеграмма Адольфа Гитлера.
«Возвращайтесь немедленно, — гласила телеграмма. — вы нужны здесь».
После семи месяцев бойкотирования работы рейхстага фюрер решил привести своих нацистов обратно, имея на этот раз определенный план окончательного изматывания администрации Брюнинга. Тем временем генерал фон Шлейхер наконец сумел убедить президента Гинденбурга, что Адольф Гитлер — подающий надежды человек в Германии и что было бы разумным пригласить его на аудиенцию. Шлейхер, поддерживавший добрые отношения с Ремом, предложил Гинденбургу и Гитлеру, чтобы тот сопровождал Гитлера на встрече. Фюрер не возражал, но Гинденбург яростно воспротивился, чтобы его комнаты «осквернял этот извращенец». Следовательно, Рем отпадал. Кого тогда ему следовало взять с собой к Гинденбургу, чтобы его присутствие и поддержка действовали умиротворяюще на вспыльчивый нрав старого солдата?
Между тем, пока Геринг и Томас продолжали нести свое дежурство, жизнь постепенно оставляла Карин. Но, как ни измучена она была, она не умирала. Однажды утром, когда она как будто лежала в глубоком беспамятстве и Геринг выскользнул за дверь, ее глаза вдруг открылись, и она позвала сына. Томас приблизился и встал на колени у кровати.
— Я так устала, — прошептала она, — так ужасно устала. Я хочу к маме. Она все время зовет меня. Но я не могу уйти. Пока здесь Герман, я не могу уйти. Я не в силах покинуть его.
Томас сообщил ей о телеграмме, которую Геринг получил из Берлина, но сказал, что не собирается уезжать обратно, пока она больна. Из глаз Карин покатились слезы, и, когда муж вернулся, она потянулась и приблизила его голову к своему лицу.
«Я не мог слышать всего, что она шептала, — вспоминал потом Томас, — но знал, что она просила, умоляла, даже приказывала ему последовать вызову Гитлера. Он зарыдал, и она обняла его за голову и притянула ее себе на грудь, словно он тоже был ее сыном и это он нуждался в утешении. С ней как будто произошла странная перемена. В тот момент, наверное, услышав рыдания Германа, в комнату вошла тетя Фанни, и мама перевела взгляд на нее. Она была очень спокойной и сосредоточенной. „Германа вызывают в Берлин, фюрер в нем крайне нуждается, — проговорила она. — Ты должна помочь ему упаковать вещи“. Она легонько отстранила Германа и неожиданно улыбнулась. „Томас присмотрит за мной“ — были ее слова».
Геринг поднялся на ноги.
— Пока я не вернусь, — сдавленно произнес он.
— Да, — ответила Карин, — пока ты не вернешься.
Следующим утром он отбыл в Берлин, а в 4 часа утра 17 октября 1931 года Карин Геринг, наконец освободившись от непреодолимого присутствия мужа, успокоилась и умерла.
Она лежала в гробу в часовне «Эдельвейса» за домом фон Фоков, пока Геринг не вернулся из Германии, чтобы увидеть ее последний раз. Она была погребена в свой день рождения, 21 октября, в фамильном склепе в Лувё, вблизи Дроттнингхольма. Вместе с Герингом из Берлина приехали его брат Карл и Пилли Кёрнер. При погребении также присутствовали представители большинства благородных семейств Швеции. Было пролито много слез и прозвучало немало вздохов сожаления, потому что Карин любили все, кто ее знал. Она была наивным романтиком, склонным к преклонению перед героями, и имела немало предубеждений и навязчивых идей, свойственных ее классу и поколению, но в душе она была доброй и отзывчивой и не смогла бы обидеть ни социал-демократа, ни коммуниста, ни еврея.
Когда ее заносили в фамильный склеп, два человека отделились от остальных и встали рядом в молчаливом горе. Это было символично, потому что для них двоих, Германа Геринга и Томаса фон Кантцова, это было больше, чем смерть женщины, которую они любили. Из их жизни ушла сила, и они уже не могли оставаться такими, как прежде.
…Не существует официальных свидетельств о том, что произошло 10 октября 1931 года на встрече президента Гинденбурга с Адольфом Гитлером и Германом Герингом. Настроение обоих нацистских лидеров никак нельзя было назвать подходящим случаю. Гитлер все еще глубоко переживал самоубийство любимой племянницы, а Геринг душой был в Стокгольме, у постели своей возлюбленной Карин. Единственное, что могло бы отчасти рассеять угрюмость первого и ослабить мучения второго, был какой-нибудь жест со стороны старого президента, который показал бы, что признает их значимость для будущего Германии.
Но какой бы мотив ни двигал Гинденбургом, когда он согласился встретиться с Гитлером, с появлением фюрера в президентском кабинете он был вроде как забыт. Гитлер ожидал, что его встретят не только как человека, который может спасти Германию, но и как лидера единственной политической силы, способной сохранить в настоящем состоянии самого Гинденбурга и все, что за ним стоит. Когда он увидел, что это не так, что старик держится с ним сухо, покровительственно, даже высокомерно, он начал злиться и (как потом рассказал Геринг) разразился резкой обличительной речью, которая вызвала у Гинденбурга сильный приступ нервозности. Когда фюрер наконец закончил, президент продолжал просто сидеть, барабаня шишковатыми пальцами по столу и теребя концы своих свисающих усов. Гитлеру ничего не оставалось, как небрежно откланяться и удалиться.
— Сделать этого человека моим канцлером? — раздраженно прошелся позднее по поводу встречи Гинденбург. — Я лучше сделаю его почтмейстером, и пусть он облизывает марки с моей головой!
Потом придет время, когда Гитлер сможет отыграться на чванливом фельдмаршале за этот надменный прием, но к тому моменту разум старого президента станет уже совсем невосприимчивым к его издевкам и насмешкам. А пока Гинденбург еще держал в своих руках ключи власти в Германии, и он совершенно не собирался передавать их какому-то типу, который взялся читать ему проповедь и при этом дослужился в армии лишь до ефрейтора…
Итак, для Гитлера встреча оказалась бесполезной, а для Геринга приезд из Стокгольма — ненужным, и они оба, должно быть, испытывали сильное искушение поддаться уговорам Рема вывести штурмовиков на улицы и силой взять руководство страной в свои руки. Рем уверял, что в случае восстания армия будет на стороне нацистов; на этот раз, клялся Гитлеру Рем, не будет ни предательства, ни провала, как это случилось во время Пивного путча. Гитлер не дал приказа СА выйти на улицы, но не из страха поражения. И он и Геринг были в восторге от последних выборов и не сомневались, что на следующих большая часть нации отдаст свои голоса национал-социалистам. К чему было проливать кровь — и пугать крупных промышленников, которые теперь так крепко их поддерживали, — если всего можно добиться вполне законно? Все, что им теперь было нужно, это новые всеобщие выборы.
31 июля 1932 года они состоялись. Выборам предшествовали самые массовые и кровавые уличные схватки в Германии со времен последних дней первой мировой войны. Рему не дали повести его штурмовиков для переворота, но он мог послать их на побоище с боевыми силами политических противников. И коммунисты, и социалисты имели собственные хорошо обученные уличные отряды, но коричневорубашечников СА теперь было уже 400 тысяч и благодаря связям Рема в армии, в дополнение к железным прутам и дубинкам, которыми они, как и их противники, обычно дрались, у них появилось огнестрельное оружие. Только в одной Пруссии за первые двенадцать дней июня 1932 года произошло 461 решительное сражение на улицах, унесшее 82 жизни при 400 раненых. В июле среди 86 убитых в уличных схватках значилось 38 нацистов и 30 коммунистов. Самым ужасным днем оказалось воскресенье 17 июля, когда нацисты двинулись маршем через Альтону, рабочий район Гамбурга, под охраной полицейских, и были атакованы коммунистами. В разразившейся яростной битве девятнадцать человек были застрелены, 285 ранены.
Канцлер Брюнинг 1 июня наконец был отправлен в отставку, а на его место президент своим декретом временно назначил Франца фон Папена, ловкого и хитрого германского дипломата, который в годы первой мировой войны был военным атташе в Соединенных Штатах, уличенным, после завершения его деятельности там, в шпионаже. Фон Папен немедленно воспользовался событиями в Альтоне как поводом для запрета всех политических шествий до окончания выборов и объявил Берлин на военном положении. Но митинги продолжались и характер речей не оставлял сомнений относительно того, куда все клонится. Послушать Геринга редко приходило меньше 40 тысяч человек. Гитлер собирал еще больше. На его последний митинг в Берлине 27 июля набилось 120 тысяч человек, а еще 100 тысяч стояли снаружи, слушая его речь через громкоговорители.
Как они и ожидали, выборы стали решающей победой нацистов. Отчеты о подсчете голосов показали, что НСДАП стала самой большой в рейхстаге, значительно обогнав все остальные партии и получив 230 мест. Следующими после них были социал-демократы со 133 местами, коммунисты набрали 89 мест, католический «Центр», к которому принадлежал фон Папен, — 73. За национал-социалистов проголосовали 13 574 000 немцев, и, хотя они составляли 38 % от общего числа избирателей, их было больше, чем сторонников социал-демократов и коммунистов, вместе взятых, и они представляли все социальные слои Германии: и рурских шахтеров, и рурских промышленных магнатов, крестьян, сельскохозяйственных рабочих и мелкую буржуазию, нижние чины и офицеров рейхсвера.
Геринг вылетел в Мюнхен на конференцию партийных лидеров на Тегернзее, где им предстояло спланировать дальнейшие действия в связи с одержанной победой. Он разделял убеждение Гитлера, что момент наступил и президент Гинденбург теперь будет вынужден призвать Гитлера и поручить ему сформировать правительство. С кем им теперь следовало заключить союз, чтобы иметь в рейхстаге необходимое большинство?
Потекли дни, политическая жизнь продолжала бурно кипеть, организовывались митинги, создавались и распадались политические коалиции, а нацисты, стиснув зубы, продолжали ждать вызова от Гинденбурга. Наконец 13 августа 1932 года Гитлеру пришла телеграмма с приглашением прибыть в Берлин для беседы с президентом.
«Это могло означать только одно, решили нацисты, — пишет биограф Гинденбурга, — Шлейхер (с которым они продолжали вести переговоры) добился своего, и теперь фон Папен уйдет в отставку, а он, Адольф Гитлер, бывший ефрейтор и художник-самоучка, станет канцлером германского рейха. Он объединит в своих руках командование стотысячным рейхсвером и полумиллионной армией собственных коричневых легионеров и — установит полный контроль над Германией».
Но не тут-то было. Оказавшись перед перспективой передачи власти Гитлеру, Гинденбург уперся. За дни своего временного пребывания у власти Франц фон Папен сумел снискать расположение старого фельдмаршала. Он был интересным собеседником, обладал светскими манерами и умел подлаживаться под его настроение. Гинденбург решил, что ему лучше оставить фон Папена у власти. Он велел ему отправиться к Гитлеру и предложить ему пост вице-канцлера для него самого и министра внутренних дел Пруссии для Германа Геринга.
После того как фон Папен любезным тоном сообщил им решение президента, тот и другой уставились на него в немом изумлении.
— Что?! — наконец выдавил из себя Геринг. — Адольф Гитлер — вице-канцлер?! Фюрер никогда не будет вице!
Сам Гитлер рассердился еще больше и разразился яростной тирадой, заставив их дипломатичного гостя поморщиться от неловкости. Гитлер бушевал, угрожал, напоминал фон Папену о «коричневой армии», ожидающей приказа выйти на улицы, и в итоге заявил, что отказывается принять любое другое назначение, кроме поста канцлера. Фон Папен, сказал он, должен вернуться и сообщить Гинденбургу, что это его ультиматум. Фон Папен покачал головой. Он, разумеется, не станет говорить президенту ничего подобного. Гитлер должен выразить свои чувства старому фельдмаршалу сам.
Геринг жил теперь в небольшой квартире в доме на Рейхсканцлерплатц. (Он не смог вернуться в комнаты, где они были с Карин, но забрал в свое новое жилище многие напоминающие о ней вещи, в том числе ее белую фисгармонию, ее вышивки и рисунки.) Там они и встретились с Геббельсом и Гитлером. Силли Ваховьяк, горничная Карин, накрыла им стол, стоявший под большим портретом Карин. Они нехотя поковыряли заливное из фазана и выпили мозельского, пока Гитлер, не притронувшись к поставленному перед ним вегетарианскому блюду, поносил политических пройдох и ловушки, которые они устанавливали на их пути к власти. В три часа зазвонил телефон, и Эрвин Планк, статс-секретарь рейхсканцелярии, сообщил, что Гинденбург хочет его видеть в ближайший час.
Вновь охваченные оптимизмом, они решили, что Гинденбург, должно быть, услышал о его гневе и решил успокоить, предложив власть. Только Геббельс по-прежнему был настроен скептически и спросил Планка:
— Принято ли уже какое-нибудь решение? Если да, то в приезде фюрера нет необходимости.
Планк замялся.
— Еще ничего не решено, — наконец сказал он. — Сначала президент хотел бы увидеться с герром Гитлером.
Когда Гитлер прибыл в президентский дворец, то совершенно не подозревал, что идет прямо в ловушку. Хитрый интриган фон Папен сумел внушить раздражительному старому фельдмаршалу, что нацистский лидер стремится не просто к посту канцлера в правительстве, но к диктаторскому контролю над нацией. Это повергло Гинденбурга в состояние едва сдерживаемой ярости, и появление Гитлера никоим образом не подействовало на него успокаивающе, ибо будто специально он привел с собой «отвратительного» Эрнста Рема.
Стоя в углу кабинета опершись на трость (чтобы не предлагать Гитлеру и его ненавистному компаньону сесть), старый президент никак не проявлял признаков своего почтенного возраста и того, что не так давно перенес удар. Слушая Гитлера, требовавшего звания канцлера и власти, чтобы привести дела нации в порядок, он ни на мгновение не отвел от него взгляда.
Когда фюрер закончил, фельдмаршал ледяным и презрительным тоном объявил, что ввиду напряженной ситуации, существующей в стране, он не может, находясь в здравом уме, взять на себя такую ответственность — передать управление государством новой партии, которая не располагает абсолютным большинством и члены которой отличаются «нетерпимостью, шумливостью и недисциплинированностью».
Отто Мейснер, начальник президентской канцелярии, который присутствовал при этой встрече, говорил потом, что немного дрожащий поначалу голос Гинденбурга становился все более твердым и на этих словах стал просто каменным, он даже не пытался скрывать своей неприязни к злобному нацистскому вождю и его непонятного пола компаньону. Мейснер написал позднее:
«Он сослался на некоторые недавние события — столкновения между нацистами и полицией, акты насилия, совершенные сторонниками Гитлера в отношении тех, кто придерживался иных взглядов, инциденты с евреями и другие противоправные действия. Все эти беспорядки укрепили его во мнении, что многочисленный необузданный элемент в партии существует вне ее контроля… Он должен оставить однобокую идею взять всю власть, заявил Гинденбург, а в совместной работе с другими партиями он сможет показать, чего способен достичь и что улучшить…»
Это напоминало отповедь разгневанного благородного родителя простому и бедному поклоннику его дочери, который осмелился просить ее руки. По ее завершении Гитлер с минимальной вежливостью был отпущен.
Но это было не все. Едва он прибыл домой к Геббельсу, где его дожидалась партийная верхушка, как на берлинских улицах появились газеты с коммюнике из президентского кабинета. Под заголовками «Гитлер требует верховную власть», «Ошеломляющее вероломство Гитлера» и «Гитлер получил выговор от рейхспрезидента» давалась версия Гинденбурга состоявшейся встречи и выражалось «сожаление, что герр Гитлер не находит для себя возможным поддерживать национальное правительство, назначенное с одобрения президента, что он обещал перед выборами в рейхстаг». Далее намекал ось, что Гитлер требует для себя диктаторских полномочий, в чем ему было категорически отказано президентом, и в конце говорилось:
«Рейхспрезидент настоятельно призвал герра Гитлера вести себя по-рыцарски с оппозиционными национал-социалистической партиями и помнить о его ответственности перед фатерландом и немецким народом».
Пропагандистский аппарат партии был застигнут врасплох и оказался не в состоянии отразить атаку Гинденбурга. Потом Гитлер стал распространяться, что он никогда не просил «диктаторских полномочий», но лишь своего конституционного права сформировать правительство, но было уже поздно. Вред нацистам был причинен.
Вечером Гитлер собрал своих советников и стал с ними обсуждать, что им теперь следует предпринять. Самым важным было определиться, какие приказы отдать штурмовикам, отряды которых были собраны со всей Германии, чтобы отметить победу фюрера. Рем был всецело за то, чтобы немедленно послать их в дело. Он указал, что у него есть миллион нетерпеливых нацистов, рвущихся в бой, что также имеются несколько десятков тысяч боевиков СС (охранных отрядов), и еще можно вызвать хорошо обученные автомобильные и кавалерийские подразделения. Более того, нацистские правительства Брауншвейга, Гессена, Ангальта, Тюрингии, Мекленбурга и Ольденбурга имеют там полицию в своем непосредственном подчинении, и нацистское движение очень сильно в Берлине, Восточной и Западной Пруссии, Силезии, Саксонии и Бранденбурге. Берлин может быть окружен за одну ночь и под страхом голода принужден к капитуляции.
— Как мы скажем нашим сторонникам, что победа ускользнула у нас из рук? — спрашивал Рем. — Мы сможем удовлетворить их, только приказав действовать.
Но Геринг с Геббельсом были против военного переворота — это Геринг со своим необыкновенным красноречием в конечном счете сумел убедить Гитлера, что они должны смириться и воздержаться от активных действий. Впавшему в уныние Рему было отдано соответствующее указание, и он отправился давать отбой своим головорезам. Среди возникших слухов, что его могут арестовать в любой момент, Гитлер удалился в Берхтесгаден таить свою обиду и вынашивать планы дальнейших действий. Геббельс отправился в отпуск на Балтику, записав в своем дневнике: «Среди товарищей по партии воцарилось настроение полной безнадежности».
А Геринг забрался в свой «мерседес» и поехал в Веймар, где надеялся свиданием с одной актрисой поднять упавший дух.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.