6 ДВА ОТЦА И ДВЕ ДОЧЕРИ
6
ДВА ОТЦА И ДВЕ ДОЧЕРИ
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Пушкин
Внешне жизнь молодых супругов не изменилась, только брат Михаил, живший с Сергеем, стал жить отдельно. Зато созданная усилиями обоих постоянная приветливость, доброта, открытость, наполнившие дом, привлекли к Чаплыгиным много новых друзей, чувствовавших себя здесь непринужденно и легко.
Частым гостем стал бывать тут и Николай Егорович Жуковский.
В один из вечеров, растроганный вниманием Екатерины Владимировны и общей атмосферой доброжелательности вокруг, Николай Егорович вдруг раскрыл перед молодыми хозяевами странно трагическую сторону своей жизни.
— Моя мать, Анна Николаевна, — сказал он, — женщина властного характера, с ясным умом и жизненной практичностью, полна до краев предрассудками среды, в которой выросла… С первых дней жизни и до сих пор мы все находимся под ее опекой, и дома, в быту, я никогда не действую самостоятельно. В этом моя драма…
Он покорно вздохнул и продолжал тихо:
— В юности, например, я был влюблен в свою двоюродную сестру, только что кончившую гимназию. Мы ходили с нею часто в театр и уже решили пожениться, но мамаша объявила, что не допустит кровосмесительного брака, противного религии… И мы перестали встречаться, она поселилась у Гликерии Николаевны Федотовой и живет с нею, так и не выйдя ни за кого замуж!
Но только после смерти Николая Егоровича Сергей Алексеевич узнал о другой жестокой трагедии Жуковского.
— Мог ли я подумать, что женщина, подававшая нам пальто, была женой Николая Егоровича! — горько говорил он.
Старший в семье, Иван Егорович, сумел вырваться из-под опеки матери; став прокурором, жил привольно, иногда наезжая в Москву. Весною 1890 года он приехал навестить смертельно больную старшую сестру Марию Егоровну. Один раз, возвращаясь поздно вечером из гостей, на Каменном мосту увидел он у перил женщину, подозрительно склонившуюся над рекой. Иван Егорович по прокурорской заботливости немедленно подошел и окликнул ее:
— Не топиться ли задумали, сударыня?
Женщина с закинутой на грудь белокурой косою подняла на Ивана Егоровича большие заплаканные глаза.
— Оставьте меня, сударь, — у меня другой дороги нет!
Иван Егорович, разумеется, не оставил ее, наоборот, стал расспрашивать, потихоньку отводя ее от перил.
История девушки оказалась обыкновенной. Из деревни Важной Шацкого уезда Тамбовской губерии, где она росла и жила поденной работой в соседнем монастыре, ее увез в Москву молодой купчик; он клялся в любви до гроба, обещал жениться, но женился на другой, и девушка ушла от него, ожидая ребенка и не видя другого выхода, кроме самоубийства.
Иван Егорович крикнул извозчика, усадил Надю в пролетку и привез к матери.
— Мамаша, девушка у вас переночует, а завтра обсудим. Иначе на вашей совести будет ее самоубийство!
Анна Николаевна поворчала, но согласилась. Дом всполошился. История девушки взволновала всех и больше всего Николая Егоровича, не выносившего женских слез. Он ходил из комнаты в комнату, спрашивая то одного, то другого, как ей помочь.
Утром Надю увидела больная Мария Егоровна, выслушала ее рассказ и потребовала, чтобы Надю оставили в доме сиделкой при ней. Отказать больной никто не решился, и Надя осталась. Это была кроткая, терпеливая, вежливая, услужливая девушка. Ее полюбили все, даже Анна Николаевна, и, когда у Нади родилась девочка, новорожденную назвали в честь больной Машенькой.
Мария Егоровна умерла. Надя осталась у Жуковских, потом вскоре вышла замуж за первого сделавшего ей предложение, только что отслужившего солдата. Он работал кондуктором на конке. Алексей Гаврилович Антипов был знакомым Жуковских по Орехову.
Надя взяла свою Машеньку из воспитательного дома и отвезла к родным в деревню как законную свою дочь на воспитание, а сама вернулась в Москву: у Жуковских болела мать, тяжело переносил грипп Николай Егорович.
Муж Надежды Сергеевны оказался пьяницей, драчуном. Надя уговорила его дать ей отдельный вид на жительство, чтобы жить у своих спасителей, ухаживать за больными.
Так начался скрываемый широкой спиной Анны Николаевны ото всех глаз роман Николая Егоровича, угнетавший его всю жизнь.
В воспоминаниях Е. А. Домбровской, племянницы Жуковского, об этой трагической стороне жизни ученого повествуется с каменным спокойствием:
«В 1894 г. в личной жизни Николая Егоровича произошло крупное событие: у Надежды Сергеевны родилась от него дочь Леночка.
Омрачалась эта радость невозможностью, по условиям того времени, считать в обществе Лену его дочерью. Она юридически была дочерью Алексея Гавриловича Антипова, официального мужа Надежды Сергеевны. Этот факт всегда мучил Николая Егоровича, но он мирился с ним, так как иначе это убило бы престарелую, все еще жившую старыми традициями матушку Анну Николаевну.
Николая Егоровича радовало, что Анна Николаевна постепенно привязывалась к Леночке; когда та подросла, она стала ее учить читать и считать. С ранних лет Леночка проявляла необыкновенную память и способность к счету.
Николай Егорович, как раньше свою сестру Верочку, брал за длинные светлые косы Леночку и спрашивал: „А ну, Ленушка, сколько будет пятью пять?“ — „Двадцать пять“, — с улыбкой бойко отвечала девочка.
В угоду матери он не мог изменить ненормальное семейное положение, зато изменился сам: стал более замкнутым, на лице его часто появлялось озабоченное, напряженное выражение, стал более рассеян, жаловался, что иногда забывает имена и фамилии хорошо знакомых ему людей; подчас совершенно не помнил, куда положил нужные ему вещи, часто терял ключи и т. д. В университете и Техническом училище ходили бесчисленные анекдоты о его рассеянности. Как и в школьные годы, Николай Егорович иногда путал самые простые арифметические вычисления; он завел себе арифмометр, которым всегда пользовался».
О всех странностях Николая Егоровича говорилось обычно как о чудачествах, свойственных вообще великим умам, и никому не приходила в голову мысль о трагической основе их, хотя все знали о царящем в доме деспотизме девяностолетней матери Николая Егоровича.
У Жуковских существовал неписаный, но железный закон: кто бы ни приходил к Николаю Егоровичу, будь то товарищи по университету — профессора или ученики-студенты, каждый должен был прежде всего пройти в комнату хозяйки, сидевшей в креслах, поздороваться, поцеловать руку. Только выполнив этот обязательный ритуал, гость мог отправляться в комнаты Николая Егоровича или других ее детей.
Впервые зайдя к Николаю Егоровичу по какому-то делу на несколько минут, Сергей Алексеевич хотел уклониться от выполнения принятого ритуала. Николай Егорович сказал с несвойственной ему твердостью:
— Нельзя, мамаша обидится на веки веков. Пожалуйста, пойдемте к ней, я представлю вас…
Сергей Алексеевич, как и все другие, подчинился обычаю…
Николай Егорович любил девочку безумно, но не смел называть Надю женою, а Леночку — дочерью. Дочка Николая Егоровича была почти ровесницей Оли Чаплыгиной.
Екатерина Владимировна учила девочку французскому языку, и Оля рано стала говорить по-французски, но не любила чужой язык и требовала, чтобы мать всегда говорила по-русски.
Она не хотела, чтобы ее мать считали не русской. В Париже, на Всемирной выставке, девочка удивляла французов тем, что говорила по-русски. Что пятилетняя девочка отлично болтала на их языке, все считали естественным; но владеть так в совершенстве русским они считали чудом.
Веселая непринужденность, шутки и смех, музыка и танцы сопровождали все детство Ольги Сергеевны. Сам Сергей Алексеевич, найдя удачное решение задачи, нередко выскакивал из кабинета и начинал вальсировать, схватив жену или дочь, а иногда просто стул, если в гостиной никого не было.
Маленькая Оля боготворила отца и часто, когда он сидел с каким-нибудь гостем, дежурила в углу наготове к защите отца, если его обидят. Более всего в ранние годы детства опасалась она Николая Егоровича. Разговора его с отцом она вовсе не понимала, потому что не знала тех слов.
Впрочем, чаще всего разговаривали они, сидя за чайным столом, молча: только выводили пальцами по воздуху свои формулы на воображаемой доске.
При этом, чтобы другой мог видеть выведенное в воздухе, каждый немножко отодвигался в сторону. Оля думала, что они сердятся и потому отворачиваются друг от друга.
Выведя свои формулы, они опять поворачивались один к другому, сверяя результаты, и Оля успокаивалась.
Став постарше, она уже не беспокоилась за собеседников, и, когда такие безмолвные разговоры случались, рассмеявшись, убегала рассказывать матери о математическом споре отца с гостем, и тогда сама показывала в воздухе розовым пальчиком, как они пишут свои формулы.
В математический спор с Чаплыгиным не решался вступать даже Владимир Васильевич Голубев, аристократически выдержанный, вежливый, воспитанный человек, старейший из учеников Сергея Алексеевича. Он предпочитал состязаться с учителем за шахматной доской. Но когда приходил Сибор или Гольденвейзер играть Шопена или Бетховена, Сергей Алексеевич бросал и шахматы и любой вопрос механики, как бы они его ни занимали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.