С задания не вернулись

С задания не вернулись

К 3 июля в нашей эскадрилье осталось два экипажа из десяти.

В тот день мне и Якову Михееву было приказано нанести удар по колоннам танкового соединения противника, прорвавшегося от Бобруйска на Рогачев. Начальник штаба полка майор Богданов прямо сказал нам, что только от нас зависит, прорвутся или не прорвутся немецкие танки сегодня к Днепру. Если они прорвутся, то захватят на его правом берегу плацдарм. Наши войска еще не успели организовать там оборону. В заключение Богданов пообещал нам, что в районе цели нас прикроют истребители.

В мой экипаж входили штурман младший лейтенант Борис Хомчановский, стрелок-радист младший сержант Александр Журавский и техник младший воентехник Вадим Григорьев, который летал как стрелок у им же установленного хвостового пулемета.

Молодой, черноглазый, с густой копной черных волос, среднего роста, Григорьев был подвижен и энергичен. Самолет и двигатели он знал отлично и исключительно добросовестно готовил их к полету. За все время пашей службы с ним ни одного отказа матчасти в полете у нас не случалось. Когда нам разрешили установить пулемет в хвостовой части, он первым в полку сделал это и никому не уступил чести летать стрелком на своей машине. Он сделал уже три боевых вылета.

Отличным стрелком-радистом был Журавский. Немногословный, скромный, он обладал исключительной физической силой, спокойно поднимал стокилограммовую бомбу. В боевых вылетах проявлял хладнокровие и спокойствие, был бдителен, хорошо разбирался в воздушной обстановке. На такого бойца можно было положиться, и он не раз доказал это в бою.

Самым юным в экипаже был наш штурман Хомчановский. Перед самой войной он окончил авиационное училище. Стройный, кареглазый, застенчивый, он часто писал единственному близкому человеку — своей матери и по многу раз перечитывал ее ответы. Во время боевых вылетов вел себя очень спокойно, а когда самолет находился на боевом курсе и он производил прицеливание, ничто не могло отвлечь его. Бомбил он метко. После доклада о результатах бомбежки он закрывал бомболюки, садился за свой пулемет и бдительно следил за воздушной обстановкой. Мне не приходилось видеть, чтобы Хомчановский вздрогнул, когда осколки от рвавшихся вблизи снарядов стучали по фюзеляжу.

В этот день ему исполнилось двадцать лет. Мы сделали вместе семь боевых вылетов, и я успел сильно привязаться к нему…

Помимо сообщения начальника штаба об особой важности поставленного нам задания, мы находились под сильным впечатлением от речи И. В. Сталина, произнесенной им в тот день по радио. Все мы глубоко сознавали огромную опасность, нависшую над нашей Родиной.

Уже после войны, не помню где, я прочел, что никто из рядовых участников битвы не представлял себе лучше летчиков грандиозность и размах военных событий. Это верно. Нам, бомбардировщикам дальнего действия, приходилось в течение одного дня наносить удары по целям, удаленным друг от друга на тысячи километров. Все события начавшейся войны в нашем сознании объединялись в одно целое — чудовищный огненный смерч, катящийся с запада на восток нашей страны и оставляющий за собой сожженные, дымящиеся города, огромные черные пятна сгоревших хлебных полей… Мы были готовы не щадя жизни выполнить любое задание — лишь бы остановить ненавистного врага.

…Говорят, есть предчувствие беды. Никаких предчувствий у нас тогда не было. Мы верили, что, выполнив задание, благополучно вернемся домой. Настроение было хорошим: утром у самолета мы поздравили Хомчановского с днем рождения, преподнесли ему наши скромные подарки. Накануне он получил поздравительную телеграмму от родителей, счастье светилось в его глазах.

Поскольку силы у нас были небольшие — всего два самолета, мы с Михеевым решили, что нужно как можно дольше оставаться над целью и точнее поражать ее и для этого при каждом заходе на цель сбрасывать только по одной бомбе. Бомбометание решено было начать с головы колонны, чтобы создать пробки на шоссе и бить врага наверняка. После взлета Михеев пристроился ко мне справа. В плотном строю пары мы неожиданно появились над танковой колонной, которая находилась в десяти километрах от Рогачева.

Под небольшим углом к шоссе с высоты 1200 метров мы сбросили первые две бомбы по голове колонны. Молодчина Хомчановский! Бомбы точно поразили цель. В дымчатом небе нет ни наших, ни вражеских истребителей. Только рыжие шапки разрывов зенитных снарядов усеяли все небо. Выполняем противозенитный маневр и не спеша, как на полигоне, снова заходим на цель. Журавский хвалит штурмана за меткие удары. И когда совершаем очередной заход, то хорошо видим горящие танки, которые используем как ориентиры.

Так проходят тридцать минут боя. Мы уже считали, что этот бой выигран нами и боевая задача решена: горящие танки и автомашины плотно забили шоссе, — когда сверху на нас ринулись две пары Ме-109. С боевого курса не свернешь, я продолжаю выдерживать машину строго по прямой, успеваю заметить напряженную позу Хомчановского у прицела. Самолет трясется от длинных пулеметных очередей, Журавский непрерывно докладывает обстановку. Первая атака «мессеров» отбита. Последние бомбы сброшены, нужно уходить.

Как бы понимая мои мысли, Михеев буквально прижал свою машину к моей. «Мессеры», разделившись на две группы, с разных направлений атакуют нас. Мы маневрируем, прикрывая огнем друг друга. Один из «мессеров» нарвался на огненные трассы Григорьева и Журавского, вспыхнул и начал падать. Но в следующей атаке «мессершмитты» зажгли самолет Якова Михеева, он в пологом пикировании пошел вниз. Мы остались одни против трех Ме-109. Я беспрерывно маневрировал, стараясь ставить машину в положение, удобное стрелкам…

Наши пулеметы замолкли. Убиты Журавский и Григорьев. Поняв, что отпора им не будет, немцы, подойдя вплотную, в упор стали расстреливать нас. Свинцовый ливень обрушился на нашу машину. Убит Хомчановский, мне видно, как его безжизненное тело обмякло, повисло на привязных ремнях. Разбита вся приборная доска, фонарь моей кабины изрешечен, душит резкий запах серы от зажигательных пуль и снарядов.

Но самолет живет… Один из немцев вплотную пристраивается к моей машине справа и кулаком грозит мне, вижу его злорадное смеющееся лицо. От гнева и бессилия в глазах потемнело, я резко накренил самолет и бросил его на врага. Но тот спикировал под меня, зашел в хвост и с минимальной дистанции длинной очередью разрядил пушку и пулеметы в совершенно беззащитный самолет.

Самолет вспыхнул, языки пламени струйками потекли в кабину, а через мгновение, непослушный и уже неуправляемый, он перевернулся и стал падать.

…После резкого толчка при раскрытии парашюта ощутил жгучую боль в правой ноге и тогда понял, что ранен. «Мессеры» поочередно проносились надо мной, стреляя из пулеметов. К моему счастью, над танковой колонной появилась пара грозных Ил-2, «мессеры» бросили меня и ринулись в атаку на них.

На пробитом во многих местах парашюте я падал быстро и, не успев как следует приготовиться к приземлению, сильно ударился о землю. Превозмогая боль в ноге, я собрал парашют, спрятал его в кустарнике, а сам уполз в приднепровские плавни.

Немцы не искали меня. Может, они были уверены в моей гибели, а скорее всего, после появления «илов» им было не до того.

Но, как выяснилось, не одни немцы были очевидцами этого воздушного боя.

— Дяденька летчик, — услышал я, — дяденька летчик! Где вы? Мы пионеры, пришли помочь вам. Дяденька летчик!..

И с помощью стайки этих чудесных ребят я добрался до окраины Рогачева, где одна из рабочих семей приютила и укрыла меня. Там меня накормили и напоили, перевязали рану и оставили ночевать. (К сожалению, я не помню имен этих мальчишек и людей, укрывших меня. Надеюсь, что кто-либо из них прочтет эти строки и отзовется…)

За ночь немецкие танковые подразделения достигли города Рогачева и заняли его, но форсировать Днепр не смогли. С рассветом, переодевшись в гражданское платье, в сопровождении четырнадцатилетнего сына рабочего, в семье которого ночевал, я выбрался из города и вышел к Днепру. На западном берегу мы нашли оставленную кем-то лодку, сбили замок с цепи и поплыли к восточному берегу. На середине реки услышали гул мотора, а затем увидели пикирующий на нас «мессер». Обстреляв нас, фашист боевым разворотом ушел на запад. К нашему счастью, ни одна пуля не попала в лодку, и мы благополучно добрались до берега.

Распрощавшись со своим юным проводником, опираясь на самодельный костыль и палку, я заковылял на восток. Казалось, все страшное позади. Но на широкой кочковатой пойме, которую мне предстояло пересечь, меня неожиданно обстреляли. Вначале редкие, а затем более частые выстрелы раздавались то с одного, то с другого берега. Засвистели пули, невдалеке стали падать и мины. Ничего не оставалось, как распластаться в высокой траве и ползти среди кочек в сторону леса.

Когда я очутился у цели, поднявшиеся из траншеи красноармейцы приказали мне встать и поднять руки вверх.

Хотя мне было тяжело стоять без костыля и палки, я с удовольствием выполнил команду и «сдался в плен». Пожилой сержант с пышными усами, который был старшим командиром на этом рубеже, распорядился отвести меня на командный пункт. По пути я видел мелкие, наспех вырытые в песчаном грунте траншеи, занятые небольшим количеством бойцов.

Впереди траншей, насколько хватало глаз, расстилались заливные луга. Располагая необходимым вооружением, войска, оборонявшие этот естественный рубеж, могли создать здесь неприступную оборону. Но даже я разглядел: оборонявшиеся располагали только небольшими силами и легким стрелковым вооружением. Это наводило на грустные размышления. Если бронетанковые части врага быстро форсируют реку, то не встретят на восточном берегу серьезного сопротивления…

Я рассказал проверявшему мои документы комбату о силах врага и попросил немедленно передать мои данные в вышестоящий штаб. Тут же мне пришлось выслушать горькие и справедливые упреки.

— Может быть, вы, товарищ летчик, скажете нам, где наша хваленая авиация, о которой газеты писали? Выше и быстрее всех, побили все рекорды, в песнях пели «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны…» Что-то ее мало на фронте, только одни немцы над нами висят.

Что я мог ответить?

Мы уже убедились, что к началу войны не успели многого. Не отработали взаимодействия с истребительной авиацией, воздушные стрельбы и бомбометание на полигоне проводились в крайне упрощенной обстановке. Не успели провести подготовку к боевым действиям в ночных условиях, выходу на цель и бомбометанию в лучах прожекторов, не изучали тактики ведения боевых действий истребительной авиацией вероятного противника, не знали уязвимых мест самолетов-истребителей фашистской Германии. Управление нашими соединениями проводилось на земле флажками, а в воздухе условными сигналами в виде покачивания самолета с крыла на крыло, радиосвязь не использовалась. В первые недели войны бомбардировщики и даже штурмовики часто наносили удары по противнику распыленно, вместо того чтобы в короткий промежуток времени наносить мощные удары по врагу.

Следствия такой тактики я наблюдал с земли, когда спустился на парашюте. После того как две пары Ме-109 расправились с нашими самолетами, потеряв при этом только один самолет, с востока прилетела пара Ил-2 и с ходу начала штурмовать танки противника. Оставшиеся там «мессеры» набросились на них и сразу сбили оба штурмовика. Через несколько минут прилетели другие два «ила», и их постигла та же участь. Вскоре надо мной пролетело звено бомбардировщиков Пе-2 и начало бомбежку. «Мессершмитты» бросились в атаку. После короткой воздушной схватки только два наших самолета ушли домой целыми.

Экипажи наших штурмовиков и бомбардировщиков вели себя геройски, вступали в неравный воздушный бой и даже объятые пламенем прорывались к танковой колонне немцев, бомбили и обстреливали ее… Но если бы мы действовали одновременно, в едином боевом порядке нанесли мощным стальным кулаком сокрушительный удар по противнику, он понес бы гораздо большие потери, а мы сохранили бы людей и технику.

Тогда я не знал причин и обстоятельств нашего тяжелого положения в воздухе. Что я мог сказать пехотным командирам в то трудное время?

И я рассказал, как самоотверженно сражается наша авиация, помогая наземным войскам сдерживать наступление превосходящих сил противника. Я рассказал, как силами почти одной авиации, ее непрерывными и мощными ударами было задержано стремительное продвижение немецких бронетанковых частей в районах Кобрина, Картуз-Березы, Бобруйска, Вильно, рассказал о вчерашней нашей работе на подступах к Рогачеву…

Глаза моих собеседников потеплели. Командиры понимали: всем трудно в эти, первые дни войны.

…Через два дня, после долгих мытарств на забитых беженцами дорогах, я добрался до Смоленска. Обросший густой щетиной, грязный и чертовски голодный, я направился прежде всего в гарнизонную столовую. Было время уборки. Приняв за попрошайку, одна из официанток выставила меня за дверь:

— Шляются здесь всякие бродяги. Но другая вскрикнула:

— Девочки, это же Коля Богданов! — Подбежала, схватила за руку и потащила к одному из столов.

Перебивая друг друга, девчата расспрашивали меня о случившемся, не забывая при этом усердно кормить всем, что нашлось на плите. Потом рассказали о гарнизонных новостях. Я узнал, что в часть возвратились Борисенко, Чумаченко, Антонов и Клебанов. Это были мои друзья, и я был очень рад, что они живы.

В санчасти мне сделали перевязку. Врач успокоил, сказав, что ранение легкое. Приободренный, я заковылял домой, надеясь встретиться с женой и сыном. Я рассчитывал, что уехавшая накануне войны к своим родителям в Тбилиси жена вернулась.

Не знал я тогда, что в это самое время моя Женя, мой верный и преданный друг, оставив на руках дедушки нашего сына, голодная, оборванная, под непрерывными бомбежками, целую неделю мечется близ Брянска из эшелона в эшелон, тщетно пытаясь пробиться к фронту, к мужу…

В авиагарнизоне от бомбардировок большие разрушения, но наш дом цел. Поднимаюсь на второй этаж, вхожу в квартиру. Никого нет, все вещи на своих местах, как я их оставил, улетая в Ельню, только выбитые взрывной волной стекла разбросаны по полу. Значит, жена не возвращалась в Смоленск. Убираю стекла, которые неприятно скрипят под ногами, раздеваюсь и ложусь в постель. Обожженные руки сильно болят, ноет рана. Пытаюсь уснуть, но ничего не выходит. Пережитое за последние дни проходит перед глазами. Не могу представить себе, что не будет рядом белокурого юного Бори Хомчановского, не будет богатыря Саши Журавского, трудолюбивого Вадима Григорьева. Сколько раз за столь короткое время мы были в таких переделках, что казалось — конец, но каждый раз, хоть и изрядно потрепанные, возвращались домой. И никогда я не видел, чтобы они дрогнули в бою, никогда не слышал в их голосе тревоги и страха. Они верили в меня, и я верил в них. Как я теперь буду без них?

…Мне часто приходилось читать, что в момент смертельной опасности перед глазами человека проходит вся его жизнь. По-моему, это выдумка людей, не сталкивавшихся с настоящей опасностью. Вспомнились мне в эту ночь несколько случаев из моей летной работы.

В Тамбовской авиашколе я обучал курсанта выводу самолета из штопора. Из-за недомогания курсант потерял сознание и намертво зажал рули управления самолетом. Машина крутила виток за витком, теряя высоту. Я не мог двинуть рулями, не имел права покинуть самолет, обречь курсанта на гибель. Только на небольшой высоте, когда до земли оставались считанные десятки метров, мне удалось преодолеть силу вращения, перегнуться через борт передней кабины, вырвать ручку управления из руки курсанта и вывести самолет из штопора.

…Тбилиси. Осточертевшие однообразные полеты по зондированию атмосферы на высотах 5000–6000 метров. На земле температура плюс тридцать, плавится асфальт. Пока облачишься в меховые комбинезон, унты, шлем с подшлемником и заберешься в тесную кабину одномоторной почтовой машины Поликарпова, нательное белье — хоть выжимай. И после этого — на высоту, где температура минус сорок. Представьте себе перепад в семьдесят градусов!

Когда «наскребешь» последние метры высоты, зуб на зуб не попадает, скорее бы на землю. Но синоптик, хотя ему тоже не теплее, просит полетать еще немного, ему нужно снять показания приборов, а на это уходит 20–30 минут. Снижение спиралью кажется вечностью. И однажды, не особенно подумав, на предельной высоте я ввел самолет в штопор — решил таким образом в кратчайшее время снизиться. Самолет энергично стал вертеть виток за витком, меня прижало к правому борту кабины, ноги и руки отяжелели, словно налились свинцом, стрелка высотомера стремительно пошла вниз. Считаю витки. Пятнадцать… двадцать… Хватит. Пора выводить. Ставлю рули в нужное положение, но самолет и не думает выходить из штопора. Обождем, выход из штопора с опозданием — нормальное явление. Но терпению приходит конец, земля уже угрожающе приближается. Даю полный газ мотору, отжимаю ручку управления от себя — самолет штопорит как прежде. А в задней кабине человек, доверивший тебе свою жизнь… И когда уже потеряна была надежда, самолет медленно прекратил вращение и перешел в пике. Самым трагикомичным в этом полете было то, что синоптик, летавший со мной, не понял беды, которая нас ожидала, и требовал, чтобы на зондирование летал только я: мол, Богданов меньше всех тратит времени на полет, другие летчики снижаются плавно, а Богданов «крутит так, что в глазах темнеет». При этом синоптик исходил из чисто экономических соображений: гидрометеослужба платила нам за продолжительность полета.

Проверив барограмму, командир отряда Шевченко подсчитал, что самолет сделал 40 витков штопора. Конечно же, был разбор моего полета, на котором выяснилось, что я не учел очень важного обстоятельства. В отличие от самолета П-5, на котором я раньше летал на зондирование атмосферы, у однотипного ПР-5 пассажирская кабина горбом возвышается над фюзеляжем и затеняет рули хвостового оперения. А чтобы в будущем я учитывал конструктивные особенности машин, командир отряда сделал выводы, после которых мне пришлось некоторое время лишь ходить по аэродрому и наблюдать, как летают другие.

…Рейс на Москву. Погода плохая, низкая облачность клочьями нависает над Тбилисским аэропортом, по сведениям синоптиков, Главный Кавказский и Сурамский перевалы закрыты облаками. Но лететь надо. Нужно доставить срочное письмо из ЦК компартии Грузии в ЦК ВКП(б).

Посоветовавшись с синоптиками и начальником Грузинского управления Чанкотадзе, решил лететь через Главный Кавказский хребет на Орджоникидзе, вдоль Дарьяльского ущелья и бурной Арагвы, мимо могучего седовласого Казбека.

В облаках лететь нельзя, интенсивное обледенение, нужно пробить их как можно скорее. Вся надежда на самолет, его скороподъемность. Облачаемся с бортмехаником Н. П. Осипяном в летные доспехи и — по кабинам.

Оторвавшись от земли, сразу оказались в облаках.

Набрали безопасную высоту 2000 метров, ложимся на курс в сторону Казбека, продолжаем полет с набором высоты. Высота Казбека 5047 метров, а мы должны набрать как минимум шесть тысяч. С четырех тысяч метров началось интенсивное обледенение, еле-еле набрали заданную высоту, а облака пробить так и не удалось. Стрелка указателя скорости останавливается на нуле, указатель поворота и скольжения тоже отказал. Работают лишь высотомер и креномер, в довершение ко всему мы неожиданно попали в грозу, нас начало швырять, мы стали падать… На высоте 4000 метров оказались в промежутке между слоями облачности, он послужил мне горизонтом, и я вывел самолет из беспорядочного падения. Сделал несколько пологих виражей, самолет стал сбрасывать лед, ожил указатель скорости. Запросили пеленг, оказалось, что мы где-то на линии маршрута. Снова даю полную мощность моторам — и вверх. На высоте 7000 метров ярко светит солнце. Слева вдалеке торчит из облаков макушка Казбека. По привычке отдаю ему честь…

Таких сложных, не похожих одна на другую ситуаций в моей летной практике было много. (У кого из летчиков их не было!) А страх? Был ли страх? Нет, он был спрятан где-то далеко. Было чувство опасности, которое собирало в кулак все профессиональные знания, опыт для поиска единственно верного выхода из необычной обстановки. Страху здесь нет места, и если он господствует, то человеку конец. По-моему, мужество и смелость — это умение концентрировать всю имеющуюся информацию для мгновенного выбора оптимальных действий. Я согласен с Громовым: летчик в полете должен находиться «в состоянии пистолета со взведенным курком». А уж что-либо вспоминать в эти острые мгновения просто нет времени. Потом, иногда, страх приходит, но он уже не опасен… Рано утром собираю некоторые нужные мне вещи, оставляю на всякий случай жене записку: если она вернется, пусть немедленно уезжает в Тбилиси, где сохранилась наша квартира, и живет там. Гарнизон уже эвакуирован, ей здесь делать нечего. Сам уезжаю в Ельню.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.