Глава 14

Глава 14

В моем сердце живет одно главное чувство, которое подчиняет себе мой дух и мою жизнь: это мое негодование против несправедливости.

Э.П.

Перон занял свой пост благодаря тайному сговору своих коллег-офицеров; будь один и оставайся он послушен их желаниям, он мог бы заручиться полной их поддержкой и благодаря одной этой поддержке оставаться у власти. Военные не требовали его отставки, они лишь возражали против Эвы, хотели удалить ее из общественной жизни или даже отправить в изгнание. Офицеры были ее противниками с самого начала, усматривая в ней угрозу своей власти и оскорбление своего мужского достоинства. Но Перон, который не раз становился свидетелем предательства военных, понимал, что оружие, которое он мог бы использовать против них, должно находиться исключительно в его руках, и задумался о поддержке профсоюзов; и это оружие, выкованное руками Эвы, доказало свою силу. Рабочие были не так горды, как армейские офицеры, которые не могли позволить, чтобы ими командовала женщина, и, в отличие от олигархов, не считали Эву выскочкой. Она вышла из их рядов – факт, который она никогда не пыталась скрыть; и чем более знаменитой, богатой и могущественной она становилась, тем с большей готовностью они ей аплодировали. А женщины из рабочих семей восхищались ею вдвойне, ведь, глядя на нее, они и сами чувствовали себя отомщенными не только за годы бедности, но и за годы зависимости от мужчины. Именно эта огромная масса униженных и оскорбленных поддерживала Эву и Перона, и для многих из них на первом месте стояла Эва. Члены профсоюзов не понимали, в какое опасное предприятие их втянули, что и неудивительно, поскольку Перон со своими манерами рубахи-парня и щедрыми обещаниями сумел заморочить голову даже такому опытному профсоюзному боссу, как Киприано Рейес. Аргентинские труженики были наивны и доверчивы, социально безответственны и зачастую готовы преданно служить любому хозяину, который отнесется к ним по-доброму, равно как воткнуть нож кому-нибудь под ребра по самому незначительному поводу. Условия существования в стране не располагали к росту независимости рабочих: при обширных незаселенных территориях, плохих дорогах, недостатке средств связи процветала система малых общин, в которых правил благосклонный или тиранический патриарх, estancias управлялись патроном, в пуэбло властвовали местные candillos; в городах еще двадцать лет назад почти не было больших предприятий и рабочие не имели своих организаций. С середины девятнадцатого века делались попытки организовать рабочих в профсоюзы, но только в дни Иригойена некоторые из них стали играть хоть какую-то роль в общественной жизни; самыми старыми и сильными из них были Союз железнодорожников и Объединение машинистов. В некоторых отраслях, таких, как консервная промышленность, работодатели, наравне с другими виновные в том, что Перон занял свое нынешнее место, использовали любые средства, включая насилие, чтобы уничтожить нарождающиеся профсоюзы. Когда Перон стал секретарем труда, он всячески поощрял уже существующие профсоюзы и помогал в формировании новых в тех отраслях, где прежним организациям не удалось выжить. Именно в то время началась его дружба с Киприано Рейесом, который тогда организовал профсоюз «консервщиков». Перон, еще оставаясь в Секретариате труда, протолкнул законы, которые обеспечивали рабочим приличную зарплату, посильное число рабочих часов, выходные, оплачиваемые бюллетени и нормальные условия жизни. А поскольку ни консерваторы, ни радикалы не обещали рабочим ничего, кроме возвращения к прежнему бедственному положению, нет ничего удивительного, что в 1946 году Перон получил власть голосами трудящихся. После этого Эва переехала в Секретариат труда и стала неофициальным, но наиболее активным министром труда[27]. Теперь уже невозможно рассудить, какая часть ответственности за то, что последовало дальше, лежит на ее плечах, а какая – на его; но если он и не знал о некоторых ее действиях, а иногда давал им задний ход, она, во всяком случае, была в курсе всего, что творилось в министерстве. Она была наместником Перона, но не так уж редко случалось, что наместник обретал больше власти над владением, чем его хозяин.

Поначалу между профсоюзами и Пероном все шло как по маслу или почти как по маслу; зарплата подскочила на пятьдесят и шестьдесят процентов, и каждому выдавалась премия в размере месячной зарплаты в конце года; у сельскохозяйственных рабочих появился получасовой перерыв на завтрак и, кроме обеденного перерыва, три часа сиесты летом. Те же сельскохозяйственные рабочие и служащие контор получили получасовой перерыв на чай – странный отголосок британского влияния. Большинство новых законов о труде были в теории справедливы, некоторые – забавны, но на практике они исполнялись лишь в той мере, в какой могли ударить по хозяевам. Трудовым судам, организованным по франкистскому образцу, вменялось в обязанность разбирать конфликты, возникающие между работниками и хозяевами, но, исключая те случаи, когда наниматель являлся активным перонистом, решения всегда принимались в пользу рабочего. Новые законы, даже когда они применялись справедливо, порой приносили бизнесменам неоправданные убытки. Один владелец отеля, дела которого шли из рук вон плохо, не мог закрыть свое заведение, потому что он должен был выплатить каждому работнику компенсацию в размере месячной зарплаты за все те годы, которые они у него служили, а многие трудились у него больше двадцати лет. Однако же ему все-таки пришлось, и это уже никого не удивляло в Буэнос-Айресе, терпеть эти потери. Такие неожиданно ставшие гарантированными привилегии породили взаимное недовольство между нанимателями и работниками; рабочие – и их можно понять – извлекали все выгоды из своего нового положения, а их работодатели злились, что они тратят лишние деньги, полученные в зарплату, на вино и развлечения, пренебрегая иными, лучшими возможностями. Перона не слишком тревожило это взаимное раздражение, на самом деле они с Эвой даже подогревали его своими речами, потому что считали, что в Аргентине должен был быть один хозяин и одна хозяйка.

Так же, как Эва испытывала некое глубокое удовлетворение, раздавая беднякам банкноты по пятьдесят и сто песо, она, похоже, получала удовольствие и от того, что даровала рабочим все, о чем они просят, и даже больше; когда железнодорожники попросили о повышении зарплаты на сорок процентов, Эва радостно воскликнула: «Дайте мальчикам пятьдесят!» Цена, которую приходилось платить за подобный либерализм, не волновала большинство рабочих; их в принципе мало заботило, входит ли их профсоюз в объединение и кто им руководит, если они получали свои прибавки; а вскоре стало очевидно, что никакие повышения зарплаты не касаются тех рабочих, чьи профсоюзы остались за рамками Генеральной конфедерации трудящихся и чьих профсоюзных лидеров не сменили ставленники Перона. Некоторые из таких профсоюзов – работников консервной промышленности Рейеса и работников сахарной промышленности из Тукумана, обязанные своим рождением Перону, так и не вступили в ГКТ. Теперь Перон начал использовать всю свою власть, чтобы прижать их к ногтю. Самым разумным методом для этого были взятки; сначала он дал взятку рабочим, повысив им зарплату; теперь же предложил профсоюзным боссам правительственные посты. Анхель Борленги стал министром внутренних дел после того, как передал в ГКТ бразды правления конфедерации работников торговли; других сделали сенаторами или депутатами или просто поставили на ведущие должности в министерстве труда. Тех, кто не купился на взятки, запугивали или бросали в тюрьму. Если и это не срабатывало, в правление профсоюза врывалась полиция, руководителей арестовывали, и профсоюз «брался под надзор» ГКТ. Назначенный инспектор контролировал профсоюз до тех пор, пока члены его не узреют наконец свет перонистского дня и не принимут то руководство, которое им навязывалось. В 1945-м Перон издал декрет, по которому все профсоюзы, чтобы иметь законный статус, должны были быть зарегистрированы и который позволял зарегистрироваться только одному профсоюзу от каждой отрасли индустрии. Для Перона не составило труда сформировать профсоюзы, конкурирующие с теми, кто отказался вступить в ГКТ, зарегистрировать их и оставить независимые профсоюзы вне закона. Когда профсоюз актеров отказался заменить свое руководство на то, которое избрала Эва, и не захотел, чтобы она сама возглавила их, она сформировала конкурирующую Ассоциацию аргентинских актеров, предоставила ей легальный статус и сделала невозможным для тех, кто не вступил в нее, найти работу на сцене или в студии; тем, кто противился ее попыткам присвоить их старый профсоюз, пришлось искать другие способы заработать себе на жизнь, и как минимум одна, уже немолодая, актриса, вынуждена была устроиться стенографисткой. В 1950 году 17 октября, который с 1945 года пышно праздновался как День верности, руководители созданной Эвой ассоциации отправились в турне по театрам, советуя всем актерам подписать петицию верности Эве и Перону. В театре «Астрал» шесть человек отказались это сделать. В театр прибыла полиция, и его закрыли. Импресарио и одна из звезд отправились в кабинет Эвы в министерстве труда и умоляли ее позволить им открыться вновь до того, как они полностью прогорят. Она отвечала, достаточно любезно, что театр сможет открыться, как только эти шесть актеров будут уволены и заменены добрыми перонистами. Ее условие исполнили, и театр выжил, но шестеро упрямцев больше не могли найти работы на сценах Аргентины.

В конце 1947 года Хосе Эспехо стал главой ГКТ, и через него Эва установила полный контроль над синдикализированными профсоюзами. Не было даже видимости выборов, нового главу назначили несколько функционеров ГКТ по указке Эвы. Этот коренастый, смуглый человечек был настолько несамостоятелен, что одно время даже не осмеливался отвечать на вопросы на собственных пресс-конференциях. В его биографии тоже не было ничего замечательного, он работал шофером в концерне, производящем продукты, и вступил в профсоюз этой отрасли, чтобы через год-два стать одним из его функционеров. О нем еще говорили, что когда-то он служил швейцаром в доме на Калье Посадас, где жили Эва и Перон, и это вправду возможно, потому что он показал себя одним из наиболее сговорчивых приспешников Эвы, постоянно глядя ей в рот, что подобает скорее подобострастному камердинеру, нежели главе, даже подставному, могущественной организации, которая, как хвасталась Эва, насчитывала более пяти миллионов членов.

Но даже ресурсы такой богатой страны, как Аргентина, не могли бесконечно удовлетворять все растущие претензии Эвы и потребности пятилетнего плана Перона. Между 1946-м и 1950 годом золотой запас уменьшился в шесть раз, а национальный долг более чем удвоился; бюджет на 1943 год составлял два с четвертью миллиона песо, а на 1950 год – более одиннадцати миллионов; Перону, который хвастливо провозгласил, что Аргентина не нуждается ни в чем заграничном, пришлось просить у Соединенных Штатов заем в сто двадцать пять миллионов долларов, предоставление которого едва ли подняло дух демократически настроенных граждан Аргентины. Перон откупил у Британии железные дороги, но они приносили убытки в два миллиона песо в день, обеспечение их урезали на сорок процентов, а плата за проезд выросла на пятьдесят; люди жаловались, что не могут добраться на работу, и поезда ходили настолько переполненными, что пассажиры на станциях высаживали окна, пытаясь забраться внутрь; расписание практически не соблюдалось, и газетам запретили сообщать о количестве жертв железнодорожных катастроф. Перон хвастал, что он скупил трамвайные, телефонные и электрокомпании, которые прежде принадлежали иностранцам; но теперь улицы освещались так плохо, что ходить по ним вечером становилось просто опасно, магазинам приходилось самим заботиться об освещении своих витрин, трамваи были набиты битком, и люди висели на подножках, телефоны – а Буэнос-Айрес в свое время мог похвастаться самой современной системой телефонной связи – работали так скверно, что для того, чтобы позвонить в пригород, порой требовалось полчаса и более, и почти всегда разговор прерывался на середине. Стоимость жизни росла почти так же быстро, как зарплата. Эмигрантов, прибывавших из Испании и Италии, чтобы колонизировать провинцию, сменила другая волна миграции – провинциалы, стремившиеся в города; два года засухи подкосили сельскохозяйственное производство, но и количество промышленной продукции стало неуклонно падать, что было неудивительно, поскольку промышленные рабочие только в 1947 году имели сто двадцать два свободных дня. Перонистское освобождение пополняло список праздников. Мясо, тушенное с овощами – puchero, которое на протяжении нескольких поколений было обычной пищей в Аргентине и которое в 1943 году стоило одно песо на семью из четырех человек, в 1946-м стоило уже два песо шестьдесят четыре сентаво, и его цена продолжала расти, за тощего цыпленка, который в начале десятилетия стоил два песо, в 1946 году приходилось платить уже шесть и десять или даже больше – в 1951-м. После девальвации песо цена импортных товаров резко подскочила; шелковые чулки – а до войны это был настоящий шелк – стоили восемь или десять песо, теперь же импортный нейлон стоил восемьдесят. Цена на чай выросла до такой степени, что даже британцы вынуждены были отказаться от него. Перон пытался обратить девальвацию песо себе на пользу и в речи, которую он произнес в июне 1951 года, приводил в качестве доказательства процветания Аргентины тот факт, что грузовики, которые импортировались в 1947 году по цене в восемь тысяч песо за каждый, теперь стоят сто двадцать тысяч песо[28] – такое свидетельство прироста национального богатства заставило самых простых из его слушателей поломать головы. Но Аргентина была единственной страной в мире, где количество автомобилей за последние двадцать лет не возросло, а уменьшилось; в 1930 году там насчитывалось 296 990 автомобилей, а в 1950-м – 219 870. И все это – в стране, которая ничего не потеряла, а только процветала в период двух мировых войн. В той же речи в 1951 году Перон провозгласил, что все социальные проблемы практически решены, рабочие довольны, что касается нанимателей – они каждый день делают деньги! Далекая от того, чтобы давать рабочим больше, чем они просили, Эва теперь провозгласила забастовки незаконными и, вместо того чтобы улучшать условия труда, организовала национальный рабочий марафон. Каждый день перонистская пресса публиковала рассказы о механиках, которые проработали без отдыха 106 часов, пивоварах, трудившихся непрерывно 221 час, и металлургах, которые не отходили от своих печей 224 часа, и о тех поздравительных телеграммах, которые они получили от Эвы и Перона. И тем не менее не все профсоюзы присоединились к ГКТ.

В Тукумане рабочие сахарной промышленности, которые всегда были среди самых низкооплачиваемых рабочих в Аргентине, с благословения Перона образовали профсоюз, который не вошел в ГКТ, но в самом начале своего существования сумел добиться повышения зарплаты. В 1949 году стоимость жизни подскочила и рабочие потребовали новой прибавки – на шестьдесят процентов. Эва тут же заявила, что эта забастовка незаконна, как и все теперешние забастовки, исключая однодневные акции, проводимые ГКТ в знак благодарности и верности Эве и Перону. В помещение профсоюза ворвалась полиция, забастовщиков взяли под стражу и избили, а за дело взялся «инспектор». Но люди продолжали требовать повышения зарплаты и возвращения выборных лидеров. Руководители ряда местных независимых профсоюзов в один прекрасный день встретились, чтобы попытаться выработать общую стратегию действий. Полиция ворвалась на совещание, арестовала собравшихся и избила их. Одного из арестованных, Карлоса Антонио Агирре, секретаря профсоюза официантов, так больше и не увидели. Это был человек безупречной репутации, и его исчезновение побудило друзей Карлоса начать расследование. Когда его тело обнаружили захороненным в пустынном месте в другой провинции, скандал достиг таких размеров, что пришлось провести официальное следствие. Его избили до смерти в кабинете шефа полиции в ратуше – в том самом доме, где Эву несколько лет назад короновали Королевой сахарного тростника, – потом его тело спрятали в мусорный ящик, вывезли из города и похоронили в глухом месте. Причастные к этому преступлению полицейские офицеры провели несколько месяцев под арестом и затем вернулись к своим обязанностям.

Между тем забастовка была прекращена, и, когда работники сахарной промышленности вернулись к своим обязанностям, Перон в специальной речи по радио объявил, что они получат шестидесятипроцентное повышение зарплаты. Но чего они не достигли, так это возвращения независимости профсоюзу, который теперь находился под властью «инспектора».

По отношению к тем профсоюзам, которые попали в лапы ГКТ из-за продажности своих руководителей, а теперь пытались вновь обрести свободу, проявлялась не меньшая жестокость. Профсоюз телефонных работников потребовал, чтобы вмешательство в их дела прекратилось и чтобы было созвано собрание, на котором пройдут свободные выборы руководителей союза. В 1949 году 1 апреля – эта дата, похоже, имела тайный смысл – должностные лица Особого отдела полиции Буэнос-Айреса ворвались в дома сорока телефонных работников, когда они еще были в постелях или только вставали, и без предъявления обвинений арестовали двадцать одного человека и бросили их в тюрьмы своего подразделения. Необходимо процитировать показания, данные позже этими узниками и представленные палате депутатов членами оппозиции. Нелли Каролина Гарларде заявила, что 1 апреля 1949 года в 7.10 два переодетых полицейских ворвались к ней в дом, заявив, что ищут документы, которые не смогли найти в офисе (офисе профсоюза или телефонной компании?). Они схватили ее и препроводили в Особый отдел; ее отец настаивал, чтобы ему разрешили сопровождать ее, но безуспешно. После долгого допроса полицейские избили ее и вырвали ей волосы, потом, угрожая ей насилием, сорвали с нее почти всю одежду, окатили ее холодной водой и оставили стоять у открытого окна, направив на нее электрический вентилятор – эту операцию они называли «научная пневмония». И это невзирая на то, что у нее, как они знали, была менструация. Потом они завязали ей глаза и отвели ее в другую комнату, где, как она могла судить по разговору, сидело шесть или восемь человек; они били ее, оскорбляли, выбивали из-под нее стул – и все это время у нее были завязаны глаза и она была почти голой. Затем ее уложили на кровать, сунули ей в рот кляп, чтобы она не могла произнести ни звука, и применили к ней инструмент, который известен в Аргентине как picana electrica – ближайшим переводом будет «электрическое стрекало»; оно причиняет невыносимую боль и не оставляет следов. Этот прибор прикладывали к ее голой груди, к рукам, ногам и к паху. Затем ее заперли на ночь с шестью другими женщинами в камере пять на десять футов. На следующий день пополудни ее отпустили.

Еще одну женщину увезли прямо в ночной рубашке; с другой, Ниевес Боши де Бланко, обошлись еще более жестоко – когда выяснилось, что она беременна, один из ее мучителей угрожал, что ее ребенок появится на свет раньше времени, в чем он и преуспел, используя picana electro, поскольку бедная женщина потеряла ребенка вскоре после того, как ее освободили.

Все арестованные проработали в телефонной компании много лет; некоторые – больше двадцати. После освобождения их на три месяца отстранили от работы, а потом уволили. С того момента они не могли найти другой работы, и им не выплатили никакой компенсации.

Не только рабочие и работницы, чьи права Эва лично провозглашала столь громко, пали жертвами садистского обращения, но даже и те люди, которые были ее близкими друзьями. Киприано Рейес с сентября 1948 года находился в тюрьме. Когда Пероны жили в квартире на Калье Посадас, Рейес запросто навещал их почти каждый день; и главным образом благодаря его усилиям Перон вернулся с острова-тюрьмы Мартин Гарсия. В качестве секретаря Партии труда он стал орудием в предвыборной кампании Перона, – он и в самом деле верил в те обещания, которые раздавал Перон профсоюзам, и некоторые из этих обещаний правда были даны без дураков. Рейес расстался с иллюзиями, когда Перон, став президентом, решил распустить Партию труда и создать Перонистскую партию. Рейес отказался наотрез, запугать его не удавалось, несмотря на полудюжину попыток расправиться с ним. Он был человеком большой личной доблести, который способен ясно мыслить и находить достойные аргументы, даже в каждую секунду ожидая нападения. Многих других членов Партии труда соблазном или угрозами убедили перейти в ряды перонистов. Увидев, что запугать Рейеса не удается, Перон попытался в 1948 году приручить его, предложив ему возглавить министерство, если он с остатком своей партии примкнет к перонистской своре. Его не устраивало, если Рейес, человек, имевший такой авторитет среди «людей без пиджаков», окажется в лагере оппозиции. Рейес не стал даже обсуждать это предложение – до тех пор пока не будет организована специальная встреча с участием вице-президента Партии труда и его ближайшего друга доктора Вальтера Беверагги-Альенде и не будет предан широкой огласке тот факт, что инициатива исходит от Перона. Поначалу его условия отвергли, но потом Эктор Кампора, президент палаты депутатов и «мальчик на побегушках» у Эвы, прибыл лично для того, чтобы сказать Рейесу, что Перон согласен, если только Рейес исполнит одну маленькую формальность – вежливо позвонит и пригласит сеньору де Перон.

Рейес, который сильно подозревал, что за всеми последними событиями его жизни стоит Эва, заявил в самых непарламентских выражениях, что не желает иметь с ней никакого дела.

Это было в мае. В сентябре того же года Рейеса и Беверагги-Альенде арестовали по обвинению в покушении на жизнь четы Перон. Обоих пытали – picana electrica снова пошла в ход, и радио играло на полную громкость, чтобы заглушить их крики и стоны, – для того, чтобы вырвать из их уст признание, что за их заговором стояли «североамериканские империалисты», признание, которое оба мужественно отказались представить. Их освободили в апреле следующего года благодаря судье, честность которого стоила ему должности. Вскоре Рейеса арестовали снова; на этот раз его обвинили в том, что в своем доме он нарушает закон, запрещающий азартные игры, обвинение совершенно смехотворное, поскольку и сам он, и его дом находились под неусыпным надзором полиции. Его друг Беверагги-Альенде избежал «попечительства» полиции и вместе со своей женой и маленькой дочерью скрылся в Уругвае, а оттуда перебрался в Соединенные Штаты, где представил свой рассказ о тюремном заключении и пытках Организации Объединенных Наций. Неукротимый же Рейес все еще оставался в тюрьме[29].

Все эти случаи политических преследований не прошли мимо внимания оппозиции. На основе свидетельских показаний жертв был подготовлен рапорт, зачитанный в палате депутатов в июле 1949 года, несмотря на поведение членов перонистского блока, которые постоянно прерывали чтение и устраивали пререкания, после чего была сформирована комиссия по расследованию, куда вошли два депутата-перониста, Хосе Эмилио Виска и Ру-дольфо Декер, и депутат от радикалов, Артуро Фрондизи; но поскольку для кворума вполне хватало двоих, «расследование» провели без всякого участия доктора Фрондизи. Виска и Декер – оба прихлебатели Эвы – полностью игнорировали вопрос о виновности полиции и использовали свою власть для выявления антиаргентинской – читай антиперонистской – деятельности. Их суровость вошла в поговорку, поскольку они, применив закон о desacato, в одну неделю закрыли пятнадцать газет за то, что они не разместили должным образом на своих полосах слова: «Год освободителя, генерала Сан-Мартина». Казалось, они превзошли сами себя и в мае 1950 года председателем комиссии назначили Миеля Аскиа, протеже Эвы; но к тому времени ее первоначальные цели были благополучно забыты, несмотря на то, что незаконные аресты, заключение в тюрьму без суда и следствия и пытки продолжались.

В оправдание Эвы и Перона говорилось, что они, возможно, не знали о тех зверствах, которые совершались их именем. Но это неправда. Эва лично была в курсе всего, что происходило в Особом отделе полиции, который подчинялся не шефу полиции, но лично президенту, и чьи палачи, самые известные из них – Аморесано и Ломбилья, хвастались своей неприкосновенностью. В некоторых случаях полиция проявляла излишнее рвение вопреки инструкциям или действовала по собственной инициативе: ни в чем не повинный работник хорошо известной фирмы, производящей оптические приборы, был арестован и избит без всякой причины – просто потому, что проходил мимо здания Особого отдела. Да, гидру садизма, выпущенную на свободу, уже не всегда удавалось обуздать. Но то, что Эва была в курсе того, что творилось, и поощряла зверства Особого отдела, становится ясно из случая с Браво, поскольку мужественный рапорт доктора Кариде пролил свет на ту роль, которую играла в этом деле «Демокрасиа» – газета Эвы.

В июне 1951 года на стенах домов в Буэнос-Айресе появились нацарапанные слова: «Где Браво?», а также: «Полиция вероломно убила студента Браво!» По городу поползли слухи, что студент по фамилии Браво был схвачен полицией, а затем исчез; избитое и изувеченное тело некоего молодого человека подобрали на дороге, ведущей в Ла-Плата; мать Браво просила, чтобы ей позволили взглянуть на него, но ей отказали. 11 июня «Демокрасиа» принялась, все отрицая, опровергать эту историю.

Шрифтом в полтора сантиметра заявлялось, что интернациональный коммунизм планировал устроить беспорядки с участием студентов университета. Далее шрифтом поменьше утверждалось, что Уолл-стрит и Коминтерн снова идут рука об руку. Публикация сообщала, что студент Браво близко общался с коммунистами и нес чуждые мысли в университетскую среду, что его с двумя друзьями полиция видела прогуливающимися поблизости от Особого отдела – не самое лучшее место для тайной сходки, если рассказ «Демокрасиа» правда! – и что он сопротивлялся аресту и, прежде чем его смогли схватить, несколько раз стрелял; в доказательство этого газета поместила фотографию полицейского автомобиля с отверстиями от пуль в дверце и снимок бледного, но аккуратно причесанного Эрнеста Марио Браво – сразу после ареста. Доказательством того, что «Демокрасиа» придавала этой истории большое значение, являлось то количество места, которое отводилось под публикацию; к 15 июня вся первая полоса и почти половина восьмистраничной газеты была посвящена этой теме; одна из статей имела заголовок: «Всегда почетно сражаться и умереть за Перона». Среди врагов, не желающих удостоиться такой чести, «Демокрасиа» перечисляла дальше членов оппозиции, членов Демократического союза, среди которых большинство жили в изгнании в Уругвае, членов Коммунистической партии, мистера Джона Гриффитса – атташе по культуре американского посольства в Буэнос-Айресе – и «зловещую тень» – бывшего американского посла мистера Спруелла Брадена. Подобные подстрекательские материалы печатались в «Демокрасиа» вплоть до 18 июня, когда распространились слухи о показаниях, представленных доктором Альберто Хулианом Кариде с риском для собственной жизни. Тот, кто не жил под властью диктатора, не может до конца осознать то невероятное воодушевление, которое пробудила новость хотя бы об одном мужественном поступке. Размноженные листы с текстом показания передавали из рук в руки через мраморные столики в кафе, в дверные проемы, на вечеринках между коктейлями, их везли в провинции в чемоданах самых обычных людей и в сумках девушек, и всюду они пробуждали сердца, разжигая пламя мужества.

Доктора Кариде, который знал нескольких чинов в Особом отделе полиции, пригласили туда по поводу студента Браво. Коротко показания его сводились к следующему. На рассвете 18 мая 1951 года – если вспомнить, «Демокрасиа» еще в июне уверяла, что полиция не знает ничего о местонахождении Браво, – его вызвали по телефону в приемную Особого отдела и сказали, что за ним уже выехала полицейская машина. Там ему сообщили, что ему выдадут его паспорт – совсем недавно он просил ускорить эту процедуру, потому что намеревался провести праздники за границей, – но сначала он должен осмотреть избитого узника. Доктор обследовал заключенного – высокого, крепкого молодого человека, который лежал на полу кабинета без сознания; все его тело было жестоко искалечено (доктор приводил конкретные детали), в особенности голова и плечи – лицо превратилось в сплошное кровавое месиво; на голове его зияла очень глубокая и болезненная рана, которая, когда доктор осматривал ее, заставляла юношу стонать, даже в бессознательном состоянии; у него были сломаны ребро и два пальца. Когда доктор доложил о его состоянии, один из офицеров полиции заметил, что лучше всего, наверное, избавиться от мальчишки, бросив его на дороге; он сказал, что парнишку били десять человек его подчиненных – без всякого его приказа – и что он может позволить ему остаться в живых, только если кто-то согласится его лечить здесь, в помещении Особого отдела.

Будучи близко знаком с сотрудниками этого подразделения, доктор Кариде наверняка сталкивался и с другими подобными проявлениями жестокости; возможно, его желание предпринять поездку за рубеж «по причине здоровья» свидетельствовало о его растущем отвращении к системе, в рамках которой он строил свою жизнь. Он не походил на человека с твердыми политическими убеждениями и едва ли имел хоть какое-то представление о политической принадлежности своих пациентов. Он видел в Браво только юношу, которого жестоко искалечили, и в тот момент решил спасти жизнь этого молодого человека, независимо от того, какому риску подвергнет себя и свою семью. Настало время, когда простая человечность превратила его в героя.

С той минуты, как он заявил о своем намерении, сам он и его дом оказались под постоянным надзором полиции; он не мог никуда выезжать – разве что в полицейской машине и в сопровождении полицейского офицера – и за ним следили даже тогда, когда он навещал своих пациентов. Полиция предупредила его, что «любая неосторожность с его стороны будет обозначать немедленное устранение его самого и юноши», и хвастала, что в случае необходимости им нечего бояться недовольства «сверху». Доктор продолжал навещать юношу и после продолжительных настояний добился, чтобы ему выделили кровать и несколько одеял, а также выяснил, что фамилия пациента – Браво. Как только Браво пришел в сознание, а это случилось только через четыре-пять дней, во время визитов доктора ему стали завязывать глаза, а к доктору обращались под другим именем, чтобы юноша не смог позднее опознать его. Доктору сказали, что друзья заявили об исчезновении молодого человека и что в полиции ответили, что они его не арестовывали и что никаких обвинений ему не предъявлялось. Теперь в Особом отделе ожидали указаний «сверху», которые объяснили бы, что теперь делать с юношей. Они даже стали бояться, что в их отделение может нагрянуть инспекция, хотя честно признались, что в городе остались только два прокурора, инспекции которых они боятся, поскольку все остальные получили приказ не посещать Особого отдела без предварительного упреждения, которое даст офицерам время увести любого сомнительного узника через черный ход, который вел прямиком в участок на Пресинкт, 8. Через несколько дней поступили указания перевести юношу в другое место, и посреди ночи Браво накачали наркотиками, загрузили его вместе с его кроватью в грузовик и вывезли в домик в пригороде. Доктор, встревоженный состоянием сердца пациента, следовал за машиной. В своей новой тюрьме Браво оставался в постели.

9 июня, когда протесты, вызванные исчезновением Браво, достигли своего апогея, доктору сказали, что в его услугах больше не нуждаются, поскольку пришло распоряжение, чтобы узника освободить и отпустить на все четыре стороны уже на следующий день. Последние день или два Браво набрался сил настолько, чтобы вставать с кровати; его костюм отправили в чистку, а из его дома выкрали еще одну пару ботинок, поскольку те, которые были на нем при аресте, потерялись.

Доктор, который на протяжении трех недель пытался поставить юношу на ноги, с беспокойством ждал вестей о его возвращении. Несмотря на то, что доктор продолжал находиться под неусыпным полицейским надзором и был предупрежден, что за любую откровенность поплатится жизнью, он умудрился написать подробный отчет о случившемся и показать его доверенным друзьям, которые дали ему некоторые профессиональные консультации; они посоветовали ему придержать отчет до тех пор, пока ситуация не прояснится до конца. Когда 11 июня, вместо вести об освобождении Браво, «Демокрасиа» поместила рассказ о его аресте, доктор и его друзья решили представить отчет Мигелю Анхелю Савара Ортису, одному из прокуроров, чьей честности полиция боялась как огня. Но сначала требовалось увезти доктора из страны; это проделали с немалой изобретательностью, но доктор Кариде потерял свой дом и практику, он оказался разлучен с семьей и даже за границей жил в постоянном страхе за свою жизнь.

Только после этого стали распространяться отпечатанные копии его показаний, но оптимизм и воодушевление, которые они вызвали, погасли очень скоро.

Изо дня в день история Браво обсуждалась на страницах «Демокрасиа» – разумеется, это была официальная версия и ответ на выдвинутые обвинения. «Насьон», которая со дня на день ожидала закрытия и экспроприации, как это произошло с «Пренса», 17 июня отважно опубликовала всю историю с подробностями, включая показания доктора и рассказ самого Браво. Протесты, вызванные отчетом доктора, принудили полицию освободить Браво и отправить под арест замешанных в этом деле офицеров. Но еще до конца июля Аморесано, Ломбилья и остальные с комфортом расположились в казармах конной полиции в парке Палермо без всякого внешнего надзора и в кругу друзей-приятелей, тогда как Браво и доктор Кариде по-прежнему прятались.

Похоже, что Браво арестовали за его принадлежность к коммунистической молодежной организации, и этим фактом пытались извинить то, как с ним обращались. Его политические убеждения не оправдывают ни в малейшей мере жестокости и несправедливости полиции и «начальства» и бесстыдного лицемерия редакторов «Демокрасиа» и не умаляют героизма доктора Кариде. И не стоит успокаивать себя, что жестокость режима Перона распространялась только на коммунистов, поскольку единственной партией в Аргентине, свободной от преследований, являлась Перонистская партия. Радикалы, консервативные, словно английские тори, социалисты, консерваторы и те, кто вообще не интересовался политикой, были одинаково уязвимы. После выборов 1951 года лидеры многих партий отправились в тюрьму, включая Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи, кандидатов от радикалов, и доктора Паласиоса. Если их не пытали, то только потому, что на их стороне были симпатии слишком многих, чтобы безнаказанно их мучать. Полиция Перона истребляла богатых, дискредитировала влиятельных, запугивала иностранцев и терзала простых людей. Она использовала пугало коммунизма в качестве прикрытия, но при этом неизменно объединяла его с Уолл-стрит и с наиболее реакционными членами оппозиции. Судя по всему, Браво был исключительно отважным юношей – его избивали до потери сознания и приводили в себя для того, чтобы бить снова, но не смогли заставить подписать «признание», он прекрасно учился в школе и во время военной службы получил медаль «Pro Patria»; именно таких ребят, которые не имели возможности открыто заявлять протест против несправедливости, которая их окружала, Пероны сами толкали в объятия коммунизма.

Ссылки офицеров на «начальство» могут относиться только к президенту и его окружению, перед которыми Особый отдел непосредственно отчитывался, а Эва замешана в истории еще больше, судя по тому, как «Демокрасиа» настаивала на том, что полиции ничего не известно о Браво, уже после того, как та же полиция получила указания «сверху» убрать юношу из Особого отдела.

Те, кого Эва не могла очаровать своим обаянием и видом девочки, отмечали ее холодный взгляд рептилии. Она была бессердечна и безжалостна, независимо от того, отдавала ли она сама приказ о том, чтобы ее сограждан хватали и подвергали пыткам, или же пыталась убедить других, что факты подобной жестокости не получили доказательств.

И никак невозможно, чтобы она не знала о происходящем! И ее осведомленность обращает в ложь любые ее утверждения о сочувствии и симпатии к рабочим. Ее «любовь» к бедным людям Аргентины была болезненной любовью матери-собственницы; она любила их лишь до тех пор, пока они оставались в абсолютной зависимости от нее и послушно исполняли ее желания, до тех пор, пока они выражали свое обожание и преданность ей одной. И тогда она потворствовала им, как мать-невротичка потворствует своему единственному дорогому дитяте, дарила им игрушки, к которым тем не менее им не разрешалось прикасаться, и хвасталась перед гостями их взаимными нежными чувствами. Но стоило им проявить хотя бы толику самостоятельности, высказать мнение, противоположное ее собственному, и она набрасывалась на них, как родная мать порой набрасывается на своего ребенка, и наказывала самым безжалостным образом, какой только подсказывало ее больное воображение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.