Дочери Андрея: две Маши

Дочери Андрея: две Маши

Еще в бытность рядом с Мироновым Татьяны Егоровой он мог стать отцом, причем не один раз. Но, как мы помним, судьбе было угодно, чтобы эти дети на свет так и не появились. В результате первый ребенок у Миронова родился на свет в законном браке – с Екатериной Градовой. Дочка Маша. Это случилось 28 мая 1973 года. И надо же было такому случиться, но в том же году, но чуть позже – 22 сентября – на свет появилась еще одна девочка Маша – у Ларисы Голубкиной, которой вскоре предстоит тоже стать дочерью Андрея Миронова. Причем волею все той же судьбы постоянно проживать ему придется с не своей дочерью, а именно с удочеренной. А для родной дочки он станет «воскресным папой» – то есть приходящим.

От Градовой Миронов ушел поздней осенью 1974 года, когда их дочери было всего полтора годика. Естественно, она этого не помнит. Но в ее памяти наверняка должна остаться некая обида на отца, который бросил их с мамой и ушел к другой женщине, да еще удочерил чужую дочку. Поэтому когда Маша Миронова была маленькой, на вопрос о своих родителях она отвечала коротко: «Папа у меня все время ля-ля-ля, а мама все время плачет». Эта короткая фраза хорошо характеризует ситуацию в той семье. Маленькая Маша Миронова чаще видела своего отца по телевизору, где он пел веселые песни про «Остров невезения» или «Джона Грея», чем вживую, у себя дома. Именно поэтому ее мама, судя по всему, и плакала так часто – что дочь лишена полноценной семьи и нормального отца. Хотя Миронов по мере своих сил помогал бывшей жене и дочери. Благо работали они в одном театре. И если Градова жаловалась на какие-то материальные трудности, то Миронов тут же старался эту проблему решить. Для него это было нетрудно – он прилично зарабатывал, получая зарплату сразу в нескольких местах: в театре, на съемках, на гастролях, на ТВ, в грамзаписи и т. д. Другое дело, что своей «доли» требовала и его новая семья, где тоже подрастала дочка.

Фактически воспитывали Машу Миронову ее мама и бабушка – Раиса Ивановна Градова. Вот как сама Мария вспоминает об этом:

«…Я могу сказать о тех, кого я любила. Например, о маминой маме Раисе Ивановне Градовой. Она была безумно красивой женщиной, и в нее в юности была влюблена вся Москва. Бабушка очень меня любила, а я ее. Она служила в Театре имени Гоголя, и именно с ней я впервые вышла на сцену в спектакле «Декамерон». Мне было шесть лет. Бабушка все время меня хвалила и говорила, что я самая лучшая, что, конечно, не соответствовало реальности. (Улыбается.) Но именно она заложила во мне веру в свои силы. Вторая бабушка – Мария Владимировна – больше критиковала. Это тоже очень полезно – я понимала, что не идеальна и нужно постоянно работать над собой…

Вообще я благодарна судьбе за разностороннее воспитание, которое получила в семье. Оно до сих пор помогает мне понимать различные точки зрения. Я существовала между двумя крайностями. «Папина» бабушка воспитывала меня строго, подвергая все мои действия большому сомнению, а «мамина» бабушка, наоборот, всегда меня хвалила, верила в меня. Думаю, это сочетание веры в ребенка и строгого осуждения его эгоцентризма было удачным…

В детстве я очень любила танцевать, обожала музыку, балет, оперу. Был период, когда я была буквально зациклена на Есенине и Айседоре Дункан. Мне хотелось быть как она. Танцевать перед публикой босой и свободной. Потом, лет в двенадцать-тринадцать, меня захватили фильмы Тарковского. Мама мне их показывала, потому что для нее он всегда был режиссером номер один. Я смотрела их и плакала. Не все понимала, но чувствовала, они трогали мое сердце и душу. Мне нравился фантазийный мир, существовать в котором было интересней, чем в мире реальном.

Я все время что-то выдумывала, меня все равно в эту сторону тянуло. Но я не любила, когда мне говорили: стань на табуретку и прочитай стихи. Если я слышала подобное или «Маша, станцуй!» – во мне кипел дух противоречия, и я делала ровно обратное – пела. (Смеется.) Как-то отвернулась спиной к публике и стала танцевать. Это был мой детский протест. Не терпела и не терплю насилия, в чем бы оно ни выражалось. В насилии творчество не рождается…»

А вот что рассказала Маша о том, как ее воспитывал отец:

«…Смешная была история, когда мне задали в первом классе (Маша пошла в школу в сентябре 1980 года. – Ф.Р.) учить басню «Стрекоза и муравей». Я пришла к отцу и сказала:

– Пап, проверь, пожалуйста, я выучила басню, – мне надо было, чтобы он просто проверил урок. – Послушай, как я рассказываю!

– Давай.

А он ждал прихода Горина. И у него был, по-моему, час свободный. Но мне показалось – это длилось бесконечно, я не знаю, сколько времени продолжалась пытка, но он не давал мне читать. Только я начинала, сразу раздражался, прерывал и говорил:

– Ты плохо читаешь!

Я ему:

– Ну почему, я же наизусть выучила, как же я плохо читаю?

Он меня замучил так, я не понимаю, честно говоря, серьезно ли это было, может быть, действительно ему хотелось как-то улучшить мое исполнение басни, но, по крайней мере, когда пришел Горин, то попытался меня спасти:

– Андрюша, перестань, ну отпусти ребенка, пусть отдыхает, пойдем с тобой займемся.

Но тот рвался:

– Нет, я хочу, чтобы она как следует читала!

Понятно, он хотел меня научить хорошо читать эту злополучную басню. Но я была в ужасе, мне же надо ее рассказать! Почему он меня мучает, за что? Чего он хочет от меня? А сейчас я понимаю, что, судя по всему, он добивался какого-то художественного прочтения…»

Итак, в шесть лет Маша впервые вышла на сцену, а в восемь – дебютировала в кино. Речь идет о трехсерийном телефильме «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» режиссера с Одесской киностудии Станислава Говорухина. Маша сыграла в нем небольшую роль – Бекки Тэтчер. Съемки проходили летом 1981 года в Сухуми. Вот что об этом вспоминает сама актриса:

«…Это было мучением. Мы снимались при 40-градусной жаре, к тому же на нас светили софиты. А в пещере со сталактитами и сталагмитами было скользко и ужасно холодно. Иногда приходилось работать по ночам. Смены у всех были по 12 часов, у детей чуть поменьше. Но отдохнуть как следует нам не удавалось. Жили в гостинице, где было огромное количество клопов. Я трудно все это переносила. И у меня абсолютно не было никакой идеализации актерской профессии…

Когда снимали сцену в саду, где я должна была водить бычка, он сопротивлялся, и привели козу, которая ужасно пахла и с которой мне тоже не удалось найти общий язык. Так в фильм и вошли разные дубли – и с козой, и с бычком. А еще я ужасно боялась Талгата Нигматулина, который играл индейца Джо. Он пытался меня расположить к себе, общался, улыбался, но мы так и не подружились. Зато мы дружили с Федей Стуковым, Владом Галкиным и Игорем Сориным.

Из этой компании остался в живых только Федя Стуков – Том. Но из профессии он ушел… Еще помню, на премьере, по-моему, в Доме кино, я ощутила разочарование и шок, потому что всех детей озвучили взрослые люди. Я на экране открываю рот, и звучит очень приятный, но чужой голос. Мне вообще было трудно принять себя на экране, а тут еще и говорю не я… У меня возникло детское ощущение, что к этому я вообще не имею никакого отношения. Я и теперь не очень люблю смотреть фильмы со своим участием. Ощущение, что кино не имеет ко мне никакого отношения, осталось с детства…»

Следующим летом Маша снова попала на съемочную площадку, но уже не как актриса, а как зрительница. Дело в том, что Андрей Миронов снимался в фильме-сказке Александра Митты «Сказка странствий» (в роли философа и странника Орландо), и когда настала пора натурных съемок, которые проходили в Ялте, взял туда и Машу. Было это в середине июня 1982 года. Например, 17 июня Миронов в одном из павильонов Ялтинской киностудии снимался в эпизоде «сарай» из начала фильма (там Орландо выхаживает Марту). На следующий день снимали тот же объект. Работа длилась с 9.00 до 15.00. Потом два дня съемок не было. Миронов эти дни посвятил дочке Маше. А следующие дни он снова снимался, а Маша осталась на попечении актрисы Татьяны Аксюты, которая исполняла в фильме главную женскую роль – Марту. Вот что она вспоминает о тех днях:

«С Андреем Александровичем на съемках была его дочь Маша. Так он заставлял меня с ней возиться: для него мы с ней были как бы одного возраста – значит, подружки! (На самом деле Аксюта старше Маши на 16 (!) лет. – Ф.Р.) Меня это выводило из себя! Единственным, кто меня жалел, был Владимир Басов. Он умел снять напряжение, рассмешить. Ради хорошего настроения партнера не стеснялся даже ушами шевелить – была у него такая способность. Только к концу съемок Миронов стал ко мне относиться серьезнее. Помню, даже пригласил на «взрослую» вечеринку к себе в номер…»

Кстати, на тех съемках присутствовал юноша, который спустя девять лет станет первым мужем Маши Мироновой. Впрочем, не будем забегать вперед.

Рассказывает М. Миронова: «Мы не часто встречались с папой. У него немыслимое количество времени занимала работа: ежедневные репетиции в театре – он много играл и ставил там как режиссер, ежегодно снимался в нескольких фильмах, а еще гастролировал с концертами… Но всегда находил время заехать ко мне домой, или взять с собой к бабушке, или на дачу, или к его друзьям, брал с собой на съемки фильмов… Иногда он приходил ко мне в школу. Тогда все занятия прекращались – учителя тоже высыпали из классов смотреть на Андрея Миронова. Это было как раз то время, когда он был в зените славы. И в то же время папа был очень скромным человеком. Каждый раз выходил на сцену как впервые… Я ведь часто бывала у них с мамой в театре, хотя отец очень не любил, когда я бывала за кулисами. Мама говорила, что он нервничал, когда на меня смотрели мужчины…

Из всех папиных фильмов мне больше всего нравится, пожалуй, «Бриллиантовая рука». Там у него настолько узнаваемый образ… Я часто сейчас вижу современных молодых людей, напоминающих его персонаж, и это смешно, потому что очень точное попадание. Нестареющий фильм. Очень нравится Маркиз в «Достоянии республики». Мне кажется, что именно в этой роли папа смог выразить самого себя – добрый, сумбурный, азартный и скрыто-нежный, максималист в душе, не признающий половинчатых чувств и дел, приветствующий в жизни все, кроме скуки. Есть еще фильм – «Фантазии Фарятьева». Отец там играет совершенно не типичную для своего экранного образа роль – ранимого и живущего своими фантазиями человека. Он играет очень трогательно. Я не очень сентиментальный человек, но знаешь, я не могу смотреть этот фильм спокойно…»

Как мы помним, к моменту, когда обе дочери Миронова пошли в школу (1980 год), он удочерил Машу Голубкину и дал ей свою фамилию. В итоге получились две Маши Мироновы, да еще учившиеся в одной школе. У многих это вызывало иронию, а то и издевку. Поэтому бабушка девочек, Мария Владимировна Миронова, настояла на том, чтобы Маше Голубкиной была возвращена ее первоначальная фамилия. Наверное, Ларисе Голубкиной это не понравилось, но противиться этому она не могла – все знали крутой нрав Марии Владимировны. Но эта коллизия не позволила двум дочкам Миронова сойтись ближе, и они все детство и юность провели вдали друг от друга, даже не делая попыток сблизиться. Поэтому у них были разные друзья и подруги.

Рассказывает М. Миронова: «…С Филиппом, сыном Олега Янковского, мы подружились очень давно, и совершенно не благодаря родителям. У меня есть очень близкая подруга Наташа, с которой я фактически выросла. Она дочь балетмейстера – француженки Веры Боккадоро, работавшей в Большом театре. Сейчас она живет в Париже, но часто приезжает в Москву и останавливается у меня. А раньше она жила в соседней квартире. Наша с ней разница в возрасте в шесть лет была ощутимой. Когда мне было десять, к Наташе – владелице видеомагнитофона и светомузыки – приходили 16-летние и устраивали вечеринки по-французски, такие же, как в фильме «Бум» с Софи Марсо. По малолетству я на эти «бумы» не допускалась. Только сидела и слушала отголоски потрясающей, фантастической взрослой заграничной жизни, протекающей у меня за стенкой. Так вот к Наташе приходили Филипп Янковский, Андрис Лиепа и многие другие. Это сейчас мы с Андрисом плотно общаемся, а тогда я его боялась просто до посинения. Ему было уже около двадцати. Он был старше всех и казался мне очень взрослым. Единственным человеком в этой компании, которого я не боялась, был Филипп Олегович Янковский. По-дружески я общалась именно с ним. Конечно, Филиппу со мной в тот момент вряд ли было интересно, но он меня спокойно и внимательно выслушивал. За что я была крайне признательна. С тех пор мы с ним так и общаемся…»

А что же Мария Голубкина, каким было ее детство? Но прежде не об этом – о другом.

Многие люди до сих пор задаются вопросом: а не специально ли Голубкина назвала свою дочку Машей, пытаясь понравиться и Андрею и, главное, его маме, которая в их семье была главным человеком? То есть если отвечать на этот вопрос положительно, то получается, что Голубкина, рожая дочь, уже конкретно нацеливалась на то, что скоро они с Мироновым составят семейную пару. Впрочем, с его родителями она давно была знакома и в начале 70-х даже считалась… подругой Марии Владимировны. Вот как сама Голубкина рассказывает об этом:

«…Было время, когда я проводила с родителями Андрюши больше времени, чем с ним. Его часто не было – он носился по тетенькам, перелетал, как бабочка, а я к его родителям наведывалась. Причем – с удовольствием. Иногда в разговоре с ними вспоминали Андрюшу, но вскользь, особенно не сосредоточивая на нем внимания. Мы с Марией Владимировной стали тогда настоящими подругами. У меня в этой жизни были три подруги – все три Маши: Мария Владимировна Миронова, Мария Петровна Максакова, мой педагог по вокалу, и Мария Иосифовна Давыдова, второй режиссер Хейфеца.

Я с Марией Владимировной и Александром Семеновичем ходила на концерты Марлен Дитрих, Шарля Азнавура, Жильбера Беко, они все время приглашали меня с собой. Мы сидели в первых рядах, и они, помню, меня представляли своим знакомым; «Вот это наша Ларисочка!»

Какая «наша», никто не понимал, конечно, но они мной гордились. А с Марией Владимировной мы очень часто встречались, обсуждали разные проблемы…»

В итоге, спустя каких-нибудь несколько месяцев после ухода от Градовой (осень 1974 года), Миронов стал жить с Голубкиной. Ее дочке Маше в ту пору было уже полтора года, и она вряд ли что-то помнит об этом.

Андрюша всегда говорил: «Вот только не надо детей своих навязывать».

Между прочим, когда он был ребенком (гости у Мироновой – Менакера собирались никак не реже, чем у нас, так что у Андрея гостеприимство наследственное), Мария Владимировна очень сердилась, если Андрюша устраивал домашние «показы» своих талантов. И он не любил, когда дети стихи читали, играли на пианино и т. д.

Как-то пришли к Френкелю встречать Новый год – мы и родители Андрюшины. И вот френкелевский внук ну просто ходил по плечам Александра Семеновича, выступал во всех жанрах.

Андрюша сказал тогда: «Интересный Новый год. Хоро-о-оший мальчик».

Праздник у нас просто кончился, потому что в центре внимания был ребенок. Этого Андрей не понимал.

Мы гордились с ним, что у нас такая хорошая Маша, она не лезет к взрослым. С другой стороны, она росла слишком скромной – это тоже плохо. Понимаете, золотой середины никогда не найдешь…»

А теперь предоставим слово Марии Голубкиной, которая так вспоминает о своих детских годах:

«…На съемки меня родители не брали. А вот в театре у них я много времени проводила. Туда детей можно – по крайней мере, знаешь, что они никуда не убегут, там некуда. Особенно я любила мамин театр (Центральный академический театр Российской армии, где со студенческих лет и до сих пор работает Лариса Голубкина. – Ф.Р.). Во время спектакля сидела в осветительской будке вместе с осветителем Таней Трегубенко. А там же очень интересно: кнопки, штучки, свет включили, свет выключили, есть световая партитура. Мне давали рулить, я чувствовала некую причастность. Еще я любила ходить в буфет, потому что там были бутерброды с осетриной и бужениной, лимонад. И это прекрасные моменты детства. Бывало, меня брали на летние гастроли. Помню, я ездила с мамой в Магнитогорск, в Челябинск. А в Новосибирске в это время гастролировал цирк. У мамы там был знакомый клоун, вот меня в цирк и отдали. В цирке куча детей и животных, а что еще ребенку для счастья надо?..

На отдых родители меня тоже не брали – обычно они отдыхали вдвоем. Отпуск у них был осенью. Они часто ездили в Голландию, потому что у них там жили друзья и делали им приглашения на выезд за границу. Как говорила мама, им было там весело и хорошо. Меня в Голландию не брали: во-первых, целая проблема сделать визы – это же 80-е, во-вторых, если бы они собрались поехать с ребенком, все бы подумали, что они хотят сбежать. А в-третьих, осенью я должна была ходить в школу. У родителей были другие интересы, это понятно.

Скучала ли я по ним? Нет, общения было достаточно! Почти каждое воскресенье папа меня водил на Птичий рынок, потому что мне хотелось посмотреть на зверей. И мы там пропадали по несколько часов. А на каждый день у нас было правило в семье: мы должны обедать дома, все вместе. Это сейчас от Театра сатиры, где работал папа, до Селезневки, где мы жили, еще сто раз подумаешь, стоит ли ехать – три часа минимум потерянного времени выйдет. А тогда пробок в Москве не было. Утром родители уходили на репетиции, вечером – играть спектакли. А в промежутке приходили домой и обедали. Папа у нас был эстет, ему требовалась сервировка: тарелка с подтарельником, нож и вилка по местам. И маме тоже нравилось все это: сервировать стол, готовить…

При этом мы с папой любили тайком от мамы поесть в столовой. Нам нравились котлеты, состоящие наполовину из хлеба, сосиски и еще какая-нибудь гадость. Я даже не знаю, почему, но сосиска с кефиром – прекрасно. А мама тем временем в ресторане «Пекин», например, покупала на ужин свежих трепангов, чтобы из них что-то необыкновенное соорудить. Еще у нас была помощница по хозяйству, которая тоже готовила – например, лепила пельмени и замораживала. И всегда был стратегический запас на случай, если придут гости. Мама каждый вечер кормила огромную массу гостей. А на случай праздников у нас имелась знакомая немка, Амалия Карловна. Когда-то она служила домработницей известного мхатовского артиста и славилась двумя фирменными блюдами: пирожками с капустой и тортом, пропитанным ромом. И вот мы у Амалии Карловны заказывали пирожки. Если этот пирожок с капустой намазать черной икрой, выходило очень неплохо…

Зимой после спектакля мы с папой брали ковер и шли его выбивать на улицу. Когда темно и никто не видит, этим заниматься удобно. По нынешним меркам, наш быт был довольно скромен. В квартире – четыре комнаты, что считалось вполне достаточным. У людей тогда были запросы поменьше, чем сейчас. Никто не думал о том, чтобы яхту купить, и машину-то приобрести была проблема, а уж если машина иностранного производства – это вообще целое событие. Тут один артист, который работал с родителями в театре, сказал, что мы очень хорошо жили, ведь у нас машина была, иномарка (как мы помним, эту машину Миронов приобрел всего лишь за два года до смерти. – Ф.Р.). А сам, между прочим, ездит сейчас на куда более крутой машине, чем та наша, подержанная. Но даже старая иномарка вызывала тогда у людей большую зависть, чем сейчас личный самолет, как ни странно. Хотя тогда все жили относительно одинаково. Впрочем…

Однажды я пришла к однокласснице в гости в коммуналку. Огляделась и поняла, что для меня это дико. Потом она говорит: «Сейчас мы будем обедать». У нас в доме слово «обед» означало, что мама котлеты из телятины пытается впихнуть в меня, а я не ем. А девочка приносит с кухни банку магазинной баклажанной икры и достает черный хлеб. Я спрашиваю: «И все?» Она удивилась: «Все».

Родители мне многое разрешали. Например, однажды у меня в ванной жили пять уток… Когда родители их увидели, долго смеялись. Потом отдали кому-то на дачу, потому что утки бы погибли, ванна – это не для них. Но и кроме уток кто у меня только не жил. Куча зверей, и если открыть дверь, оттуда весь этот кошмар выбегал, его приходилось обратно запихивать. Дядя Кирилл (Ласкари), проходя мимо комнаты, шутил: «Что нового в пыточной?» И ничего, все терпели. Я была как маленькая разбойница из «Снежной королевы», с собственным зверинцем. Один раз я собаку на улице подобрала и прятала под кроватью две недели. Потом все ее увидели, но ничего страшного не случилось – разрешили оставить.

А вот в углу я никогда не стояла. Мама, если что, говорила: «Я сейчас папе расскажу». Ну и этим все заканчивалось. А папа в качестве угрозы мне все время рассказывал, как в детстве его собственный отец бил дневником по лицу. Он постоянно мне обещал то же самое проделать со мной за мои «двойки», долго собирался, потом один раз все-таки решился – и сам испугался. А я испугалась за него. Потому что увидела: он очень расстроился. Единственное наказание, которое ко мне применяли регулярно, – не пускали на конюшню. Я ведь с девяти лет занималась верховой ездой, и мне все время хотелось быть там.

В дни рождения ко мне приходили в гости друзья, и мы играли, общались. Ничего особенного. Вот у моих родителей дни рождения всегда были креативные, они что-то придумывали. Праздновали один день рождения на двоих, ведь папа родился восьмого марта, а мама – девятого. Однажды в гостинице сняли бар, папа оделся в смокинг и был барменом, а Александр Анатольевич Ширвиндт сыграл портье – он со всех собирал деньги при входе, говорил: «Бесплатно не пущу». Было очень смешно (дело было в 1984 году. – Ф.Р.).

А что касается Нового года… Тут уже чисто семейный сценарий. Мы каждый Новый год, даже после смерти отца, ездили к бабушке Марии Владимировне. Там специфически сервировался стол и обязательно были пирожки все той же Амалии Карловны. Еще полагалось писать записочки с желаниями и поджигать. Мы знали, как все будет происходить, что будет на столе, как будем шутить и что будем смотреть по телевизору. И я даже знала, что мне подарят. У Марии Владимировны была подруга-скульптор, Бржезицкая, она работала на фарфоровом заводе и делала для всех бабушкиных гостей на каждый Новый год знаки зодиака. Если год Крысы, она делала крысу, если Козы – козу. Это была специальная лимитированная серия, только для своих. Я тоже для бабушки подарки готовила. Помню, кухонную доску выжигала, лобзиком выпиливала, писала стихи на французском языке…

С бабушкой у меня были довольно спокойные отношения. Она не была бабушкой-наседкой. Мария Владимировна вела себя спокойно и разговаривала со мной как со взрослой. Я столько разговоров слышала о ее якобы сложном характере… Ничего в нем сложного не было, она просто всегда говорила то, что думает. Но такой пиар был вокруг Марии Владимировны, что она такая опасная… А если тебе долго рассказывают об этом, то ты уже начинаешь бояться на всякий случай. Вот я и относилась к ней с некоторой опаской. Хотя чего плохого, если с тобой обращаются как со взрослой и говорят все, как есть?..

Что касается общения с моей сестрой Машей, то его было мало. Но это обычное дело – в молодости каждый сам по себе. А с Машей мы учились в параллельных классах. Центр-то небольшой, вот мы и оказались в одной школе. В детстве проходили мимо друг друга, разве что просто здоровались. Ирка Панченко, наша общая подруга, дружила с нами по очереди: если со мной она ссорилась – дружила с Машей, потом ссорилась с Машей – дружила со мной. Но дружить втроем нам в голову тогда не приходило. Мы с Машей знали, что мы сестры, но не принято было об этом говорить. Нас никто не пытался подружить, и тут дело не в нас, а в наших родителях. И мне трудно понять, кто там чего хотел или не хотел… Ну вот просто мы жили, как жили. Я, честно говоря, даже никогда не разбиралась, почему так. Предполагаю, что у женщин бывает ревность…

Но папа постоянно общался с Машей. И мама это прекрасно понимала. Мама даже ставила мне в пример Машу Миронову. Так и говорила: «Вот Маша Миронова – она молодец, она хорошая девочка, она на «пятерки» учится и в комнате убирает». А Маша сейчас говорит, что слышала про меня в детстве то же самое. Спрашивается: зачем? Но родители не были особыми специалистами по психологии детей, да и вообще, у нас в стране на тот момент культура воспитания была ниже, чем сейчас. Раньше мы все ходили пионерским отрядом и нам объясняли, что детям не место с родителями за столом…»

О том, почему Миронов не хотел, чтобы обе Маши общались друг с другом, у Ларисы Голубкиной есть собственное мнение. Вот оно:

«…Катя рассказывает журналистам, что ее Маша моей написала письмо. Про письмо я не знаю. Я бы не возражала. Андрюша тоже странный. Не хотел, чтобы девочки общались, из-за какой-то деликатности. А ведь у него перед глазами пример был – папа. У Александра Семеновича Менакера сын есть, Кирилл Ласкари, и Александр Семенович все сделал, чтобы Андрюша с Кирой виделись, дружили, из Москвы в Ленинград ездили, и все. Тем не менее, я помню, еще в молодые годы Кира приезжал в Москву и чувствовал себя немножечко скованно, потому что Мария Владимировна была суровая. Но она шла на это, очень сильный был Александр Семенович. Смог укротить даже Марию Владимировну.

Должна вам сказать: вероятнее всего, у Андрюши было мало времени в этой жизни, и, как я понимаю, он себя берег от возможных конфликтов. Он отдельно ходил туда и отдельно здесь жил. И все время сравнивал. У Кати было одно качество, которое его всегда смешило, – деньги, деньги, деньги, одеться, одеться, одеться. Мол, нечего надеть. И в этом смысле он был настолько порядочный и обязательный человек, я думаю, что Катя на него ни секунды не обижалась. Там было все в порядке. Это не обсуждалось вообще. Вот нужно – значит, нужно. Вот пусть здесь не будет, а там все должно быть.

Виноватым он себя не считал. Не считал абсолютно, как мне кажется. Но он не хотел связываться. Потому что первое время Катя была в некотором напряжении немножечко.

Катя Градова утверждает, что ее девочка – единственная наследница Андрюши, единственная дочь. Пусть утверждает. Андрей считал нашу Машу дочкой, и только это имеет значение. Мне ничего не надо никому доказывать. Мы прожили четырнадцать лет как один день. Сейчас почему-то стали выяснять, кто главнее? Опять – кто главнее. Ну им кажется, что они главнее. Я ведь Машу градовскую тоже понимаю. Она практически выросла без отца. Он приходил туда когда мог, но каждый раз возвращался в ужасе. Понимаете? То Юлиан Семенов, то Рощин, то Авербах, сплошные там были романы. И Маша в такой ситуации. Хотя она знала, что папа – это папа, но он нечасто же ее видел. Андрей взял ее однажды на съемки в Ялту, так это, я помню, на нее в детстве самое сильное впечатление произвело. Тогда снимали «Сказку странствий». Понимаете, ребенку же хочется с отцом быть. Тем более такой папа. А с другой стороны, этот же папа здесь, в этом доме. Он вбегал и убегал, вбегал и убегал. С Машей отношения были хорошие, но орал он на нее все время: то уроки делай, то пойди уберись. Доставал, другими словами.

Катя работала в театре с Андрюшей. Это тяжело – жить в одном театре. Театр ведь тоже семья, и очень конфликтная большая семья, и если бы Андрей со своей стороны более демократично относился к жизни, было бы проще. Мы с Машей часто приходили к нему, и постоянно некоторая натяжка в отношениях с Катей чувствовалась. Андрюша в этом смысле очень достойный был человек, он никогда в жизни не рассказывал глупости: кто чего сказал, кто как посмотрел. Все это несерьезно, так, мелкое неудобство. Катина тень над нашей жизнью не витала».

Между тем во время последней поездки Андрея Миронова в Прибалтику, где и случится трагедия, там же были и две его дочки. Однако во время рокового выступления актера на сцене Рижского оперного театра в спектакле «Женитьба Фигаро» в зале окажется лишь его родная дочь Маша Миронова. Причем в те же самые часы она должна была пойти вместе с мамой Екатериной Градовой на концерт Геннадия Хазанова, но в самый последний момент внезапно решила изменить свои планы – отправилась на спектакль к отцу. Ее как будто что-то толкало к нему. Впрочем, рассказ об этом чуть ниже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.