Глава 6

Глава 6

Перонизм распространялся, и никто и ничто не могло остановить его.

Э.П.

Врагам Эвы, знавшим, насколько в Аргентине велико различие между женой и любовницей, казалось почти необъяснимым, что Перон, теперь, когда он уже практически сидел в президентском кресле, согласился официально оформить их отношения; они пытались объяснить этот брак тем, что она, видимо, поймала его в сети при помощи обмана или упирала на то, что их внебрачная связь может оказаться губительной для его предвыборной кампании, и со слезами на глазах предлагала навсегда оставить его – если только он на ней не женится, само собой. Но прошлые президенты и кандидаты на этот пост не позволяли политическим кампаниям вмешиваться в свою личную жизнь, даже если она не вполне соответствовала условностям. Политическая борьба в Аргентине всегда рядилась в плащ caballero; оппонента можно было называть грабителем, трусом или лжецом, но использовать против него какие-либо вольности, допущенные в частной сфере, считалось недостойным джентльмена – в особенности потому, что здесь практически все были уязвимы. Даже Иригойен, чьи широкие любовные интересы стали притчей во языцех, в политической борьбе от этого отнюдь не страдал. Невоздержанность какого-либо мужчины вряд ли могла стать подходящим поводом для клеветы: Аргентина не была пуританской страной, и мужчина, который позволял себе какие-либо вольности, всего лишь считался мужчиною вдвойне. Не похоже, чтобы Эве потребовалось прибегать к угрозам или лжи, даже если оставить в стороне тот факт, что Перон был сильно увлечен ею.

Просто, когда Перона отправили в Мартин Гарсия, Эва доказала, что она не только полезна ему, но и незаменима, поскольку полковник с большой долей вероятности мог отправиться в ссылку, если бы не те фантастические усилия, которые Эва приложила для его освобождения. Он нуждался в ее стойкости, чтобы маскировать определенную слабость его собственного характера – чрезмерную осторожность. До появления Эвы он всегда работал в тени какой-либо другой фигуры – на самом деле он и после продолжал действовать так же, поскольку в глазах публики главенствующую позицию заняла Эва. Склонность к уверткам – качество, подобающее скорее адвокату, нежели политику, присутствовала в его характере, и в экстренных случаях он склонен был колебаться перед тем, как принять серьезное решение, а кроме того, предпочитал придавать своим самым тираническим актам видимость законности. Возможно, различие между ними состояло в том, что Эва желала лишь признания, тогда как Перон хотел популярности. Она никогда не прикрывалась законностью, и потому он мог списывать на нее самые варварские деяния режима и сохранять для себя видимость достоинства. Но он был так же необходим ей, как и она ему; она не смогла бы пробиться в обществе, где доминировали мужчины, без протекции мужчины, и даже для такой привлекательной и удачливой женщины, как Эва, владеть подобным человеком было столь же лестно, как и всеми теми мехами и драгоценностями, которые она заказывала с такой жадностью. Оба неизменно гордились внешностью друг друга, поскольку она становилась все привлекательней вместе с тем, как к ней приходила удача, и теперь ее можно было признать за женщину поистине красивую – а желанной она всегда умела быть, и никогда в этом не ошибалась. В Аргентине «мужественность» джентльмена стоит на втором месте после его «достоинства», и Перону было чрезвычайно лестно иметь рядом столь красивую и обаятельную молодую женщину, абсолютно преданную (во всяком случае, внешне) ему и его карьере. Как и многие мужчины, которые тайно находятся под влиянием своих подруг, он получал немалое удовольствие от того, как ловко она умела отбрить кого-то другого, хотя временами ему самому приходилось страдать от ее острого язычка; и Эва, вполне осознававшая свое влияние, тешила себя, извлекая из этого немалую пользу. Перон был проницательным политиком и, даже если бы не увлекался Эвой столь сильно, разглядел бы в ней блестящий материал для создания паблисити (поскольку он намеревался искать популярности отнюдь не у олигархов), а кроме того, неоценимого помощника в финансовых аферах, в которые ему, как президенту, вмешиваться не полагалось. Более того, именно в ее неустанном стремлении подстегнуть его к действию, можно было искать корень бед, если дела шли вкривь и вкось. Да, Перон, без сомнения, знал, что сумеет найти Эве хорошее применение; и все же я сомневаюсь, чтобы он понимал, какого джинна выпустил из бутылки.

Но, наверное, сильнее всего их связывала, может быть бессознательно, общность происхождения. Она порождала некое подобие доверия и ощущение, что они – соучастники. Им не приходилось объяснять или оправдывать друг перед другом свои поступки. Вдвоем они могли не церемониться; рядом с Эвой Перону не требовалось думать о манерах или обуздывать свой язык, как это было в его первом, более заурядном браке с хорошенькой маленькой учительницей. А Эва не испытывала по отношению к нему того негодования, какое чувствовала к прежним «приятелям», выше ее по рождению и лучше обеспеченным. Ей не за что было обижаться на возвышение Перона, поскольку оно шло параллельно ее собственному успеху и давало ощущение личного триумфа над врагами; более того, между собой они могли откровенно обсуждать свою победу над обществом. И он, и она домогались этой победы, хотя Перон никогда не выказывал той ненависти, которая руководила деяниями Эвы; и временами он усмирял ее рвение, например приказывал убрать груду рыбы из-под окон оскверненного Жокей-клуба и устраивал ей нагоняй за эту выходку. Они были людьми одного сорта, соратниками и сообщниками, и вместе с ликованием вступили на путь, ведущий, как им казалось, к неограниченному богатству и власти, которые они собирались обрести не только за счет олигархов, ненавидевших выскочек, но и за счет простых людей, столь безоговорочно им поверивших.

После своего триумфального воцарения Перон и Эва взяли отпуск и вернулись из него уже супружеской парой, хотя о свадьбе не было объявлено публично и подробности ее хранились в секрете. Они тут же окунулись в президентскую предвыборную кампанию; и теперь Перон больше не колебался – «люди без пиджаков» сами призвали его, разве не так? Выборы предполагалось провести в начале 1946 года. Поговаривали о кандидатуре полковника Доминго Мерканте в качестве вице-президента – на самом деле обещанный пост вечно ускользал от этого маленького человечка, словно морковка, которую держат перед мордой осла. Он был настолько близок с Эвой и Пероном, что порой о них говорили как о триумвирате, хотя в действительности Мерканте никогда не позволяли занять позицию, которая могла бы случайно или намеренно привести его на трон. Неожиданно Перон избрал себе в помощники симпатичного пожилого Ортенсио Кихано, до тех пор совершенно неизвестного в политических кругах; он был родственником Веласко, которого Перон восстановил в должности шефа полиции, и обладал счастливой внешностью престарелого государственного деятеля, чье достоинство не сломили ни годы, ни опыт.

Перон использовал всякую возможность, чтобы лично участвовать в избирательной кампании. Высокий (а в Южной Америке шесть футов считаются очень высоким ростом), с приятной наружностью и фигурой, которая при всей тяжеловесности не казалась дряблой – большая редкость в стране, где тучность считается признаком влиятельности, – он был тем, что аргентинцы называют «настоящий мужчина». Его обманчивая внешность «отличного парня» полностью соответствовала его задачам; он мог с легкостью превратиться в «своего в доску», есть бифштекс руками, орудуя охотничьим ножом и запивая мясо крепким красным вином (на самом деле он предпочитал виски с содовой), и хлопать своих избирателей по плечу, отпуская сомнительные шуточки на городском жаргоне или на диалекте нужной провинции. Или, стоя на фоне аргентинского флага, во взмокшей от пота рубашке, подхлестнуть своих «людей без пиджаков», пробудить в них неистовый патриотический жар либо надломленным голосом, со слезами на глазах благодарить их за преданность в беде.

«Мужская честь» каждого аргентинца, благодаря которой он так часто принимает как вызов дружескую критику или упрек, для страны в целом обратилась в излишне щепетильную защиту национального единства и страх перед любым иностранным вмешательством, независимо от его целей. Перон, будучи не столько государственным деятелем, сколько хитрым политиком, использовал подобные настроения в полной мере. В то время послом США в Аргентине был Спруилл Браден, решительно обличавший проникновение в страну нацистского влияния и идеологии; Перон же по-прежнему близко общался с немцами – приверженцами фашистского режима, его личным секретарем во время предвыборной кампании был приятный молодой немец Рудольф Фрейд, сын лидера нацистской партии Аргентины, фанатично преданного Гитлеру. Неудивительно, что Перон возненавидел Брадена и даже грозил лично расправиться с ним. Правда и то, что подобные обличения, снискавшие послу дружбу многих демократически настроенных аргентинцев, оттолкнули от него других, тех, кто самолично критиковал режим, но из гордости не желал терпеть критики от иностранца, а равно как и тех, для кого принципиальность Брадена была начисто перечеркнута конформизмом назначенных после него послов. Перон сколотил себе политический капитал на недовольстве многих жителей провинций вмешательством Брадена в аргентинские дела; борьба с Браденом стала главной темой его предвыборной кампании – Перон воплощал собой все то, что было criollo, то есть душой страны, а Браден представлял в этом спектакле зловещие силы империализма. «Перону – да! Брадену – нет!» – повсеместно провозглашала пропаганда, словно кандидат от оппозиции – Тамборини – был только марионеткой Соединенных Штатов.

Оппозиция практически не имела возможности опровергать столь яростную клевету. Почти вся пресса и радиостанции находились под контролем Перона. Как только Перон был восстановлен на своем посту, Эва вновь вернулась на радио «Белграно», а Джэйк Янкелевич с радостью принял ее обратно, вдвое увеличив ее гонорар и тем самым сохранив место номинального владельца станции. Очень скоро Эва купила радио «Белграно», но оставила Янкелевича на должности директора – тот во всем следовал ее указаниям. Перон, формально соблюдая законность, предоставил оппозиции видимость свободы: им разрешалось проводить митинги, которые чаще всего разгоняла полиция; позволялось издавать газеты, которые закрывались навсегда за первое малейшее нарушение; им предоставили минимальное количество времени на радио, но все их передачи проходили строгую цензуру еще до выхода в эфир. В стране с такой обширной территорией, где чтение газет считалось прерогативой богатых помещиков или горожан, радиопропаганда имела самое широкое поле для деятельности и была невероятно действенной. Люди, которые прежде голосовали так, как приказывал им patron, и отдавали свои голоса за несколько монет или выпивку, не имея никакого представления о том, что может предложить им тот или иной кандидат, теперь могли голосовать сами, поскольку так говорило радио. Оно же подсказывало, за кого голосовать.

Существовало еще одно средство, с помощью которого можно было донести пропагандистские лозунги в самые бедные и отдаленные от столицы провинции, – приходские священники. Аргентина практически на сто процентов католическая страна; с властью и влиянием церкви могут соперничать здесь лишь армия и Генеральная конфедерация трудящихся; более того, это влияние неподвластно никакой внешней силе, и никто из набожных аргентинцев при всем желании не сочтет его за иностранное. Церковь была силой, которую ни Перон, ни Эва не осмеливались игнорировать. Эва относилась к церкви скорее как враждебно, но уважительно настроенный оппонент, нежели как преданная дочь, и временами позволяла проявиться этому антагонизму, хотя всякий раз находила возможность должным образом загладить свой промах. Она не имела возможности пренебречь церковью или обойти ее, как это было с военными, еще менее годились взятки и обман, с успехом примененные в общении с профсоюзами. С кардиналом Копелло – человеком вполне светским и отнюдь не похожим на святого – ей приходилось держаться с осмотрительностью, столь несвойственной ее натуре.

Аргентинское духовенство разделилось в своем отношении к Перону. Среди них нашлись такие люди, как епископ Мигель де Андреас и мужественный приходский священник отец Данфи, которые с самого начала с недоверием отнеслись к новому режиму, а когда их мрачные предчувствия получили достаточное подтверждение, стали в проповедях отстаивать права человека так, что только глухой не понял бы, о чем идет речь. Епископ подчинялся непосредственно Папе и являлся лицом неприкосновенным. Отец Данфи, фигура менее значительная и более уязвимая, был неожиданно отстранен от своих обязанностей по распоряжению кардинала и, поскольку ему не дали возможности защищаться, в знак протеста отказался от своего сана и пошел работать чернорабочим на фабрику. Но большая часть духовенства, начиная с разумного Копелло, с готовностью поддержала кампанию Перона; без сомнения, многие были искренне убеждены, что он облегчит жизнь их придавленных нищетой прихожан. К этому же их поощрял (если только не прямыми указаниями) сам кардинал, поскольку он предписал своей конгрегации не голосовать за партии, которые отвергают обязательное религиозное обучение в рамках общеобразовательных школ или грозят узаконить развод. Оппозиция, которая пыталась составить некую коалицию, известную как Демократический союз, состояла, можно сказать, из одних грешников, поскольку социалисты ратовали за развод и вместе с радикалами выступали против обязательного религиозного обучения в школах (они совершили ошибку, больше борясь против этих уроков, нежели за частные школы). У преданных последователей кардинала просто не осталось другого выбора, как только голосовать за Перона, который сделал религиозное развитие школьников частью своей политической платформы, верно рассудив, что тем самым умаслит многих приходских священников, обещая им большую власть; а менее совестливое духовенство провозглашало с кафедр политические лозунги безо всяких упреков (во всяком случае, публичных) со стороны главы церкви.

В Белграно, фешенебельном пригороде к северу от Буэнос-Айреса, отец Филиппо так хорошо использовал свою кафедру для предвыборной агитации, что его добрые прихожанки, пришедшие на мессу, с первыми же его словами поднялись и покинули церковь. Пока он проповедовал, они принялись громко молиться за дверью о том, чтобы Господь наконец просветил его разум, хотя он несколько раз отправлял своего помощника «заткнуть этих женщин» и даже вызвал полицию. Некоторых из этих достойных леди забрали в участок, но одна из них оказалась на сносях, а поскольку она отказывалась покинуть участок до тех пор, пока не освободят всех, местной полиции, всегда проявляющей большую сговорчивость, если речь идет о здоровье или церкви, пришлось отпустить их домой. Женщины не пострадали, разве что наслушались оскорблений и телефонных звонков с угрозами от местных перонистов да получили нагоняй от своих более осмотрительных родственников. Отец Филиппо стал членом кабинета депутатов – что соответствует британской палате представителей.

Примерно в пятидесяти милях к западу от Буэнос-Айреса расположена базилика Лухана: там, по легенде, фургоны колониального времени увязли в болоте и их смогли вытащить только после того, как было дано обещание возвести на этом месте церковь. Теперь маленькую глинобитную церковку, служившую меккой для первых паломников, заменил до безобразия аляповатый собор, на стенах которого развешаны тысячи протезов и ужасных муляжей человеческих органов, об исцелении которых просят богомольцы, а также специально подобранные мелодраматические фотографии детишек под колесами поезда и объятых пламенем домов, а под ними слезливые молитвы в стихах с благодарностью за спасение и пощаду. Во время предвыборной поездки чета Перон остановилась в Лухане, где ее встретил монсеньор Серафини и сопроводил к базилике, пока заполнившие улицы толпы кричали: «Перон! Кихано! Перон! Кихано!» Имя Эвиты еще не превратилось в боевой клич. Монсеньор произнес с кафедры пылкую политическую речь и провозгласил благословение Церкви кандидату. Проповедь закончилась общим пением. Песня была сочинена специально для предвыборной кампании: «Мой хороший, ты получишь кое-что, с буквы «П» начинается оно – Перон!»

Во время всех этих мероприятий Эва чувствовала себя как рыба в воде. Она начала приручать пероновских «людей без пиджаков», как стали называть рабочих с 17 октября, когда она увидела практическое подтверждение их чрезвычайной полезности. Поскольку Перон всячески способствовал повышению их заработной платы, она взлетела на волне его популярности. Но популярность Эвы не была полностью вторичной.

Вопреки советам людей, полагавших, что разбираются в психологии толпы, она объехала всю страну в специальном предвыборном поезде Перона, одетая в свои самые роскошные наряды. Так много лет прошло, прежде чем она смогла позволить себе все эти одежды и украшения, и с ее стороны это было не столько осмысленное решение, сколько нежелание даже на время распрощаться с удовольствием щеголять в них. Но что бы ни стояло за этим первоначально, у нее хватило сообразительности, чтобы заметить, что прием срабатывает, и ее украшения, ее медные волосы, уложенные в высокую прическу, ее победная усмешка без устали сияли под жарким декабрьским солнцем, когда она высовывалась из окна, чтобы бросать пакеты с подарками и банкноты по одному песо смиренным провинциалам, собиравшимся у железной дороги.

Для служанок и скромных домохозяек из всех тех маленьких городишек, которые они проезжали, Эва в богатых и разнообразных нарядах, сопровождаемая целой кучей людей в форме, которые лебезили перед ней, с симпатичным мужем, который улыбался, стоило ему бросить на нее взгляд, была воплощением мечты о Золушке, которая жила в душе каждой из них. Они стали называть ее «Эвита», или «товарищ Эвита», как она начала называть себя сама, напоминая им о том, что она – одна из них, и казалось, она обещает вот-вот поделиться с ними своей привлекательностью и богатством.

В более отдаленных районах – а большая часть территории Аргентины все еще остается «отдаленными районами» – женщины-крестьянки усталыми группками тащились по пыльным дорогам, чтобы увидеть проходящий мимо поезд. Для этих простых женщин, которые, наверное, даже кино никогда не видели, радио слушали редко и ни разу в жизни не ступили на ковер и не коснулись ногой ступенек лестницы и которые за всю свою трудовую жизнь не встречали такой молодой и красивой женщины, да еще так хорошо одетой, – для них Эва была даже больше, чем Золушка. В их унылой жизни присутствовал лишь один образ, с которым Эва могла иметь отдаленное сходство, и потому они верили чудесным бумажкам достоинством в одно песо так же, как верили в то, что наступает новая жизнь, и поклонялись золотым волосам и сияющей улыбке, как поклонялись скромному изображению девы Марии в глинобитной приходской церковке.

В пакетах, которые раздавала Эва, лежал хлеб с изюмом, конфеты и бутылки сидра, а также открытка с изображением двух улыбающихся лиц и подписью, что это – подарок от Перона и Эвиты, которые желают своим возлюбленным «людям без пиджаков» счастливого Рождества и Нового года. Она хвастала потом, что раздача подобных подарков, содержащих сидр, хлеб с изюмом и открытку, стала рождественской традицией и распространилась по всей стране. Каждый год миллионы людей получали такие пакеты – если так, то эта трата, должно быть, занимала не последнюю строчку в списке рождественских расходов.

Через месяц после окончания предвыборной кампании один приходский священник с севера страны, чересчур загруженный делами и слишком порядочный, чтобы думать о политике, попытался выхлопотать пенсию по старости для одной дряхлой старушки, жившей одиноко в компании с собаками, свиньей и петухом в жалкой лачуге. Священник спросил старуху, впрочем не особенно надеясь на положительный ответ, нет ли у нее каких-нибудь документов, подтверждающих ее возраст. С детской готовностью и восторгом она подала ему карточку от Перона и Эвиты. Она не могла прочесть, что на ней написано, но хранила ее как величайшую ценность на всякий случай, и, когда протянула ее священнику, лицо ее выражало искреннюю уверенность в том, что этого документа вполне достаточно.

Предвыборное турне триумфально катилось через всю страну; толпы, выстроившиеся вдоль дороги и заполнившие железнодорожные станции, в большинстве своем состояли из людей чрезвычайно бедных и очень молодых, и таким Эва и Перон, казалось, обещали больше всего – не только реальность, но и мечты. На протяжении четырехчасового перегона между Буэнос-Айресом и Росарио девочки-подростки бежали за ними по шпалам. Всадники пампасов в развевающихся белых bombachas, с сыромятными уздечками, звенящими серебром, вонзали шпоры в бока своих лошадей и с ковбойскими криками мчались наравне с поездом, поднимая в воздух клубы пыли и тучи саранчи. В тот год саранча обрушилась на страну – в народе считалось, что такое происходит раз в семь лет, – насекомые покрывали дороги слоем толщиной в несколько сантиметров и липли к ботинкам и к одежде, так что практически невозможно отогнать их или избавиться от зловония. Но ни зной, ни пыль, ни саранча не могли удержать людей, которые собирались на станциях; деревенские парни проталкивались вперед, чтобы пожать руку кандидату, женщины падали в обморок, и лошади кидались в стороны и получали плетью по бокам, и время от времени Перону и его свите приходилось защищать себя и Эву с кулаками.

Женщина, выросшая в более тепличных условиях, давно бы уже лишилась чувств от жары и давки или от тех непристойностей, которые неслись им навстречу в качестве приветствий, но Эву все это – пыль, толпы, зной, шум и грубая лесть – пьянило, как шампанское.

Только один инцидент напомнил победителям о возможных врагах. В один прекрасный момент обнаружилось, что ось колеса у их вагона сломалась надвое. Опасаясь засады, телохранители Перона выбежали наружу с винтовками в руках. Но, чего бы ни добивались злоумышленники, ничего больше не произошло.

Между тем Тамборини, кандидат от оппозиции, произносил свои речи под аккомпанемент револьверных выстрелов. В то время как штаб-квартира Перона хорошо охранялась, митинги Демократического союза исправно разгоняла полиция, которая, как утверждалось, в целях самообороны открывала огонь по собравшимся или же атаковала их саблями наголо. Когда Тамборини со своей командой отправились в поездку, его поезд постоянно задерживали, в окна летели камни, а в багажном отделении случился пожар, уничтоживший огромное количество предвыборных плакатов и брошюр. Тамборини утверждал, что полиция лично направляла громил на место происшествия и спокойно стояла рядом, пока шла драка. После его возвращения в Буэнос-Айрес толпа, собравшаяся на Пласа Онс, чтобы приветствовать его, была обстреляна полицейскими, которые позже признали, что сделали это, выполняя приказ. Трое молодых людей погибли, многие другие ранены. Единственная их провинность заключалась в том, что они хотели осуществления своих гражданских прав и обязанностей.

И все же среди противников Перона до самого дня выборов царил не вполне оправданный оптимизм – похоже, они были так же мало способны взглянуть в лицо реальности, как выступить единым фронтом. Радикальная партия вновь раскололась при создании Демократического союза: одна из фракций наотрез отказалась объединить свои силы с прогрессивными демократами, социалистами и коммунистами, несмотря на то, что и Тамборини, и его помощник Моска сами были радикалами и представляли наиболее консервативную часть партии. Получалось, что они не собирались голосовать за своих кандидатов, если за них проголосуют социалисты или коммунисты. И вновь их неспособность объединиться – другая сторона той же самой «мужской чести» – привела их к предательству интересов своей страны. Остается лишь удивляться, что, несмотря на такую «помощь» оппозиции, Перон победил лишь с небольшим перевесом. Он набрал около пятидесяти пяти процентов голосов.

Военные обещали законное и честное голосование, и с виду оно так и было. Перон избрал тактику, противоположную тактике своих предшественников, которые в течение предвыборной кампании вели дела более или менее справедливо, но принимались запугивать или подкупать голосующих или жонглировали урнами непосредственно во время выборов. В день, когда Перона избрали президентом, город выглядел мирным, словно кладбище.

Те месяцы, пока Перон ожидал президентского кресла, не были потрачены даром. Он убедил услужливого Фаррела издать ряд декретов, которые значительно расширяли полномочия исполнительной власти. Был учрежден Центральный банк, осуществлявший контроль над всеми внутренними и международными обменными операциями. Возглавлял его Мигель Миранда, который когда-то наставлял Эву на пути нелегального бизнеса. Едва успевший подняться по этому поводу шум замолк, Фаррел объявил «поднадзорными» шесть университетов и назначил для контроля за ними специального правительственного «инспектора». Эти действия опирались на новоиспеченный закон, согласно которому федеральное правительство имело право взять под надзор правительственные органы любой из провинций и любое государственное учреждение по обвинению в коррупции. На пост «инспектора» университетов назначили колоритного доктора Оскара Ива-нисевича, одного из любимчиков Эвы, который, как и многие из ее любимчиков, позже был предан забвению. Университеты являлись гнездами оппозиции, оплотом противников военного режима и лично Перона, а доктор Иванисевич, похоже, весьма подходил на роль душителя академической независимости, поскольку, получив пост министра образования, провозгласил по радио, что готов изо всех своих сил бороться против «паразитического интеллектуализма».

4 июля 1946 года, через три года после того, как Кастильо был смещен с поста в результате интриг ГОУ, Перон Всемогущим Богом поклялся повиноваться конституции своей страны.

Церемония принятия присяги проходила в Белом зале в Каса Росада. Гренадеры в шапках с киверами, в форме, вызывающей воспоминание о солдатах Наполеона, стояли вдоль стен плечом к плечу. Перон был в кителе бригадного генерала, богато расшитом золотой тесьмой и украшенном тяжелыми сияющими эполетами. Комнату заполняли люди в красных и голубых мундирах, дипломаты в смокингах; рясы духовных лиц отливали алым и темно-лиловым на фоне мерцающих шелков и сверкающих драгоценностей дам из числа богатой аристократии. Президент Фаррел передал свой жезл Перону, и двое мужчин обнялись; по щекам Фаррела катились слезы. Эва стояла рядом – с торжествующей улыбкой и тоже со слезами на глазах, готовыми в любой момент хлынуть через край. Какие чувства переполняли в тот миг ее сердце, известно одним лишь небесам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.