Глава 12

Глава 12

О том, как Ваня боролся за свободу поэтического творчества и был за это лишен права присутствовать на выпускном балу. Монолог купца Быкова.

1 марта Россия должна была отдыхать и печалиться. В церквах служили долгие панихиды по убиенному императору Александру П. Для киржачских семинаристов этот день знаменовался жирным обедом, меню которого обсуждалось на учительском совете. Артельный староста с раннего утра стоял за весами в кладовой. Отыграл звонарь, прошлепали по двору бегущие неги, запел в церкви хор. Староста продолжал манипулировать гирями и, судя по всему, сознательно намеревался опоздать.

Он вошел в церковь почти в самом конце службы. Никанор Дмитриевич стоял на клиросе, впереди певчих, смотрел в потолок, но по какой-то неуловимой судороге, прошмыгнувшей по его лицу, Иван понял, что директор его заметил. Уловка не удалась. А он-то рассчитывал, что, осерчавши на него за опоздание, директор забудет про вчерашнее. Что могли с ним сделать за опоздание на службу теперь, когда до получения диплома оставалось два месяца? Небось не исключили бы, черт их подери… А за вчерашнее… А собственно, что «вчерашнее»?.. Легко можно выдать за шалость, проказу… Но, во-первых, несвойственно было Ивану шалить (в первый раз пожалел об этом), во-вторых, что-то повисшее в воздухе говорило ему — и всем говорило, хотя об этом молчали, — что там придают этому иной смысл, чуть не крамольный, а уж за это… Едва ссыпалось сверху из-под купола и просочилось наружу последнее «ал-лилу-й-й-я…» — директор поднял руку.

— Третий курс не расходиться, марш в класс.

— Учитесь вы хорошо, — начал он в классе, и сама по себе похвала, совершенно необычная в его устах, звучала угрозой. — Но дух у вас… скверный!.. Гнилой!.. Либеральный!.. И если этот дух… то карьера вам… не в народные учителя… а в тюрьму! Народный учитель должен учить… крестьянских детей… твердыми быть… в православной вере, любить… а в случае нужды отдать… за веру, царя, отечество…

(«Долго он нам читал рацею в духе православия и самодержавия», — прервем речь директора цитатой.)

— Особенно меня беспокоит… направление воспитанника Губкина… Он из ваз наиболее способный… судя по тому… вместе с тем… наиболее неблагонадежный ученик! Даже не знаю, как он может быть народным учителем!

Вдруг он выхватил бумажку из кармана, развернул и взмахнул над головой.

— Кто написал эту мерзость?.. Эту.-.. А?.. Эти стихи, видите ли… Быстро!

Класс молчал, и следствие было перенесено на следующий день.

Оно происходило на сей раз в доме директора, в зале. Непривычная обстановка, все эти кресла, чайный сервиз, диван, портреты, писанные маслом, должны были способствовать ослаблению духа подследственных. «Мы, по своему скромному обыкновению, входили к директору на квартиру через черный ход и на этот раз направились на кухню. Видим, он стучит в окно и требует, чтобы мы шли с парадного. «Ну, — говорим, — ребята, дело принимает серьезный оборот. Крепись!»

Крепились они (их было трое) не очень долго. Гадкая сцена допроса (и, вероятно, бессонная ночь) измучили их. Время от времени из другой комнаты, дверь в которую была закрыта, подавала реплики директорша; они носили такой характер:

— А вот кто говорит стихами, тот и стихи написал.

Она имела в виду Ванюшу.

В конце концов, сняв очки, чтобы протереть их, разглядывая их на свет, он брезгливо пробасил (у него уже прорезался басок):

— Я… Со мной что хотите… других не трогайте.

И подумать только, вся эта сквернейшая карусель завертелась потому, что Иван, в то время баловавшийся стишками, как и многие в его возрасте, сочинил эпиграмму на однокашника, репетировавшего директорских детишек и, по общему убеждению, ябедничавшего на своих товарищей! На вечерних занятиях, когда наставник задремал, Иван пустил листок по рядам; за партами хихикали; кто-то написал над эпиграммой фамилию ябедника; тот выхватил и, грохнув дверью, помчался к своему покровителю. Неизвестно (текст, естественно, до нас не дошел), содержались ли там намеки на него, на покровителя, но тот счел себя ужасно оскорбленным, а оскорбление себя он по натуральной склонности администратора перенес на оскорбление существующих порядков, на оскорбление основ.

Возникло дело.

В классах провели обличительно-предостерегающие собрания.

Заседал учительский совет, и Ваня простоял несколько часов в коридоре в ожидании решения. Запросто могли исключить. (По мнению Губкина, его не исключили лишь потому, что он — артельный староста — знал о кое-каких финансовых грешках директора.) Все же вынесенный вердикт был чудовищным по жестокости: тройка по поведению за полугодие, что означало волчий билет, лишение диплома, лишение стипендии до конца учебы.

«Но тут пришли на помощь товарищи, которые собрали средства и дали мне возможность окончить семинарию».

Здесь хочется остановиться, порассуждать. Судьба нашего героя висела на волоске. Если бы не случайный факт знакомства с махинациями начальства, его скорее всего исключили бы из семинарии. Что бы ему оставалось делать? Вернуться к крестьянскому труду. Очень может быть, что он прожил бы пусть честную, но ординарную жизнь. Задумываясь над этим, еще раз удивляешься жестокости приговора сравнительно с малостью вины. Одними мерзейшими порядками, царившими в семинарии, одним самодурством Никанора Дмитриевича и трусостью членов учительского совета его не объяснишь. Да, порядки — дальше ехать некуда, но все же это только одна сторона вопроса. Ведь неудача с эпиграммой — первая из целого ряда неудач, одолевавших Губкина на протяжении последующих пятнадцати лет.

Право, мы можем по-иному сформулировать вопрос: чем навлек он на себя мытарства и беды, выпавшие на его долю? С 1856 года существовала Киржачская семинария, ежегодно выпускала семьдесят-восемьдесят специалистов. Случалось, выгоняли учащихся — за неуспеваемость, нарушение дисциплины и т. д. Но впервые проступок ученика, в сущности, невинный, вызвал такой аффект. В затхлой семинарской атмосфере Губкин выделялся. Он был одаренной натурой. Он прекрасно и без видимых усилий успевал по всем предметам, проявил хозяйственную сметку и даже, как видим, кое-какие способности в сфере изящной словесности. Что это — разносторонность дарования? Правильнее будет сказать: неопределенность дарования. Многие выдающиеся личности в пору созревания своего таланта страдали этой неопределенностью; у Губкина процесс вылущивания таланта страшно затянулся, был болезненным; в этом разгадка многих его поступков, всего его поведения вплоть до 1903 года. Мы подробно разберем это во второй части нашей книги.

Несчастье Губкина-юноши состояло в том, что вокруг него не было ни одного достаточно чуткого и понимающего преподавателя, который смог бы уловить характер его дарования, но несчастье это случайным никак не назовешь, это несчастье всей царской системы крестьянского образования, не взращивавшей, а подавлявшей таланты. Возможно, все обстояло бы по-другому, если бы у Ванюши в раннем возрасте проявились бы исключительные способности в какой-нибудь конкретной области: ну, например, прорезался бы абсолютный слух или умение лепить животных — окружающие прощали бы ему странности, чувство превосходства и прочее. А он был неопределенно талантлив, талантлив — и все тут! Или выразимся по-другому: талантлив — и ничего больше. И это раздражало, казалось претенциозным.

Весной 1890 года в Киржачской семинарии состоялось торжественное вручение дипломов. Наш герой на этой церемонии не присутствовал. Он сидел в это время в железнодорожном вагоне. Он торопился в Муром. В кармане его пиджака лежала сложенная вдвое справка (увы, всего лишь) о том, что он действительно прослушал полный семинарский курс.

Единственный человек, кто мог ему сейчас помочь, был С.И. Чухновский. И Чухновский не отказал. Он с кем-то пошептался, поговорил, и Губкину дали место учителя в дальнем и глухом селе Жайском, верстах в шестидесяти от Мурома, на правом высоком берегу Оки. Выбирать не приходилось.

Через три дня Губкин был уже в Жайском. Первым делом, как водится, пошел представиться попечителю школы — им оказался некий Быков, купец. Сценой знакомства купца и молодого учителя и закончим первую часть нашего повествования. Перепишем приветственный монолог Быкова целиком из воспоминаний Ивана Михайловича; он стоит того. В нем, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Представьте купеческий дом, хозяина за самоваром и молодого учителя, стоящего у порога. Его не пригласили сесть.

«— Вот недавно здесь был преосвященный Феогност, архиепископ владимирский и суздальский, и он изволил почивать вот на этой кровати. А когда я езжу во Владимир, то бываю на приеме и у преосвященного владыки и у губернатора. Учитель, который был до тебя, возымел гордыню, и теперь его нет. Тебе, как молодому человеку, это должно служить примером. Ты должен почитать старших и почитать святую церковь неукоснительно. Я состою церковным старостой, и мне видно, кто в церкви бывает и кто не бывает, В церковь божию надо ходить и детей к этому приучать».

Начались годы учительства…