Глава 15

Глава 15

Лозунгом «людей без пиджаков» должны стать слова: кто плохо говорит о правительстве, получает то, что заслуживает. Давайте не станем пытаться переубедить его.

Э.П.

В связи с обсуждением и осуждением методов, которые использовала перонистская полиция, следует упомянуть, что и до прихода Перонов к власти в Аргентине полицейские порой действовали очень жестоко, – и вправду сказать, в какой стране не бывало отдельных случаев полицейских притеснений? Число их стало возрастать с момента установления военного режима в 1930 году; но Пероны, с их шпионами и их головорезами, с их арестами рано поутру и в полночь, с их переполненными тюрьмами, концентрационными лагерями и пытками, далеко превзошли своей безжалостностью любой другой режим со дней тирана Росаса, столетие свержения которого в 1952 году отмечать можно было только тайно; и это была не жестокость нескольких офицеров-садистов, но политика террора, направленная на то, чтобы покорить целую нацию. Пероны представляли собой южноамериканскую версию тоталитарного диктаторского режима, в меньшем масштабе, менее ужасную, менее эффективную, нежели нацистская система, которую она имитировала, зато более капризную, замаскированную под урбанизацию страны, не менее деморализующую и беспощадную. И жестокость кажется еще более неуместной в стране, где солнце светит так ярко, а улыбки так приветливы.

Тем, кто знает и любит Аргентину, разрушения, принесенные Пероном, кажутся еще более ужасными и горькими, потому что они ничем не оправданы. Страна не была перенаселена и бедна, как Италия или Германия, ее не тронули революция и война, как Россию; изобильная и мирная, она стояла на пороге великого процветания, будучи одним из главных поставщиков сельскохозяйственной продукции в мире, с неисчерпаемыми ресурсами, которые до сих пор оставались нетронутыми. Буэнос-Айрес был третьим по величине городом в Западном полушарии, по численности населения он приближался к Чикаго, и его улицы, которые мыли и подметали каждую ночь, сияли чистотой, как нигде в мире. И притом, что существовала глубочайшая пропасть между жизнью в городе и жизнью в более отдаленных провинциях, Аргентина являлась самой передовой из всех стран Южной Америки и самой грамотной – до воцарения Перонов грамотность составляла около шестидесяти процентов, – и настолько богатой, что при достаточно честном правительстве она могла с легкостью достигнуть уровня жизни выше, чем в любой другой стране, не исключая и Соединенные Штаты. Если бы Перон обращался с рабочими с разумной либеральностью, направлял больше усилий на развитие сельских общин, нежели крупных городов, он бы получил надежную поддержку профсоюзов, не обращаясь к тираническим методам, и Эва могла бы каждый год получать из Парижа платья стоимостью в сорок тысяч долларов и свои бриллиантовые серьги и кольца стоимостью в десятки тысяч каждое без того, чтобы страна ощущала на себе эти траты. Но никаких разумных причин, кроме собственных обид и амбиций, не имелось для того, чтобы совершать то, что творили Эва и Перон.

Программа реформ, предложенная Пероном, выглядела столь ослепительной в своих обещаниях, что любой готов был поверить, что, если бы Перон не находился под влиянием Эвы, он мог бы стать поистине демократическим лидером и войти в историю как величайший благодетель своей нации; но хотя Эва, без сомнения, поощряла коррупцию, нелепую пышность и ужесточение режима, Перон и сам прошел прусскую школу милитаризма, вдохновлялся напыщенными декламациями Муссолини и Гитлера и свято уверовал в тоталитаризм задолго до того, как повстречал Эву. Эва же до того, как встретила его, верила только в себя саму. Но именно она, с присущей ей безжалостностью и властностью, создала режиму намного больше врагов.

Ненависть к Эве постепенно захватывала не только олигархов и военных, которые были ее первыми неприятелями, но и либералов и лидеров профсоюзов, связывавших разрушение собственных иллюзий с влиянием Эвы на Перона, а затем и на самых сознательных и активных членов профсоюзов, которые видели, как исчезали некоторые из соратников, и начинали осознавать, какую цену им теперь приходится платить за повышение зарплаты. Но подавляющее большинство рабочих все еще стояло за Эву и Перона; только некоторые из них знали, что их товарищей пытают в застенках, поскольку перонистская пресса и радио не говорили об этом ни слова, а те, чьи родственники исчезали, зачастую были так напуганы, что хранили гробовое молчание. Любая печатная продукция, содержащая критику режима, обнаруженная в руках у человека, служила доказательством desacato.

Месяца не проходило без того, чтобы не возникали слухи о заговоре с целью свергнуть режим, но до сих пор трудно сказать, имели ли они под собой хоть что-нибудь, поскольку участники заговоров, ясное дело, не объясняли об этом всем и каждому, а аресты и заключение в тюрьму никак не служат доказательством вины; многие из этих «заговоров» раскрывались настолько быстро и с такой страстью разоблачались в перонистской прессе, что наверняка их организовывали сами перонисты, которые использовали этот предлог, чтобы упечь в тюрьму членов оппозиции. Ни один из заговоров не увенчался успехом; да и сами они были не более чем инициативами отдельных групп – студенты запирались в университетах, богатые дамы устраивали демонстрацию на Калье Флорида, железнодорожные рабочие устраивали забастовку и взрывали мосты, группа офицеров пыталась захватить Кампо де Майо; никто из них не думал об объединении сил и серьезном выступлении.

В сентябре 1948 года все радиостанции неожиданно сообщили о том, что раскрыт заговор, участники которого собирались вероломно убить Эву и Перона, подложив бомбу на гала-представлении в оперном театре «Колон» 12 октября. Новость распространилась повсюду, и плакаты, разоблачающие заговорщиков, появились по всему городу через несколько часов после того, как были произведены аресты. Это была превосходная возможность переключить внимание с неудач режима в воплощении всего, что он обещал, возбудить в народе националистическое неистовство и отправить в тюрьму Киприано Рейеса и остальных. То, что Рейес и другие, так же, как он, утратившие свои иллюзии по поводу правления Перона, созывали собрания, на которых обсуждали вопрос свержения власти, не вызывает сомнений; то, что они устроили заговор, чтобы подло убить Эву и Перона в оперном театре, – невероятно. Наиболее сознательные представители оппозиции не считали террористический акт достойным методом освобождения от тирании, поскольку это могло развязать в стране гражданскую войну и кончиться очередной военной диктатурой. Известно, что Рейес с подозрением относился к некоторым армейским офицерам, которые, притворяясь недовольными перонистским правлением, предлагали ему свои услуги; он обсуждал свои планы с друзьями, которые – все до одного – были арестованы; среди них оказались слепой доктор, два священника и две женщины. Как уже говорилось, суд освободил их после шестимесячного заключения, но Рейеса арестовали снова по обвинению в нарушении закона об азартных играх.

Аресты и так называемый заговор вызвали настоящий взрыв перонистской истерии. ГКТ объявила однодневную забастовку, чтобы рабочие имели возможность свободно продемонстрировать свое негодование и свою лояльность; в костелах служили благодарственные мессы; полные грузовики «людей без пиджаков», размахивавших миниатюрными виселицами, приехали на Пласа де Майо, и толпы скандировали в горячечном ритме: «Эвита! Эвита! Перон! Перон!» С балкона Каса Росада Перон выкрикивал обвинения и угрозы, а Эва в эмоциональном оргазме кричала, что она сотни раз готова умереть за народ, добавляя жалобно: «Но почему кто-то может хотеть убить такую простую женщину, как я?»

Перонистская газета «Эпока» обвинила Соединенные Штаты в том, что они взлелеяли и финансировали этот заговор. Были вызваны из небытия зловещие фигуры Спруилла Брадена и Джона Гриффитса – теперь они превратились в классические пугала перонистского режима. Оба давно покинули страну: мистер Браден задолго до того вернулся в Вашингтон, а мистера Гриффитса, который больше не работал в посольстве, несколькими месяцами раньше обвинили в том, что он подстрекал банковских служащих устроить забастовку; проведя короткое время в тюрьме, он уехал из Аргентины; его арест был не чем иным, как способом выдворить его вон, поскольку он тесно сотрудничал со Спруиллом Браденом, который столь яростно осуждал режим. В Монтевидео Джона Гриффитса разбудили среди ночи жадные до новостей репортеры и стали задавать ему вопросы по поводу заговора, который он, предположительно, устроил; поначалу он не стал даже слушать, думая, что его разыгрывают.

В этом и в других подобных случаях Перон, не колеблясь, призывал толпу к насилию, что выглядело особенно чудовищно, поскольку исходило от высшего руководителя страны. В августе 1946 года, по другому поводу, он сказал: «Я совершу революцию на неделю раньше (чем оппозиция). Вопрос лишь в том, чтобы снабдить каждого «человека без пиджака» двумя ярдами веревки, – и тогда мы посмотрим, кто кого!»

Позднее он развил эту идею, предложив, чтобы «люди без пиджаков» носили с собой в кармане моток веревки для определенных целей. В сентябре 1948 года после того, как был раскрыт «заговор» Рейеса, Перон сказал, что его голос не дрогнет, когда он прикажет повесить своих внутренних врагов – в законодательстве Аргентины смертная казнь не предусматривалась, – а через несколько месяцев он призывал своих последователей быть готовыми «идти и защищать наше дело. Очень скоро я укажу вам путь».

Когда никакие интриги уже не могли заглушить речей недовольных, «заговоры» стали раздувать из каждого мелкого инцидента, некоторые из них были прямо-таки абсурдны. Телеграмма, посланная родителям новорожденного весом в семь фунтов и поздравляющая их с прибытием трех с половиной килограммов динамита, привела к множеству арестов, включая и арест отца ребенка, пока наконец не разобрались, что подобный динамит посылается, как считают аргентинцы, самим Богом. В стране, где в каждом сельском доме имелась хотя бы парочка спортивных ружей, один англичанин угодил в тюрьму за то, что у него нашли винтовку. То, что оружие это было музейным и взорвалось бы в руках каждого, кто достаточно неосмотрительно попытался бы из него выстрелить, значения не имело. Иностранцы, жившие в Аргентине, в том числе англичане и американцы, не избежали незаконных арестов и нападений головорезов, но, насколько известно автору, на них не распространялось внимание Особого отдела. В целом угрозы в их адрес звучали не так часто, несмотря на то, что они достаточно громко ругали режим и аргентинскую слабохарактерность.

Постоянный рост недовольства среди трудящихся представлял куда более серьезную опасность для Эвы и Перона. Забастовки проходили все чаще, хотя сообщения о большинстве из них публиковались только в подпольных газетах, издававшихся радикалами и социалистами. Первые шесть месяцев 1950 года отмечены забастовками, а порой и неоднократными, самолетостроителей, докеров, официантов и поваров, работников молочной промышленности, дворников, матросов, строительных рабочих и рабочих консервного завода Свифта. На демонстрации протеста выходили муниципальные служащие, работники обувной фабрики и еще одного консервного завода, железнодорожники. Забастовки объявлялись незаконными, лидеров арестовывали. Эве в качестве добычи притащили нескольких из них, она выбранила их за то, что те так плохо себя ведут, тогда как у них такое хорошее правительство, и приказала вернуться к работе. Но забастовки не прекращались, а лишь набирали силу.

Самой серьезной угрозой из всех было растущее недовольство среди железнодорожных рабочих, самой могущественной группы трудящихся в стране. В ноябре 1950 года ремонтники объявили забастовку, требуя повышения заработной платы, – следует помнить, что рост стоимости жизни постоянно опережал рост зарплаты; к ним скоро присоединились стрелочники, проводники и кассиры. Министр транспорта обещал повышение, и люди вернулись к работе. Но в декабре они снова устроили забастовку, протестуя против того, что так и не получили обещанной прибавки, и требуя отставки руководителей профсоюза; забастовка была направлена скорее против них, в особенности против секретаря их профсоюза, Педро Лопеса, но не против правительства. И им пообещали то, чего они хотели, а Лопес ушел в отставку. Но ГКТ назначила в их профсоюз «инспектора», и к концу января 1951 года, после того как железнодорожным рабочим так и не разрешили выбрать руководство своего собственного профсоюза, а многие из их товарищей-забастовщиков, которых им обещали освободить, все еще оставались за решеткой, они снова прекратили работу. Перон отправил в отставку министра транспорта за то, что тот торговался с «нелегальными» забастовщиками, и, издав срочный декрет, подвел железнодорожных рабочих под закон о военном положении, уволил две тысячи и около трех тысяч бросил за решетку. Эва, которая воспринимала любую забастовку, кроме забастовок в поддержку перонистов, как личное оскорбление, переезжала с одной железнодорожной станции на другую, яростно разглагольствуя перед рабочими; но теперь ее встречали угрюмым молчанием, а порой – свистом и недовольными криками. А на стенах железнодорожных зданий появились зловещие слова: «Viva Peron Viudo» – «Да здравствует Перон-вдовец!»

Забастовщикам пришлось вернуться к работе; к середине года двадцать семь арестованных все еще оставались в тюрьме, без суда и следствия. Забастовки, обращенные первоначально против руководителей перонистских профсоюзов, которые, как говорили рабочие, разъезжали по стране в специальных поездах, словно они были олигархами, привели к тому, что в рабочих стал зреть гнев против Эвы лично, и умиротворению этого гнева никак не мог способствовать тот факт, что их силой вернули к работе.

Однако же в начале 1951 года даже самые отъявленные забастовщики, уволенные или прошедшие через аресты, даже те, кто был всерьез недоволен не только своим профсоюзным начальством, но и правительством, тревожили Перона значительно меньше, чем его собственное окружение, и в первую очередь Эва. Дефицит, к которому привела политика Перона, не так сильно затрагивал трудящихся, которые никогда не имели большой уверенности в завтрашнем дне или особого благополучия в дне сегодняшнем; у простого рабочего не было ни телефона, ни автомобиля, ни нормально отапливаемого дома, а его жена никогда не пользовалась газовой горелкой или электрическим холодильником. Для готовки и отопления повсеместно использовался керосин, и больше всего людей не устраивала именно его нехватка, а также трудности, с которыми они сталкивались, пытаясь попасть на работу и вернуться домой поездом или автобусом. Еда их была настолько простой, что на их меню не сказывалось отсутствие никаких продуктов, кроме хлеба и мяса; рост стоимости жизни, который к 1951 году стал неуклонно обгонять рост зарплаты, во многих случаях возмещался тем фактом, что в недалеком прошлом в семье зарабатывал только мужчина, а женщины, если и брали стирку, получали не больше полутора доллара в день, а теперь все взрослые в семье могли работать, и женщины также вносили свой вклад в бюджет. Они никогда не жили в удобных домах и почти не чувствовали нехватку жилья в городе; даже те, кто прибыл с севера и населял трущобы пригородов, дома обитали отнюдь не в лучших условиях. Эти трудности куда больше отражались на «белых воротничках», которые привыкли к современным удобствам, а теперь вынуждены были носиться вокруг своих друзей-перонистов, выясняя, не хотят ли они, чтобы в маленький домик в пригороде опять дали газ или чтобы включили телефон.

Но Пероны сами усердно «подкапывали» свой режим, поскольку их политика потворства индустриальным рабочим в ущерб рабочим сельскохозяйственным начала приносить свои плоды в виде дефицита двух главных продуктов питания, и это касалось уже каждого человека в стране. Речь идет о хлебе и мясе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.