Глава вторая. ДОРОГА В ХИНЕЛЬСКИЙ ЛЕС
Глава вторая. ДОРОГА В ХИНЕЛЬСКИЙ ЛЕС
Прежде чем продолжить свои воспоминания о событиях, последовавших после случая в Гавриловой Слободе, я должен обратить внимание читателей на одного человека. С Алешей Кочетковым мы еще будем много раз встречаться. Пусть же он останется в вашей памяти таким, каким знали его мы, партизаны.
Когда через многие годы вспоминаешь тех дорогих сердцу людей, кого сегодня нет среди нас, вместе с глубочайшим уважением к их немеркнущей памяти невольно возникает и чувство досады на себя: почему так мало тогда узнавал об этих людях, почему в душевной беседе не порасспросил о прошлой жизни, о том, что предшествовало их подвигу…
И только сейчас по светлым крупицам воспоминаний, с помощью боевых друзей и родных этих погибших товарищей воссоздаются образы тех, кого наш народ по праву величает Героями Советского Союза. Среди них и наш Алеша Кочетков.
Бывшие партизаны Брянщины, Белоруссии и Украины хорошо помнят этого плечистого парня с русой густой, чуть свешивающейся на лоб шевелюрой. А вот какие у него были глаза? Вспоминают по-разному. Только помнят, что какие-то смешливые, верно, потому, что принадлежал он к числу людей неунывающих. И говорил как-то немного протяжно, с легким акцентом на «о», как повелось в центральной полосе России, а он ведь оттуда…
До сих пор в небольшом поселке Дачном, Братовского сельсовета, Чаплыгинского района, Липецкой области, проживает семья Кочетковых. Не вся, конечно. Война и этот дом не обошла стороной. А жила в том доме большая семья под крылом у матери — отец давно умер. Четырех сыновей и трех дочерей выходила, вырастила Марина Агафоновна — невысокая пожилая женщина, глядящая сегодня на меня сквозь слезы с какой-то необъяснимой надеждой: а может, какая ошибка произошла и жив ее Алешенька?
Но надежды сразу угасают: нет, не вернутся сыновья. Погиб лейтенант Советской Армии, ставший партизанским командиром, Алексей Гаврилович Кочетков. Погиб его брат — командир отдельной пулеметной роты старший лейтенант Михаил Гаврилович Кочетков. Двух богатырей дала Родине семья Кочетковых, и об одном из них — о нашем партизанском друге — будет и мой рассказ.
Я теперь знаю, что Алеша мальчишкой был настоящим помощником матери, не гнушался никакой работой и часто упрямо мотал головой, когда юные сверстники звали его с собой играть в небольшой лесок к речке. Нужно было работать.
Алеша родился в 1918 году, но до ухода в армию успел пройти большую трудовую школу: был ремонтным рабочим и грузчиком на станции Бутырский пост, Калининской железной дороги, потом устроился слесарем в институте горной промышленности в Москве.
В 1938 году был призван в армию. Там сразу заметили сметливого паренька и удовлетворили его просьбу: послали на учебу в артиллерийскую школу. Спустя год участвует в освободительном походе наших войск на земли Западной Белоруссии и Западной Украины. Когда началась война на Карельском перешейке, он оказался здесь. Был ранен, попал в ленинградский госпиталь. Беспокойный оказался больной. Не давал покоя врачам и добился, чтобы его выписали раньше срока. Снова на фронте. Штурмует Выборг. Там и остается служить. В Выборге его застает Великая Отечественная война…
Последнюю весточку от сына мать получила из Ельца. Доброе, хорошее письмо.
Старая мать показывает сложенный треугольником пожелтевший листок. Расплылись строчки, торопливо набросанные чернильным карандашом: много материнских слез упало на дорогое письмо.
Мать снова и снова вспоминает о детстве Алеши.
— Терпеливым он был. Раз случилось, наскочил Алеша пяткой на косу. Рана просто ужас. Не помню уж, как я кожу-то приладила, кое-как перевязала ногу да скорей сына на подводу — и в город, к доктору. Едем это мы, а я все слезами умываюсь, глядя то на его белое как мел лицо, то на простыни, которыми я ногу ему обмотала: кровь бежит да бежит. И так мне вдруг горько стало, не выдержала, запричитала. А Алешенька так меня нежно за плечи обнял: «Что вы, мама, зачем так убиваться… Мне же совсем не больно».
А я гляжу, у него и губы-то до крови покусаны, но держится, лишь бы меня успокоить. Вот какой он был: терпеливый да упрямый, чего задумает, обязательно добьется…
Замолкла мама. Только старые натруженные руки нервно перебирают бахрому скатерти и вяжут, вяжут бесконечные узелки…
Наша встреча с Алешей Кочетковым произошла в Красной Слободе на Брянщине в октябре 1941 года. По имевшимся у нас данным, эта небольшая деревня была примечательна тем, что, несмотря на неоднократные попытки оккупантов организовать там отряд полиции, у них ничего не получилось: никто из краснослободцев в полицию не пошел.
В Красной Слободе собрали мы жителей и впервые прочли им газету «Правда», случайно найденную нами в лесу, по-видимому, ее сбросили с самолета.
После собрания к столу потянулись десятки людей с одной просьбой: зачислить их в отряд. Среди них выделялись двое. Один — небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке; другой — чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Первым представился тот, что пониже, — Алексей Кочетков. С ним был его друг Петраков — архангельский лесоруб. Оба окруженцы. С ними, как выяснилось, была группа бойцов из разных воинских частей.
Спрашиваю Кочеткова:
— Коммунист?
— Никак нет, — отвечает. — Я комсомолец, но здесь меня все знают как члена партии.
Меня это удивило. На оккупированной земле слово «коммунист» грозило неминуемой смертью. Спрашиваю:
— Почему же это вас знают как члена партии?
Кочетков замялся, румянец появился на лице.
— Я так решил: действовать как коммунист. Больше доверия будет… Авторитета, что ли…
С симпатией приглядываюсь к нему. А Кочетков уже рассказывает, что его группа состоит из девятнадцати человек. Хотят организовать партизанский отряд, да оружия всего пять винтовок. Мы предложили Кочеткову присоединиться к нашему отряду и возглавить роту. Он согласился. Новичкам выделили пулемет из сгоревшего танка и десять винтовок — больше не было.
Когда мы уходили, оставили роту Кочеткова в Красной Слободе — пусть еще пополнится людьми да обучит их как следует. Не знали мы, что староста деревни — предатель. Через несколько дней он привел из райцентра Суземки отряд полиции во главе с тремя немецкими офицерами.
Кочетков в это время проводил занятия с пополнением. Полиция, окружив деревню, открыла огонь. Кочетков и его ребята еле ноги унесли. Мы их нашли только на второй день, растерянных и подавленных. Многие наши возмутились, потребовали: «Отнять у дармоедов оружие и распустить». Беспощадно судили прежде всего, конечно, командира: «Сам трус, вот и бойцы такие».
Пришел ко мне комиссар и сказал:
— Посмотри на Кочеткова, совсем увял. Надо скорей решать с ним.
Вызываем его. Не узнать парня: глаза потускнели, лицо потемнело, будто сразу постарел. Говорит с нами, а сам в пол смотрит.
— Нелепо все получилось… Мы изучали пулемет, и вдруг стрельба. Я дал команду отходить, думал, выскочим в огороды и займем выгодную позицию. Да где там, все побежали кто куда, едва собрал потом… Знаю, что я виноват: плохим командиром оказался…
Мы понимали, что командирами не рождаются. Нужно время, чтобы человек стал им. Решили оставить Кочеткова во главе роты. Надеялись, что урок этот запомнит на всю жизнь. Хотя признаюсь, что не мог отогнать мысль: «А если ошибка повторится и он опять подведет?»
Ушел Кочетков. Я тоже вышел из штаба. И вдруг вижу Алексея с Марией Кениной. Наша разведчица славилась не только смелостью. Высокая, белокурая, она была настоящей красавицей, и многие заглядывались на нее.
До меня доносятся ее слова, полные участия и нежности:
— Не падай духом, Алеша. Ты еще себя покажешь. Я в тебя верю. Слышишь, верю!
Смотрю на Алексея. Ожило его лицо. А во взгляде, устремленном на Марию, и боль, и надежда, и что-то очень-очень светлое…
На войне часто теряют близких и дорогих людей. Но даже в самые тяжкие дни я не раз наблюдал, как среди тревог и смертельной опасности рождались и крепли замечательные человеческие чувства. Они помогали преодолевать все невзгоды.
Перед Алексеем Кочетковым и Марией Кениной лежала большая и трудная боевая дорога, и по ней они пошли как два настоящих друга, для которых борьба с врагом и их большая, верная любовь слились в одно неразрывное целое.
После этого Кочетков не упускал случая, чтобы делами оправдать себя в глазах товарищей.
Когда мы покидали Гаврилову Слободу, Кочетков доложил мне: один из полицейских проговорился, что в селе Большая Березка в зданиях бывшей машинно-тракторной мастерской немцы производят ремонт танков и тракторов.
— Там нет никакой особой охраны, товарищ командир. Мои хлопцы вмиг справятся.
— Пусть идут, — поддержал просьбу Кочеткова Богатырь и строго добавил: — Только чтобы к утру вернулись.
Ребята Кочеткова блестяще справились. Внезапно напав на мастерскую, они перебили охрану и уничтожили все оборудование, а заодно и ремонтировавшиеся танки и тракторы.
Штаб наш разработал интересную операцию. Мы решили проучить противника, чтобы отбить у него охоту гоняться за нашими небольшими группами, отправляющимися на задания. Местом операции Илья Иванович Бородачев предложил хутор Хлебороб в пяти километрах от Середины-Буды.
Взяв с собой Кочеткова, выезжаю на рекогносцировку. По дороге я рассказываю Алексею, что комендант Новгород-Северска генерал Пальм превратил хутор в свою кладовую: прячет здесь награбленные фураж и зерно. Муся Гутарева говорит, что он скрывает это от своего начальства, видно, хочет себе все присвоить.
Значит, наше появление на хуторе должно его особенно обеспокоить. Не удержится, чтобы не прислать сюда солдат. А мы подготовим им достойную встречу. Вскоре увидели стога сена. Значит, хутор близко. Намечаем, где лучше расположить огневые точки. Не заезжая на хутор, поворачиваем обратно.
Все наши силы подтягиваем в Горожанку, село, расположенное неподалеку от Хлебороба. Здесь скопилось более семидесяти пулеметов, из них двадцать пять станковых. Подвезли сюда и два 75-миллиметровых орудия, один полковой, пятнадцать батальонных и двадцать семь ротных минометов (Новиков все-таки добился, чтобы артиллерия у нас сохранилась в целости!).
Рано утром разъясняем командирам задачу, договариваемся о сигналах, по которым подразделения будут занимать свои позиции. На базе остается командовать комиссар, а мы с Кочетковым, Петраковым и бойцами Яркиным и Гришиным направляемся к хутору.
Мы уже знаем, что сюда зачастили две подозрительные спекулянтки. Попробуем их использовать для нашей цели.
Неторопливо идем вдоль улицы, перебрасываемся шутками, сворачиваем к первому приглянувшемуся дому. Хозяева — люди средних лет, — узнав, что мы партизаны, пугливо озираются и бесконечно повторяют: здесь вам небезопасно. Мы настойчиво просим найти нам торговок солью, и вскоре две полные женщины, повязанные выцветшими платками, суетливо предлагают нам свой товар: сероватую крупную соль.
Мы, не торгуясь, закупаем весь товар — что-то около трех килограммов — и просим достать нам еще с пуд соли. Спекулянтки с радостью принимают наш заказ. Мы провожаем их до околицы, а возвращаемся огородами, осматриваем все строения, которые могут послужить нам укреплениями. Облюбовали три конюшни, окна которых обращены в сторону дороги, соединяющей хутор с Серединой-Будой. В сараях сравнительно тепло, — значит, партизанам будет легче сидеть в засаде.
С беспечным видом снова входим в понравившийся нам дом. Хозяева со слезами на глазах умоляют нас спасаться в лесу: «Бо оти кляти спекулянтки продадуть вас фашистам». Смеемся над их страхами, но хозяева твердят свое: «Ни якой соли они вам не принесут, только тех черных гадов на вас натравят». Седая, чуть прихрамывающая на левую ногу женщина причитает: «О господи, на смерть лютую напрашиваетесь, чи вам життя надоело?..»
Понимаю волнение крестьян, но не мог же я им объяснить: нам того и нужно, чтобы немцы сюда поспешили. Пусть считают, что на хуторе всего пять безоружных партизан.
Прохаживаюсь по комнате, а в мозгу одна мысль: сколько же эсэсовцев бросит комендант против нашей пятерки? Вряд ли больше двух отделений, пятнадцать-шестнадцать солдат.
Посылаю Петракова на крышу: дать сигнал нашим. А в избе уже тесно от народа. Соседи прибежали, тоже уговаривают, чтобы мы скорее бежали, а то и сами погибнем и на них беду навлечем.
Мы все еще успокаиваем крестьян, когда на хутор прибывает Богатырь с ротой Кочеткова. Алексей убегает расставлять своих бойцов. Вскоре в каждой конюшне устанавливаются пулеметы. Один «максим» партизаны затаскивают на крышу, где обосновал свой наблюдательный пост Петраков.
Ждем. Вскоре Петраков докладывает: враг показался. Мы с Богатырем тоже взбираемся на крышу. В бинокли видно: по дороге шагает колонна. Насчитали тридцать солдат. Больше никого не видно. Немцы считают, что взвода вполне хватит…
Внимательно следим за фашистами. Колонна останавливается. От нее отделяются два солдата, направляются к хутору. Это нас не устраивает: заметят неладное — тревогу поднимут. И стрелять по ним нельзя: спугнем остальных.
Пока я размышляю, что делать, два немца сворачивают с дороги и по снегу ползут к одной из конюшен. Все ближе и ближе… Как их задержать? И тут раздается кошачье мяуканье. Немец поднимает голову и видит: из окна на него смотрит пулемет. И вот этот эсэсовец, головорез, для которого убийство стало профессией, задергался на снегу. Второй немец удивленно трогает его за ногу и получает неожиданный пинок. Удивленно вскрикнув, он тоже приподнимает голову и тоже видит пулемет. Без единого звука оба автоматчика уткнулись головой в снег и замерли.
Командир эсэсовского взвода, не получив от своих разведчиков тревожных сигналов, по-видимому, решил, что вокруг все спокойно. Построившись цепочкой, немцы двинулись к хутору. Идут спокойно, громко переговариваясь. Нетрудно догадаться, на что они рассчитывают: горстка партизан, завидя перед собой такую силу, кинется в бегство, останется перестрелять их, как зайцев.
Мы подпускаем эсэсовцев к самой околице и открываем огонь из трех пулеметов. Бьем в упор. Эсэсовцы падают как подкошенные. Но нескольким фашистам даем убежать: пусть спешат к своему командованию и докладывают, что в хуторе партизаны с тремя пулеметами.
Расчет оправдался. Через час на дороге вновь показались солдаты. Теперь их не менее двухсот.
Пока пехота разворачивается в боевой порядок, открывают огонь вражеские минометы. Мы запасаемся терпением и не откликаемся ни одним выстрелом. Не прекращая обстрела, немцы начинают обтекать хутор, зажимая его в кольцо. На пути их стога с клеверным сеном. Гитлеровцы и не подозревают, что и здесь укрылись наши пулеметчики.
У кого-то из наших хлопцев сдают нервы. Раздается длинная пулеметная очередь, хотя немцы еще метрах в пятистах. Эсэсовцы врассыпную кидаются к балке, которая примыкает к хутору. Но вдоль оврага застрочили наши пятнадцать пулеметов. Гитлеровцы и не думают вести огонь. У них одна забота — глубже зарыться в снег. Как их оттуда выкурить?
Новиков получает долгожданный приказ пустить в ход артиллерию. Взрывы снарядов и мин взметают землю и снег. Фашисты забегали по полю. Здесь их настигают пулеметные очереди и осколки мин. В живых осталось не более десятка эсэсовцев. Они убегают по направлению к Середине-Буде. После мы узнали, что, подняв там отчаянную тревогу, они помчались дальше — прямо в Севск…
В этом бою прекрасно действовали пулеметчики роты Кочеткова. Сам Кочетков в бою был спокоен, рассудителен, расчетлив. Он предупредил бойцов:
— Не спешить. Подпускать врага на тридцать — сорок метров. Впустую воздух не сотрясать!..
Он отдал приказ открыть огонь только тогда, когда гитлеровцы приблизились на расстояние броска гранаты, и сам засел за резервный пулемет. Я своими глазами видел, как он распоряжался в бою. Вдумчиво расставлял людей, находил возможность подбодрить каждого. Умел найти слабые места противника и всей силой ударить именно в эти уязвимые места.
После боя в Хлеборобе Алеша был необычно словоохотлив. Не скрывая своего торжества, он все вспоминал подробности схватки, и трудно было не поддаться его белозубой ясной улыбке, не разделить с ним радость победы.
У меня же было вдвойне хорошо на душе: во-первых, оправдались тактические расчеты и противник клюнул на партизанскую приманку, потеряв две сотни своих солдат. А с другой стороны, я радовался за Кочеткова. Не ошиблись мы в нем, и наша семья пополнилась многообещающим командиром.
Отличились и наши артиллеристы под командованием Новикова. Это была их серьезная боевая удача. Новиков под конец и вовсе отвел душу: дал пять выстрелов по Середине-Буде из полкового миномета.
Мобилизовав до сотни подвод, мы вывозили из хутора награбленные эсэсовцами пшеницу, овес и сено — они очень пригодятся в нашем хозяйстве — и совсем не подозревали, что пять завершающих выстрелов Новикова окончательно перепугают фашистское начальство в Середине-Буде и оно в панике покинет райцентр.
Целые сутки, пока не пришло большое подкрепление из Севска, в Середине-Буде не было ни одного представителя немецкой администрации.
К сожалению, мы об этом узнали позже и только поэтому упустили возможность сразу захватить райцентр. Но даже эта неожиданная промашка уже не могла испортить нам настроение. Разработанная нами тактика инициативного вызова врага на бой дала первые результаты, и они были очевидны: на снегу застыло более двухсот фашистских трупов.
Надо было видеть возбужденные радостью лица наших бойцов и жителей хутора, чтобы понять, как дорога была всем эта пусть не такая уж большая в масштабе всей войны, но такая ощутимая для нас партизанская удача.
…Вместе с комиссаром догоняем нашу колонну на марше. Кочетков и Петраков на своих резвых лошадях едут бок о бок и, неистово жестикулируя, продолжают громко обмениваться впечатлениями.
— Здорово хлопцы сработали, — говорю поравнявшемуся со мной комиссару.
— Ничего не скажешь, ловко получилось, — отзывается Захар и крепко жмет мне руку.
— Что, герои, никак не наговоритесь? — прерываю беседу двух закадычных дружков.
— «Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Это еще Пушкин про нас такие слова предусмотрел, — отзывается Кочетков.
— А что, товарищ командир, я и говорю — быть нашему Кочеткову генералом, — скороговоркой выпаливает Петраков.
— А вы что на это скажете, Кочетков? — улыбаясь, спрашивает комиссар.
— Почему бы и нет? — Кочетков приосанивается в седле. — Говорят, плохой тот солдат, который не думает быть генералом.
— Есть такой афоризм, но к нему есть добавление: а еще плоше тот, который слишком много думает о том, что с ним будет!
— А я все-таки думаю, — Кочетков с хитринкой косится на комиссара. — Не хочу, чтобы получилось, как у Дон-Карлоса. Помните, у Шиллера: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия…»
— Так вы и о бессмертии подумываете? — не удерживаюсь я.
— Нет, до этого еще не дошел. Но вообще-то и о бессмертии думать никому не возбраняется.
«Безумству храбрых поем мы песню», — подытоживает Петраков. — Так-то оно и воевать веселее.
— Что ж, мысли у вас в общем-то правильные, — соглашается Богатырь. — Только воевать надо с головой. Иначе безумство обернется безумием, а от него польза только врагу.
Я не слышу ответа друзей. А может, его и вовсе не было. От легкого укола шпор конь выносит меня вперед. Мы давно должны были отправиться в Хинельский лес на встречу с Сидором Артемьевичем Ковпаком, но нам не везло: то Рева был ранен, то случай в Гавриловой Слободе занял наше внимание, то проводили операцию в хуторе Хлебороб. И вот, когда мы вернулись из Хлебороба, первым нас встретил еще прихрамывающий, но деятельный Павел Рева. Он сразу удивил меня сообщением, что нашелся Сень. Сень был членом подпольного Середино-Будского райкома партии. После нашей первой боевой операции — нападения на гарнизон станции Зерново на железной дороге Киев — Москва — он исчез. Мы посчитали его убитым.
— Сень говорит, — возбужденно жестикулируя, рассказывает Рева, — что пришел от хинельских партизан и что там у них под арестом находятся Васька Волчков и Мария Кенина. Надо срочно ехать, Александр, туда. Я тут уже все подготовил к нашей поездке…
— Подожди, Павел, ты же еще, можно сказать, инвалид.
— Я тебе дело докладаю, — огорчается Павел, — а ты на якись дрибницы смотришь.
— Ну ладно, потом поговорим, — успокаиваю друга, и мы направляемся к нашему домику.
В комнате у окна под разлапистым фикусом на низком стуле примостился Будзиловский и одним пальцем отстукивает что-то на машинке.
— Дывысь, Александр, наша канцелярия нам уже добру фашистську бумагу готовит на выезд.
— А где Сень? — спрашиваю у Ревы.
— Отдыхает под охраной наших хлопцев.
— Ты что, его арестовал?
— Ну зачем сразу — арестовал? Просто окружил вниманием…
Сеня приводят ко мне. Он в добротном кожаном пальто и валенках, на голове новая шапка. На упитанном лице холеная бородка. Совсем мало похож на прежнего Сеня. Становится понятным, почему Рева отнесся к нему с недоверием.
Сень подробно рассказывает, как после боя под Зерново он потерял нас, как долго блуждал в одиночестве и как прибился к хинельским партизанам. Говорит, что нас там ждут, а Кенину и Волчкова приняли за шпионов и, если мы сейчас же не вмешаемся, нашим ребятам несдобровать.
Слушаю Сеня и все больше верю ему. На этот раз Рева подозревает напрасно.
А в Хинельский лес надо ехать поскорее.
Вторые сутки мы в пути — Павел Рева, я и наш ездовой Петлах. Ночь застает нас в поле. Мягко скрипит под полозьями снег, навевая дремоту.
— Вставайте, деревня близко. — Петлах бесцеремонно стягивает с нас шикарный меховой полог.
Мы откидываем овчинные воротники. Ветер притих, перестал идти снег. На небе кое-где проглядывают звездочки, но мороз пробирается к нам даже через длинные тулупы, натянутые поверх наших кожаных пальто. Вьюга занесла дорогу, и наш буланый еле волочит санки по рыхлому снегу. Не видим, а только чувствуем, что поднимаемся на возвышенность, затем спускаемся. Еще один небольшой подъем, и мы видим совсем близко десятки разбросанных тут и там светлячков. Деревня рядом. Сверяемся по компасу: почему-то едем на запад… Хотя кривизна дороги бывает и в степи, но все же меня охватывает тревога.
— Следы, Петлах, есть на дороге? — спрашиваю я.
— Нет. Были на той, другой, которую мы недавно пересекли.
— Что ж ты молчал, — сердито ворчит Рева. — Афонька ты гоголевский, а не партизан.
— Если это была дорога на Севск, то тогда мы въезжаем в деревню Страчево. — Приказываю Петлаху: — В случае чего гони карьером. Держись любой дороги и на первом перекрестке сворачивай влево, а там разберемся…
Медленно въезжаем в село. Вся улица в снежных переметах. Наши санки то катятся вниз, то круто вздымаются на гребень сугроба.
— Та тут нема никого, — торжествует Рева. — Даже поганого полицейского для забавы.
И, словно подслушав реплику Ревы, на дороге появляется человек. В руках винтовка.
— Кто такие будете? Куда путь держите? — вопросы звучат довольно грубо. Наше короткое приветствие вояка пропускает мимо ушей. — Куда вас несет в темень-непогоду?
— Где начальство? — перебиваю его не менее грубым окриком, уже ставшим привычным при встрече с полицией.
— Вон там, где огонь горит, — и он показывает на избу с ярко освещенными окнами.
— А що це за начальство? — допрашивает Рева.
— Наш начальник полиции.
— Тебя о самом старшем спрашивают! — покрикиваю я.
— Он и есть самый старший.
— Дурак! — схватывается Рева. — Где немецкое командование?
— Их здесь нет. — От прежней воинственности не осталось и следа: наша грубость подействовала. Теперь в голосе незнакомца одна почтительность: — А вы кто будете?
Мы не спешим с ответом и задаем очередной вопрос:
— Тут должна быть рота СС. Это какая деревня?
— Порохня.
— Какая Порохня? Суземского района? — наугад спрашиваю я.
— Нет. Это Украина. Середино-Будский район.
Я чуть было не поперхнулся.
— А где Страчево? — спрашивает Рева.
— Оно будет слева, отсюда далековато.
— А может, справа? — не унимается Рева.
— Нет, зачем же справа. Тут же близко Киевская железная дорога.
Только этого нам и не хватало!
— А Полывотье далеко? — спрашиваю, чтобы прервать паузу.
— То близко. Километров с десять будет.
— Ну, чего ж ты молчишь, барбос? Це ж туда должна проследовать рота СС с акцией на партизан, — возбужденно говорит Рева.
— А! Тогда она прошла через Страчево, — тоже обрадовался полицейский.
— Ты видел? — перебиваю я.
— Нет, зачем. Вот господин начальник говорит, — кивает полицай на Реву.
— Значит, все в порядке. Веди нас к начальству, — приказываю я.
Медленно подъезжаем к дому. Полицейский семенит рядом. Из полуоткрытых дверей несутся переборы гармошки. У крыльца несколько человек. Полицейский что-то говорит одному из них, и тот быстро вбегает в дом.
На крыльце появляется мужчина среднего роста в накинутой на плечи немецкой шинели. Походка виляющая, — очевидно, пьян.
— Начальник полиции. — Он как-то странно бубнит себе под нос. — Кому имею честь представиться?
Протягиваю документ. Рева подсвечивает фонариком. Начальник полиции старательно вычитывает немецкие слова и наконец выдавливает из себя:
— Так, ясно. Очень приятно. Чем могу служить?
— Дорога на хутор Михайловский спокойна?
— Да как вам сказать… Всякое бывает, раз на раз не приходится.
— А у вас что за сборище?
— Друзья. Время коротаем.
— Ну что ж, посмотрим, как вы время коротаете. Надеюсь, вы не возражаете?
— Прошу простить, господа. — Начальник полиции смущен. — Семейный праздник. Именины. Несколько подвыпили. Сами понимаете…
Большая комната. Пахнет самогоном и потом. Стол заставлен бутылками и всяческой едой. Заманчиво пахнет жареной свининой. Уронив на стол лохматую голову, среди луж самогона, объедков и окурков похрапывает верзила в немецком кителе. Остальные — с десяток мужчин и три девушки — стоят и настороженно смотрят на нас. Возглас Ревы заставляет всех вздрогнуть:
— Стул господину начальнику!
Мужчины услужливо бросаются к нам. Предлагают раздеться, наперебой приглашают к столу пригубить чарочку с мороза.
— Нет, мы сыты и торопимся. Только посидим немного, посмотрим, как веселится молодежь.
Гармонист разводит мехи трехрядки, начинаются танцы. Мы с Ревой приглядываемся к окружающим. Большинство сравнительно молоды. Все в немецких кителях. Только один — маленький, щупленький — в пиджаке и рубашке с открытым воротом.
Неподалеку от меня сидит пожилой полицейский. Худое бледное лицо. Лысый череп. Тонкие бескровные губы. Бородка клинышком неопределенного цвета. Колючие жесткие глаза. Сколько ему лет? Может быть, за сорок, а может, и за шестьдесят. Из породы тех людей, чей возраст точно известен только ему самому. Он не пьян, Положив ладони на колени, равнодушно и безразлично смотрит на танцующих. Перехватив мой взгляд, умильно улыбается, а глаза по-прежнему холодные, пустые.
У стены стоит девушка — невысокая, худенькая, одетая в скромное легкое платье. Нервно комкает платок. В глазах, больших, карих, таких ясных глазах, растерянность. К ней подходит полицейский в распахнутом кителе, с потухшей папиросой во рту и пьяным голосом приглашает на танец. Девушка смущенно отказывается.
— Товарищ Галя, видать, приобщилась комсомольских таинств, — раздается елейный голос того лысого, что минуту назад сладко улыбался мне. — Ты, Федор, чужероден ей. Оставь, не береди до смерти чистую комсомольскую душу.
Девушка вздрагивает, как от хлесткого удара кнутом. Съеживается, опускает голову и покорно кладет руку на плечо полицейского. Она танцует, с трудом переставляя ноги, поминутно сбиваясь с такта.
Что привело ее в этот дом? Страх за жизнь? Неумение найти место в борьбе с врагом? Хочется взять Галю за руку и увести прочь отсюда — к Лизе Поповой, к Марии Кениной, к нашим замечательным ребятам…
Рева тяжело дышит, ерзает на стуле, перекладывает то одну, то другую ногу. Пристально, не отрываясь, смотрит он на Галю, смотрит так, что мне показалось: еще секунда — и Павел ринется с кулаками на ее партнера — полицая с папиросой в зубах.
Крепко сжимаю руку Павла и невольно оборачиваюсь, поймав на себе взгляд лысого. Он, вероятно, заметил странное выражение глаз Павла и мое движение. На лице — удивление, но оно тотчас же смывается дежурной улыбочкой. Опасный, мерзавец. Ну что ж, пойду в разведку.
— Комсомолка? — подсев к нему, киваю головой на Галю.
— Да, была. Но не опасная. Жить хочет да и больно красивая. Было немного грех комсомольский приняла. Теперь гордыню ее сокрушаем, возвращаем заблудшую овцу на стезю добродетели.
— Что это вы таким божественным языком разговариваете?
— Привычка-с. Баптист я. Проповедником был. По колхозам ходил, слово божье в народ нес.
— Нехитрая работа.
— Нет, почему же. Я делами мирскими не брезговал, по мере скромных сил своих. Порошочек в стойла подсыпал, а колхозные коровки с божьей помощью дохли. Не сразу, не спеша, тихохонько, но все же, к удивлению и неприятности партийного начальства, переселялись они в мир иной, в райские кущи господа вседержателя. — Он смеется мелким дребезжащим смешком. — А чем вы бога славите, осмелюсь узнать? — неожиданно спрашивает лысый и смотрит на меня острым щупающим взглядом.
Я не успеваю ответить.
— Смеетесь? Веселитесь? — внезапно гремит тот, кто спал у стола. Сейчас он стоит — лохматый детина с обрюзгшим лицом и красными заплывшими глазами. — Заупокойную себе играете? Играйте, пойте, пляшите, покуда топчетесь на земле. Все бросаются к нему, стараются угомонить, усадить.
— Ваня, тише, не шуми. Господа приехали. Понимаешь, господа, — старается втолковать ему начальник полиции.
— Господа? Где? — Он довольно спокойно разводит руки, но от этого уговаривающие разлетаются в стороны. Замечает Реву и грузными, заплетающимися шагами подходит к нему: — Гутен морген! Русский? Значит, из Европы прибыли? Нет? Добро! А то понаехала эми-грант-щи-на, — он с трудом выговаривает это сложное для него слово, — хлеб отбивает. Наша собачья служба не ценится, а ведь ихней-то — цена ноль… Подумайте, господа начальники, ведь если я, Иван Хромченко, не могу чего сделать, что же они, приезжие-то, смогут?
— Под охраной нашей гулять, — бросает кто-то из-за моей спины.
— Верно, Петька. Они едут, едут, гуляют, ордена получают, а нас скоро партизаны всех здесь переколотят. Нет, не всех… — Он жестикулирует пальцем перед самым моим лицом. — Умненькие живут в городах, хоронятся от пули, а нас вот сюда на съедение партизанам послали.
Подходит юноша в пиджаке. Я только сейчас как следует разглядел его: мальчишка лет семнадцати, курносый, вихрастый, глаза озорные, дерзкие.
— Скажи, Алешка, еще ты что-нибудь про нас, дурачков, — верзила кладет на его плечо свою огромную ладонь.
— Чего тут говорить, вы сами про себя все знаете. А за длинный язык наш брат, сам знаешь, куда попадает.
— Опять крамольные речи заводите, — вскакивает лысый. — Пропади, сгинь, рассыпься!..
Но на него обрушивается Хромченко:
— Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! — И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной. — Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на какой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы — ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, — единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! — и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. — Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: «Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан». Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам…
— А ты плюнь да уйди, — раздается звонкий голос Алешки.
— Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола…
— Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, — бросает один из полицейских. — Алексей, поднеси ему еще.
— А ну, хлопцы, хватит, — вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: — Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми. — Он кивает на подошедшего баптиста: — Поговорим, новостями фронтовыми поделимся… Сейчас стол заново накрыть прикажем…
— К сожалению, сегодня нам некогда, — говорю я. — Как-нибудь в следующий раз. А пока благодарим за теплый прием. Обогрелись мы. Пора и честь знать. Поехали, Павел Федорович!
Направляясь к двери, замечаю устремленные на нас взгляды: подобострастный и настороженный лысого баптиста и полный презрения, ненависти — Алешки.
Застоявшийся буланый быстро выносит нас за околицу. Подъезжаем к деревне Полывотье. Самой деревни пока за бугром не видно, только витиеватыми столбика ми поднимается дым из труб. После непроглядной чащи Брянских лесов снежный простор радует глаз. Но вдруг Петлах приподнимается на козлах, смотрит поверх дуги и восклицает;
— Шлагбаум!
Действительно, въезд в деревню перегорожен не очень толстым длинным бревном.
— Це немцы, факт! — уверяет Рева.
— Останови коня, Петлах!
По обе стороны дороги — глубокий рыхлый снег. Рева распахивает тулуп, выходит из санок, пытаясь пробраться вперед. Ему приходится держаться за оглобли, чтобы не провалиться в сугроб.
Тотчас же из крайнего домика выбегает с винтовкой за плечом человек в желтом полушубке и меховой шапке.
— Стой, стрелять буду!
Спешу к Реве. Из домика на крик выбежало еще несколько вооруженных. Петлах, пытаясь развернуть сани, загнал их в сугроб и вместе с лошадью барахтается в снегу. Один за другим грохают три выстрела.
— Прекрати стрелять, скаженная твоя душа, — кричит Рева. — Давай сюда полицию, а то я вас всех из автомата пересеку.
Наступающие на нас люди мгновенно рассыпались, залегли за сугробами, выставив против нас винтовки, а сами не перестают кричать:
— Ложись! Бросай оружие!
Пытаюсь объясниться:
— Кто вы такие?
— Ложись! Стрелять будем!
— Да ну их до биса. Сейчас пойду и набью им морду, — зло говорит Рева и делает попытку шагнуть вперед.
Останавливаю его:
— А может, это партизаны?
И спохватываюсь. Нам сейчас и с партизанами нужно быть осторожными: увидят наши фашистские удостоверения, несдобровать.
Решаюсь представиться немецким чиновником и направляюсь к шлагбауму. Шагах в тридцати оглушает приказ:
— Стой! Стреляю! Над головой проносится предупредительная очередь.
Ничего не поделаешь, приходится остановиться.
— Кто такие? — сурово спрашивает низкорослый человек в белом, перепоясанном ремнями полушубке, держа наготове автомат.
— А вы кто?
— Вас спрашивают. Отвечать! — гневается белый полушубок. Слева из недостроенного дома высовывается пулеметный ствол.
Стоим друг против друга и пререкаемся… Сейчас эта сцена кажется даже смешной, но, право же, тогда нам было не до смеха: никак не могли распознать, кто же перед нами, а преждевременно раскрыть себя было более чем опасно.
Не знаю, чем бы все это кончилось, всякое могло быть, если бы в это время не нашелся Павел, вдруг вопреки всякой логике крикнувший в сторону шлагбаума:
— Да что вы, черти, своих не признали? Ну и землячки…
И он, демонстративно сняв диск от автомата, направляется на переговоры. Его окружает группа людей, и они несколько минут ведут беседу. Вскоре раздается радостный возглас Ревы:
— Александр, иди сюда! Свои!
Подхожу. Здороваюсь с тем, что в полушубке.
— Оказывается, своя своих не познаша, — говорит он.
— Что не познаша, то не познаша, — ворчит Рева. — А мы вот с первого взгляда поняли: наши. А вы: «Стой, стреляю, подымай руки, ложись!» Яки слова неприветливые! И кому?..
— Так ведь рассудите, положение наше такое, — почти смущенно оправдывается собеседник. — Последнее время повадились к нам всякие прохвосты, вынюхивают, высматривают… Ну, вот и бережемся.
— С умом надо беречься, землячок. С умом, — наставительно замечает Рева. И добавляет: — А то бы еще маленько вы покуражились, так мы могли бы и лупануть вас…
Ох уж этот Рева!..
Нас препровождают в домик заставы, приветливо просят подождать приезда командира. В комнате нас оставляют одних: Петлах где-то в другом месте. Дверь сразу оказывается замкнутой на запор, а за нею слышны равномерные шаги часового.
Уходило дорогое для нас время, а мы все сидели взаперти, терзаясь сомнениями и предположениями…
Уже под вечер в комнату вошел человек в кожаной тужурке. Хриплый, простуженный голос:
- Здравствуйте, товарищи! Кто из вас Сабуров? Вы? Я командир Севского партизанского отряда Хохлов.
Начинается, как обычно при первом знакомстве, несколько путаная, нащупывающая беседа.
— Слышали гром сегодня на рассвете? — неожиданно спрашивает Хохлов и гордо улыбается. — Гроза в феврале…
— Слышали вашу грозу, — сухо отзывается Рева.
— Так это наши диверсанты громыхнули. Артиллерийский склад в Орлий взорвали. Ловко?
— Ваши? Скажите пожалуйста… Кто бы мог поверить? — Павел все еще не простил хинельцам неласковой встречи. Да и зависть, видно, начинает одолевать.
— Поздравляю. От души поздравляю, — стараюсь сгладить невинную бестактность друга. — Товарищ Хохлов, вам что-нибудь говорит такая фамилия: Ковпак?
— Ковпак? — И Хохлов даже приподнимается на стуле. — Что-нибудь, спрашиваете? Да знаете ли вы, что за мужик наш Сидор Артемьевич?! Да как же нам его не знать, — уже спокойнее продолжает он. — Ковпак был здесь в декабре и ушел в Путивль, в свои леса. А вы к нему? Или просто так интересуетесь? — И, не выслушав нашего ответа, сразу добавляет: — Фу-ты, память девичья. Шел сюда к вам, хотел сразу спросить об одном деле. Мы тут двоих задержали. Волчковым и Кениной назвались. Говорят, что ваши.
— Ну, — торопит Павел. — И як же?
— Да ничего.
— Что ничего?
— Пока живы.
— Не томи, браток, — почти умоляет Рева. — Прямо скажи, как там они?
— А что, разве они у вас на подозрении? — настораживается Хохлов. — Говоря откровенно, и мне так показалось. Понимаете, приходят к нам, разливаются: в Брянском лесу партизан видимо-невидимо, в селах Советская власть, в Суземке все наши учреждения работают. Прямо тысяча и одна ночь. Нет, думаю, голубчики, меня не проведешь: такого быть не может, я Брянский лес хорошо знаю… Вот и арестовали их, следствие повели. Наши уже совет держали: как с ними покончить. А тут появился Сень…
— Какой Сень?
— Иосиф Дмитриевич. Он вас знает, и вы его должны знать. Приходит и клянется, что это ваши верные люди, а если и прихвастнули малость, так не по злобе, а из хороших чувств. Словом, головой за них поручился…
— Ну що я казав?.. Що я казав, Александр? — радостно кричит Павел. — А тебе, браток, по дружбе скажу: меняй свою конституцию, а то твои хлопцы заподряд всех под замок сажают да еще перед тем, как какие-то истерички, орут: «Ложись!», «Руки вверх!», «Стрелять будем!» и прочие недипломатические лозунги выкрикивают…
Я уже даже не реагирую на остроты Павла. С сердца тяжелый груз свалился: живы наши ребята! А Хохлов все-таки не имеет реального представления о делах в Брянском лесу…
Наш хозяин торопится в отряд и приглашает нас в гости.
Славный дом у Хохлова: в стороне от дороги, на небольшой поляне, окруженной старыми елями. И квартира хороша — просторная, светлая, уютная.
За дверью раздаются приглушенные голоса, звон посуды, хозяйственная суета. Доносится запах жаркого и какой-то острой пряной приправы. Мы сидим в плетеных креслах и слушаем хозяина.
— Первое время скрывались поодиночке, потом собрались в небольшой отряд и установили связь с секретарем подпольного комитета партии Червонного района товарищем Куманьком. Расширять отряд было трудно, оружия в обрез, а с маленькой группой, сами знаете, на гарнизоны не сунешься. Вот тут-то нам и помогли Ковпак и его комиссар Руднев. Слыхали о Семене Васильевиче Рудневе? Большой человек. С размахом, по государственному решает дела. Короче, дали они нам три пулемета и сто винтовок. С этого и пошло. После каждого боя богатели оружием и людьми. И вот теперь в феврале в Хинельском лесу пять крупных отрядов: в моем — двести бойцов, в отряде имени Ворошилова — триста, в отряде имени Ленина — не меньше трехсот, в Ямпольском — около двухсот, и пришедший из Курской области отряд Покровского насчитывает более трехсот человек. Входит женщина, что-то шепчет Хохлову.
— Нас к столу приглашают, товарищи. — Хозяин встает, но продолжает рассказывать: — Сейчас учрежден у нас партизанский совет. Председательствует Порфирий Фомич Куманек. К нему-то мы и поедем. Но сначала маленько подкрепимся. Прошу…
Большой стол накрыт по всем правилам. А у стола рядом с хозяйкой как ни в чем не бывало сияющие Васька Волчков и Мария Кенина.
— Разрешите доложить, товарищ, командир, — вытягивается Васька. Лицо у него серьезное, а глаза веселые, озорные. — Задержались по вполне объективным причинам в связи с проявленным местными товарищами недоверием к боевым и творческим силам брянских партизан.
— Вам, борцы и творцы, колеса смазывать, а не в разведку ходить, — с суровой лаской бросает Рева.
— Извините за выражение, Волчков не виноват, — лукаво взглянув на Реву, произнес Васька. — Вы только послушайте про мои похождения… Вы же знаете, как я ехал. Дали мне подводу, дохлую клячу да еще нагрузили дюжину бочек. Вот и еду я, тарахчу на всю вселенную и в деревнях одну песню завожу: меняю бочки на овес да на соль. И все бы ничего, но кляча моя, ей-богу, все нервы мои вымотала, даже на палку не реагирует, хотя я то и дело ей ребра почесываю. Наконец заезжаю в Олешковичи. Смотрю и лишаюсь последней радости: в центре села выстроилась вся полиция, у них, видите ли, строевой час. Так я на виду у них остановился, и бабоньки сразу меня окружили, давай торговаться за те бочки. А мне бы куда-нибудь завернуть, так разве скроешься среди белого дня. И вдруг подходит такой высокий старикан и прямо ко мне: «Ты откуда такой взялся?» — «Из-под Суземки, — говорю, — может, слышали, есть такой поселок Заводской. Оттуда, значит, я». — «А откуда у тебя столько бочек?» — «Так это жители заводские собрали, просили меня на хлеб поменять, кушать, — говорю, — и в войну людям охота». — «А фамилия твоя какая будет?» — пристает он ко мне. «Волчков, извините за выражение», — отвечаю. «А не Мишки ли ты Волчкова сынок?» — допрашивает старикан. «Я и есть его сын», — решил я сказать правду. «Так чего ж ты тут торчишь, а ну-ка заворачивай ко мне».
И представляете, растолкал всех моих покупателей и живо завернул меня в свой двор. У него я и пересидел несколько часов — и клячу подкормил и сам подзаправился. Оставил ему пару бочек, запасся овсом и пошел громыхать дальше: из деревни в деревню. И дела мои шли хорошо, меняла из меня получился, не хвастаю, знатный, чуть было все бочки не роздал; вовремя спохватился, что без них-то дальше не проедешь, и уже под конец такую цену запрашивал, что меня честили бабки такими словами, которые я, извините за выражение, не могу при вас повторить.
А в Тросне меня задержали какие-то люди. Ну разве я мог думать, что это уже настоящие партизаны. А они меня живо облапали и нашли мой документик. А в нем знаете что написано было: немецкий комендант разрешает мне, то есть Волчкову персонально, торговать бочками. Ну, раз я такая персона, что сам комендант мне все разрешает, значит, меня надлежит сцапать по всей форме как первосортного предателя и шпиона. Видите, товарищ командир, документация меня подвела, а тут оказались среди партизан такие бюрократы: документу верят, а человеку — ни на йоту. Да что говорить, за меня чуть наша Мария Кенина не пострадала. Она на сутки позже меня сюда притопала и сразу спросила, а нет ли здесь раба божьего Васьки Волчкова. Мной, значит, тут же поинтересовалась. И тогда ее тоже взяли на милый разговор: кто да что, зачем пришли? Очную ставку нам, значит, сделали. Мы свое, а они свое. А раз я, Васька Волчков, шпион, то кто, спрашивается, моя знакомая Мария Кенина? Мы уже тут и посмеялись, и шуму немного с Марией наделали, но все равно пришлось в отсидке побыть…
— Что было, то миновало, — прерывает Хохлов. — Сами понимаете, с такими вещами, как рекомендация немецкого коменданта, у нас не принято шутить.
— О делах потом поговорите, — вовремя вмешивается хозяйка. — Откушайте, гости дорогие. — И широкое украинское гостеприимство вступило в действие.
Мы не заставили себя долго уговаривать: за день зверски проголодались, а стол выглядел так, что грешно было медлить.
Когда успели заморить червячка, хозяин с хитринкой в глазах обращается к Реве:
— Ну, Павел Федорович, как вам Хинельский лес нравится?
Надо сказать, Рева никогда не страдал отсутствием аппетита, но на этот раз он превзошел самого себя: за все время ужина не промолвил словечка, — все подкладывал да подкладывал себе на тарелку. Очевидно, только поэтому милостиво ответил:
— Ничего. Видать, добрая тут пасека будет.
— Только меда нема, — не поняв двусмысленности выражения, с улыбкой вставила свое слово хозяйка.
- Позднему рою лиха беда перезимовать, — вставляет Хохлов. — Весна придет, все у нас будет.
Хорошее сравнение. Мне представился Брянский лес тем ульем, от которого мы должны отроиться к новым пасекам, а там опять размножаться, выделяя все новые и новые рои.
— Пасека пасекой, — чуть помолчав, продолжает Хохлов, — а вот в Севск начинают слетаться какие-то шершни. К нашему севскому подполью хотел было пристроиться один матерый белогвардеец Половцев…
— Половцев? — перебиваю его. — Со шрамом на щеке?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.