Последний вираж наполеоновской эпохи

Последний вираж наполеоновской эпохи

Эти последние полгода жизни сильно изменили Анри Бейля. Хотя ему не пришлось защищать свою жизнь с оружием в руках, но опыт русской кампании нанес ему настоящую душевную травму. Суровая русская зима — морозы доходили до 40 градусов, — лишения, физическое истощение и постоянная опасность ожесточили его: «Сейчас я нахожусь в состоянии безразличия ко всему — я растерял все свои увлечения. Я уже не могу напитываться парижскими удовольствиями с прежней жадностью — жадностью раба, который вырвался на свободу…» Оперы и обеды оставляют его равнодушным, даже желание писать не посещает его. Свои тетради с «Историей итальянской живописи» он потерял в неразберихе отступления и не ощущает в себе желания их восстанавливать: «Вернется ли когда-нибудь моя страсть к писательству? Не знаю. В данный момент я мертв. Я холоден, как шестидесятилетний старик». Он знает свою натуру — он может заниматься каким-либо делом, только когда в него влюблен: «…Без любви я ничто. Мой гений (в том же смысле слова, что и „гений христианства“) слишком непостоянен, то есть давно не был в состоянии влюбленности». Он потерял интерес к маленьким светским кружкам, но продолжает, из признательности, появляться у Пьера Дарю — этот, во всяком случае, не мешает его слабым попыткам вести спокойный образ жизни.

От прежних любовных связей этому другому Анри не осталось ничего. Анжела Пьетрагруа не подает признаков жизни; Анжелина Берейтер отправлена в область дружеских воспоминаний; Александрина Дарю, по неизвестным ему причинам, окончательно отказала ему в своем расположении. Мелани Гильбер, ставшая супругой русского генерала, появилась однажды в столице, но он ей не рад: «Остывший пепел не загорится вновь — такова моя теория». Его здоровье расстроено: «Вот уже два дня, как я ем втрое больше обычного — и все равно голоден. Кофе не бодрит мой ум, а вино, выпитое с утра, не нагоняет сон». Он выглядит ужасно и составляет уже второе завещание, хотя и с оговоркой: «Завещание — это, конечно, смешно, даже если меня и угораздило побывать в Москве». Когда его вкус к интеллектуальной работе все-таки ожил, он принялся дорабатывать наброски своей комедии: посещает литературный кабинет на улице Граммон, обдумывает характеры персонажей и набрасывает план «Летелье». Но на душе у него по-прежнему пусто и холодно.

Понемногу возвращается Анри и к театральной жизни. Так, он присутствовал на первом представлении в Сен-Клу «Интриганки» — пятиактной комедии в стихах Этьена: «Стиль напыщенный, а действие немного оживляется лишь в четвертом акте». Публика изнывала от скуки, однако Наполеон, учуяв в пьесе некоторые намеки на имперский режим, запретил ее. Тогда Анри поспешил купить у книготорговца два последних экземпляра этой пьесы: «Абсурдность суждений императорского двора прелестна — ее можно осязать». Не признавая цензуры, он раздобыл также текст речи Франсуа Рене Шатобриана при его вступлении во Французскую академию: она не понравилась Наполеону, писателя попросили ее переделать, он отказался — и не был принят в академию. Сидя в кафе «Фуа», Анри внимательно прочел ее: «Общественное мнение должно признавать писателями только людей такого таланта. Они чувствуют все красочные оттенки стиля. Такая речь — бесспорный входной билет в Академию. Но когда он [Шатобриан] был уже в нее все-таки принят — я нахожу его посредственным, и безнадежно посредственным: ему не хватает рассуждения, и он фальшив <…> Шатобриан грешит против хорошего тона: он слишком много говорит о себе. Его похвалы вызывают недоумение. В общем, он не мыслит. Этот человек не переживет свой век. Держу пари, что в 1913 году никто и не вспомнит о его произведениях».

Будущий Стендаль, конечно, не оракул. И тем лучше: через какое-то время он так же будет относиться к собственным произведениям.

Слабость французской империи теперь ни у кого в Европе не вызывает сомнений, и потому естественным образом против нее начинает формироваться коалиция — она имеет целью сведение Франции к ее границам, существовавшим до 1791 года.

14 февраля 1813 года Бейль присутствовал на заседании Законодательного корпуса, на котором Наполеон попросил его членов проголосовать за решения, позволяющие ему начать новую кампанию. 22 февраля Пруссия подписала альянс с Россией. 17 марта она объявила войну Франции. 14 апреля Австрия также порвала своей договор с Францией и предложила свое посредничество. Спустя два дня Наполеон возглавил в Эрфурте свою новую армию, составленную главным образом из новобранцев. Неопытным новичкам приходилось обучаться военному ремеслу прямо на марше.

Бейль, разочарованный тем, что не получил должности префекта или докладчика в Государственном совете, ни даже голубого креста (хотя эти ордена раздавались направо и налево), надеялся уклониться от саксонской кампании. Ведь участие в русской кампании обещало ему больше выгод, чем многим другим, а он не получил ничего. С какой стати было ему принимать участие в следующей? Он еще не успел отдохнуть и не хотел снова заниматься делами интендантства: «Гораздо лучше спокойно пожить год в Париже и съездить ненадолго в Швейцарию или Италию». Но он получил приказ об отъезде по служебным надобностям: «Никогда еще мне не было так трудно решиться. Я определенно превращусь в варвара и умру для искусства».

19 апреля Бейль был уже на пути в Майенс. 20 мая он наблюдал пожар в Баутцене и «все, что можно видеть после битвы, — то есть ничего». 6 июня Пьер Дарю назначил опытного аудитора в Саган, в Силезию. «Я читал, нарочно после всех, этот список, питая смутную надежду не быть назначенным туда и провести десять-двенадцать дней из тех пятидесяти, которые еще будет продолжаться перемирие, — в Венеции». Но удача отвернулась от него: именно он и был назначен.

На следующий же день интендант Бейль приступил к своим обязанностям в Сагане: «Я тут важная персона, моя дорогая Полина, но, как все короли, зеваю от скуки». Ему удалось раздобыть пианино, ему доставляет книги главный уполномоченный герцогини Курляндской. При этом он обращается к своему кузену с просьбой заменить Марсиаля в Риме, как только там освободится место. Он так загружен работой, что у него не остается свободного времени. Но, записывает он, «поскольку нежных чувств во мне самом нет, девушки внушают мне ужас».

Ровно в день годовщины своего отъезда в Россию Анри записал в «Журнале»: «Что это был за год! Для полноты картины я получил еще это интендантство, и теперь не хватает только болезни». Как в воду глядел. Вернулась сильная лихорадка по утрам с приступами бреда — впрочем, от нее была и польза: он был отправлен на лечение в Дрезден. Весьма довольный этим, больной добрался до столицы Саксонии 28 июля — и как раз успел на представление любимой оперы «Тайный брак». Но он совершенно обессилен.

12 августа 1813 года Австрия объявила войну Франции. Пришел черед империи расплачиваться — падение имперского лагеря становилось неизбежностью. На следующий день состояние здоровья Анри резко ухудшилось и он не смог выехать с миссией во Франкфурт. Он болен уже два месяца. Пьер Дарю разрешил ему вернуться в Париж, и 14 августа Анри отправился в обратный путь — в тот самый день, когда прусский маршал Блюхер развернул боевые действия. Дрезденская битва была уже в самом разгаре, когда Анри вернулся в Париж с тысячей франков золотом и тридцатью одним наполеондором в кармане. Он доверительно сообщил сестре: «Под большим секретом — его сиятельство герцог К[адорский], очарованный моей физиономией, позволил мне отправиться на юг кормчим на галерах — чтобы немного согреться. Так что я еду в Милан. Для посторонних — я в Куларо и со своей семьей. Как раз там я действительно был ровно два года и два дня тому назад». С дороги он написал Александрине Дарю: «Я очень устал. Мне очень хотелось бы, чтобы обо мне вообще забыли, пока М[арсиаль] или господин Петие не освободят свой пост».

7 сентября перед Анри вновь предстали купола Милана. Он еще очень слаб, а езда на казенном месте в карете его совершенно измучила. Поклонник Италии решает теперь «искать удовольствий более разумно». Впрочем, театры, оперы, галереи, визиты следуют один за другим, но не опьяняют его радостью, как это бывало прежде. Вероятно, причиной тому его здоровье, которое не торопится на поправку. Другой причиной, вероятно, является Анжела Пьетрагруа: она не слишком расположена к нему и часто отсутствует. Анри подозревает о существовании соперника и оказывается в тягостном положении неопределенности. Ему остаются пока чтение и записи наблюдений за итальянскими нравами. «Я не вцепляюсь ни в какую книгу, и только в таком состоянии могу читать плодотворно, пополняя запас мыслей, а точнее — укрепляясь в своих воззрениях, и тем самым я все более приближаюсь к правде. Она для меня (в смысле познания человека) как картина, покрытая слоем известки: с каждым осыпавшимся куском она открывается мне все более».

Мгновения удовольствия случаются у Анри все реже. Его сильно заинтересовали мысли врача и философа Пьера Жана Жоржа Кабаниса о памяти: «Как только я стану стареть, именно память начнет меня подводить в первую очередь». Он открывает для себя озеро Ком и Венецию, довольствуется крохами близости с Анжелой в ее сельском владении Монца, но настоящего занятия себе найти не может. Должен ли он отчаиваться, что не в состоянии стать для своей возлюбленной тем, чем был для нее Луи Жуанвиль? И вправе ли он также рассчитывать на любовь этой редкой женщины? К тому же пребывание Анри в Италии было сильно омрачено известием о смерти дедушки Ганьона — это случилось 20 сентября.

Дела по службе потребовали его присутствия в Париже — он вернулся туда 14 ноября. Хотя он попросил освободить его от воинской повинности в связи со своим служебным положением и получил такое разрешение, но обязанности аудитора требовали его присутствия в департаменте Изер, где он должен был набрать военный контингент численностью до трехсот тысяч человек. Оказавшись под началом сенатора Жана Дени Рене Лакруа де Шевриера, графа де Сен-Валье, Анри Бейль вынужден был сопровождать его в Гренобль и помогать ему в его деле: от них требовалось обеспечить защиту национальной территории силами 7-го военного дивизиона. Оказаться в родном Гренобле по такому поводу — худшего наказания нельзя было придумать: «Моя сестра, эта добрая душа, ни минуты не обольщалась и искренне жалела меня, видя, в какое дерьмо я попал».

5 января 1814 года он с отвращением ступил на землю родного города. Первые две ночи он провел в доме отца, но постарался как можно скорее снять себе комнату. «В ней у меня было хотя бы несколько минут одиночества, которые были не столь заражены тоской и моральной тошнотой, как все остальное время в Гренобле».

Организация защиты целого региона — дело непростое. Надо было мобилизовать национальную гвардию и отряды добровольцев, наблюдать за противником, дислоцировавшимся поблизости, сконцентрировать войска, следить за изготовлением снарядов, снабжать ими гарнизон, предупреждать возможные беспорядки, исполнять разнообразные поручения начальства и еще осуществлять связь с Шамбери. Анри толково и усердно принялся задело, но сразу же пал жертвой различных препятствий. Префекты Фурье и Фино возложили на него слишком трудные задачи — и его здоровье не выдержало. Анри серьезно заболел, так что вынужден был даже соблюдать постельный режим. Работа, возложенная на него, была настолько сложной, что граф де Сен-Валье направил ходатайство о награждении орденом своего талантливого помощника. Затем начальник удовлетворил его просьбу о возвращении в Париж.

27 марта, после короткой остановки в отеле «Гамбург» на улице Жакоб, Анри вернулся на свою парижскую квартиру. 30 марта воюющие стороны сражались уже на склонах Монмартра и Пантена. Эти исторические события оставили Анри равнодушным. «Все шло нормально, никаких беспорядков не было», — написал он сестре, имея в виду, что ничто не сгорело и не было разграблено. Конечно, в сравнении с московским пожаром, ущерб был невелик. К тому же Огюст де Мормон, маршал Франции и уполномоченный по защите столицы, в тот же день начал переговоры и подписал перемирие, вступавшее в силу со следующего дня. Наполеон ушел с политической арены.

1 апреля 1814 года по предложению Шарля Мориса де Талейрана Генеральный совет департамента Сены провозгласил реставрацию Людовика XVIII, внука Людовика XV и младшего брата Людовика XVI, который пробыл в изгнании 23 года. В этот же день интендант Бейль узнал, что он лишен денежного довольствия. 3 апреля сенат объявил о низложении императора. 6 апреля император сделал заявление о своем безоговорочном отречении.

7 апреля бывший интендант Бейль «поспешно выразил согласие со всеми актами сената, принятыми начиная с 1 апреля». Он никогда не скрывал своей враждебности по отношению к Бурбонам, но теперь пытался сохранить свои прерогативы или, в случае невозможности, хотя бы быть занесенным в «Королевский альманах» как почетный инспектор движимого имущества Короны. Заодно он предпринял все необходимые шаги, чтобы получить должность в Италии. Он не одинок в этих своих хлопотах: «Великие и малые бросились на защиту своих интересов, не заботясь о том, что о них подумают».

Теперь он лишился помощи Пьера и Марсиала Дарю — те были слишком заметными сторонниками павшего имперского режима. Других нужных связей у Анри было слишком мало, так что он вынужден был выпутываться из трудного положения сам. Вакантных мест не хватало, тем более что «тридцать тысяч дворян, которые никогда ничего не умели делать, возвращаются сюда со всех сторон, чтобы теперь потребовать себе всего и сразу». Не видя для себя никакой ясной перспективы, предчувствуя неудачи, к которым он не привык, Анри потребовал у дяди свою часть дедушкиного наследства и решил продать дом, который был передан ему во владение Шерубеном.

Договор, подписанный в Фонтенбло, сохранил за Наполеоном его титул, и 28 апреля 1814 года бывший император отплыл под надежной охраной на остров Эльба. 3 мая Людовик XVIII въехал в Париж: так Бурбоны были восстановлены на троне — это было начало Первой реставрации.

Анри занялся публикацией в издательстве Пьера Дидо эссе, над которыми работал уже десять лет, — «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио». Одновременно он наслаждается чтением книги Бенжамена Констана «О духе завоеваний и узурпации и его значении в европейской цивилизации».

При всей неопределенности своего положения отставной чиновник Бейль все еще способен на сильные чувства: «Я побывал в театре на „Севильском цирюльнике“, где играла м-ль Марс. Рядом со мной сидел молодой русский офицер, адъютант генерала Вайсикова (что-то вроде этого) <…> Этот любезный офицер, если бы я был на месте его женщины, вызвал бы в моей душе самую сильную страсть — страсть, достойную Гермионы. Я уже чувствовал ее зарождение, я даже оробел. Я не осмеливался бросать на него взгляды так часто, как мне бы хотелось. Если бы я был его женщиной, я бы последовал за ним на край света. Как не похож на француза этот мой офицер! Сколько в нем естественности и деликатности! Если бы какая-нибудь женщина произвела на меня такое впечатление, я провел бы ночь в поисках ее жилища. Увы! Даже графиня Симонетта лишь иногда вызывала во мне нечто подобное такому чувству». Его «бейлизм» не признает никаких моральных ограничений, когда речь идет о восхищении красотой. С этой опасной точки зрения, как и со всех других, он поражает своей созвучностью нашему времени.

3 июля он сменил свою квартиру на улице Нев-дю-Люксембург на скромную меблированную комнату в доме 27 по улице Мэль. Не имея ни должности, ни определенных занятий, весь в долгах, он принимает решение уехать в Милан: «…Сегодня оставаться жить здесь в полунищете для меня немыслимо — тем более что своим образом жизни я связан в основном с богатыми людьми». На что он мог надеяться в теперешней Франции, где оказался лишенным всяких прав? 20 июля 1814 года изгой покидает Париж. Военная карьера Анри Бейля осталась в прошлом. Ему исполнился 31 год.