Жизнь после смерти

Жизнь после смерти

Все интересуются – что там будет после смерти?

После смерти – начинается история.

Сергей Довлатов

Уже после некролога, который я опубликовал в «Новом русском слове», я почувствовал недостаточность публицистического либо мемуарного слова, чтобы понять такого сложного и трагического человека, каким был Довлатов. Отсюда выходы в соседний жанр, которым мы с Леной Клепиковой владеем и предпочитаем всем остальным: прозу. То же самое с Бродским, о котором я сочинил два романа – «Три еврея» и «Post mortem». Нам – каждому по отдельности – не миновать было две эти самые крупные литературные фигуры. В воспоминаниях мы писали о том, что знали и помнили, в прозе – о чем догадывались и что угадывали в Довлатове и Бродском. К памяти подключалась интуиция, фактограф сменялся художеством. А как-то я даже прорвался в далекий жанр и сделал двухчасовое кино «Мой сосед Сережа Довлатов» с участием в нем самого Довлатова (в записи) и обеих Лен – Лены Довлатовой и Лены Клепиковой. Фильм несколько раз показывали по ящику, одновременно вышло видео, а потом и диск. Премьера на большом экране состоялась в популярном клубе в Манхэттене – зал был не просто полон, его пришлось удлинить вдвое, сняв перегородную стенку, – впервые в истории этого клуба. Это был первый фильм о Довлатове – о его содержании читатель может судить по обеим обложкам видео (среди иллюстраций) и по приводимой рецензии писателя и журналиста Вадима Ярмолинца в «Новом русском слове». Упоминается этот фильм и в рассказе «Заместитель Довлатова», герою которого я дал его авторство, хотя сам рассказ о другом: как уболтать женщину, используя знакомство с Довлатовым.

Обращение к прозе мы с Леной Клепиковой объясняли тем, что лот художества берет глубже публицистического анализа. Именно поэтому самый блестящий аналитик русской литературы Юрий Тынянов бросил литературоведение и критику и стал писать о Пушкине и Грибоедове романы. Но это все-таки не единственная причина нашего с Леной сольного обращения к прозе. Скажу за себя.

Какие-то догадки, предположения, гипотезы я никак не смог бы выразить мемуарно без прочной опоры на реальные факты. Вдобавок причина даже не юридического, а скорее морального свойства. Ну, как описать широко известного в наших узких кругах интеллектуального антисемита под его собственным именем? Под своим именем он тоже представлен в этой книге – с тем, что он полагает «антисемитизмом высокой пробы» и что Довлатов считал частью его говнистости, а мне представляется оригинально, стильно выраженным клише и баналом: человек он, безусловно, одаренный. Короче, в таком упрощенном виде он не годился для изящной словесности, а потому понадобилось дать ему более серьезные аргументы и сам его образ углубить. Вот так и возникла повесть «Еврей-алиби», где Довлатов дан под своим именем, зато антагонист авторского персонажа – биографически перелицован и под псевдонимом.

И наконец, случай, который возник в процессе создания этой книги и стоил мне многих нервов. Когда образовалось небольшое окошко в нашей работе, я перелопатил весь мой архив, находящийся в немыслимо бардачном состоянии – в отличие от Сережиного, который он содержал в образцовом порядке, борясь с хаосом внутри себя. Зато я знал, что искал. Копии писем Довлатова, оригиналы которых его адресат – Юнна Мориц – уничтожила (будто бы по его просьбе). Не уверен, что я нашел все – цейтнот! – но и те, что нашел, привели меня в бурный восторг. Чувствовал себя Генрихом Шлиманом, раскопавшим древнюю Трою. Письма – изумительные! Лучшие в эпистолярном наследстве Довлатова! Самый лакомый кусок в нашей книге! А какой сюжет между двумя выдающимися представителями русской литературы. Такой прорыв в работе! Показываю Лене Клепиковой и отсылаю Лене Довлатовой, а сам бросаю все и начинаю сочинять новую главу «Уничтоженные письма». И тут вдруг на экране зажигается оранжевый конвертик: письмо от Лены Довлатовой: «Спасибо за письма. По-моему, замечательные…» Я уже приводил это письмо, и не раз.

А дело было так. Тогда в Москве я писал большой роман, где был «Эпистолярий», даже два – большой и малый, а потому клянчил у знакомых письма, делал с них копии и возвращал обратно. Юнна дала мне Сережины письма с нехорошей и несправедливой припиской, а потом ни за что не хотела брать обратно. Межличностные отношения меж ними порваны (почему – тоже сюжет) и были восстановлены только годы спустя в Нью-Йорке с моей помощью.

Так вот, найдя копии уничтоженных писем, я пребывал в эйфории и кайфовал, перепечатывая их и сочиняя преамбулу. Праздник посреди трудов праведных. Работал до поздней ночи, а наутро разверзлись хляби небесные: Лена Довлатова передумала и возражает против публикации этих писем. Первый и, надеюсь, единственный конфликт между нами не только за время нашего содружества по этой книге, но и по жизни – за всю нашу дружбу.

– Лена, я вас не узнаю! Вас как подменили! – кричу в телефон.

Материально письма принадлежат Юнне Мориц – как бумага, на которой они написаны, но коли письма уничтожены, то ей не принадлежит больше ничего. Однако содержание этих писем – интеллектуальная собственность правообладателя, то есть Лены Довлатовой.

После долгих и мучительных переговоров Лена разрешила мне приводить цитаты из этих писем, но не письма целиком.

– Пусть так, – ищу я лазейку. – Тогда уговор: кроме приведенных цитат, эти письма как бы не существуют вовсе, потому что уничтожены и известны только нам с вами. Я оставляю за собой право использовать их в своей прозе. Как и задумывалось, когда брал у Юнны. Сочиню по ним докурассказ. Не возражаете?

– Я не могу возражать, Володя. Это ваше право как писателя.

Спасительная идея!

Вот я и говорю, что проза бывает вынужденной, спасительной, когда нет никакого другого выхода. Как в этот раз.