1992
1992
Берлинский проект.
Подключился сразу после приезда из Италии, на организацию ушло колоссальное время и силы. Теперь все движется. Немцы приехали 2 января. Группа 14 человек актеров, всего группа 23 человека, наших пока 22 (потом будет меньше). Работаем в «Уране», который смогли как-то приготовить к работе. Главная проблема — холод и… голод (кормим в ресторане «Будапешт», дорого и очень невкусно и т. д.). Итак, работа пошла. Расписание, как всегда, жесткое. С 10.30 утра до 12.30 почти ночи (и позже, конечно). Позади четыре дня. Показали много работ (нашими порядка 20) и уже совместных 4.
7 января 1952 г., Москва, Рождество
Ф. М. Достоевский, «Идиот».
Сцена Аглаи и Настасьи.
«Как надо относиться к теме „труда“ в этой сцене?
Здесь два аспекта, с моральной точки зрения и на самом деле.
Когда Аглая говорит с Настасьей Филипповной на тему труда, это моральный разговор, давайте уточним эти два слова — мораль и нравственность.
Мораль (в русском языке) — это Нравственность в социальном мире.
Нравственность — в мире индивидуальном
Мораль — для людей горизонтальное понятие.
Нравственность — вертикаль (для Бога).
Итак, Аглая предлагает Н.Ф. моральное изменение, то есть труд изменит ее морально.
Теперь посмотрим для Аглаи.
Аглая знает, что такое труд?
Нет, конечно. Где она это узнала бы. Из книг… Так кто из них „книжный“ человек?
Значит, у Аглаи искусственные представления и искусственная идея.
Вот мы дошли до точки: ее мир искусственный… А теперь: ее мир искренний или фальшивый? Искренний. Итак, искренний и искусственный. Как играть? — Искренне, искусственно, несерьезно! (Серьезно — вычитает одно из двух предыдущих качеств.)»
Без даты
Голодная и холодная Москва. Жизнь вокруг потусторонняя. Совершенно непонятная, бессмысленная. Мы как на островке в своем полуразрушенном кинотеатре «Уран»… Выпал снег, похолодало. Снег не убирают…
Входишь в зал, в белую чистую конструкцию, белые деревянные полы… Здесь — красиво, чисто… тихо… Звучит английская, французская, итальянская, немецкая и русская речь… О чем они говорят, эти красивые люди из разных стран? Достоевский, религия, русская душа, дух русский, театр, метод, игра… У маленького круглого столика сидит длинноволосый, бородатый, уставший человек… Он болен, это видно… Включенные диктофоны, открытые блокноты — ловят и фиксируют каждое его слово. Где смысл? Где истина? Там, за стенами, или здесь?
А. А. — «В игровых структурах всегда существуют две функции.
Персонаж — выполняет обязанности действующего лица.
Персона — роль философского трактата или самой личности актера.
Идеи Достоевского представляют собой такие фантомы, имеющие плоть. Это не плоть человека, имеющего мысли, а это смыслы, превращенные в плоть (то, как я смотрю на вещи, или предлагаю анализ и т. д., я исхожу из этого).
Чтобы определить, про что мы говорим, мы взяли эту сцену (Аглаи и Настасьи Филипповны). Мы сказали, что здесь существует грех и чистота. Внутри этой сцены нет сюжета. Он существует в сопоставлении этих категорий.
Она бы и заняла ее место (Аглая), но не может, поэтому, говоря это, она сравнивается в грехе с Настасьей Филипповной, они равные женщины получаются в грехе. Но как только они сравниваются в грехе, Н.Ф. сразу становится выше. Потому что Н.Ф. чиста в сущности своей, а Аглая хотела бы быть грязной, да не может.
(Настасья чиста, пока рядом Мышкин.)
Почему А. стыдится и краснеет. Потому что она любит князя. Как женщина любит. Это же греховная любовь. Н.Ф. не так любит князя!
Роль Н.Ф. начинается только в сравнении с ролью Аглаи. Когда ее Аглая рассказывает — тогда Н.Ф. и есть и только теперь, глядя в зеркало, может сказать, какая я (Н.Ф.).
Надо мыслить общим объемом, отдельными репликами не получится. Надо всю сцену держать (чувствовать) сразу.
Моя просьба, чтобы вначале было слово, а потом плоть…»
13 января 1992 г.
Два дня осталось работы в Москве. Я устал. Много суеты с моими организаторскими обязанностями… Но, несмотря на это, сделал приличную работу с Игорем Лысовым: Лебедев — Мышкин (пропажа четырехсот рублей, эту сцену). Очень хорошо принимали нашу сцену, что называется, «лежал» зал, и потом много хороших слов говорили и немцы, и наши. Вот… Слава богу. Вообще, мне кажется, московская половина проекта удалась, теперь уже можно сказать, удалась. Сейчас идет показ, и завтра последний показ. 16-го — свободный день, уговорил просто шефа не назначать ничего, он было хотел, немцы, бедные, даже по Москве не успели пройтись, каждый день с утра до поздней ночи в театре. Кажется, они уже заразились аскетическим энтузиазмом наших…. Репетируют бесконечно и рвутся на показ. А наши репетируют во всех углах круглосуточно. В театре буквально нет угла, где бы не сидела пара исполнителей (иногда с переводчиком) и, сбивая пепел в стаканчики и жестянки, лихорадочно не перелопачивала бы нескончаемые тексты Федора Михайловича.
У меня прекрасное чувство (хотя и усталость) от этих дней, от этой работы. Как много хороших ребят, классных, просто классных актеров. Как они играют! Да нет, никто сейчас так не играет. Есть школа! Есть школа… Трудно держать, трудно… Чуть слабинка, и исчезает, как мираж, но… есть… Хорошее чувство…
А ничего ведь больше и нет в жизни, если оглядеться, если вдуматься, если честно…
14 января 1992 г., Москва
Последний день проекта. Идет показ. Может быть, не блестящий, были лучше, но несколько работ отличных.
Вчера тяжелейший день. После всего, часов в 12 ночи, засели с шефом и Мариной за окончательный список. Это безумие. Все перепутано, все перетасовано и т. д. и т. п., и ничего уже исправить нельзя. Билеты куплены по старой цене, а несколько дней назад цены взлетели до идиотических размеров. Вместо 2000 рублей теперь билет до Берлина и назад стоит 28 тысяч. Сидели до трех часов ночи, крутили и вертели весь состав отъезжающих… Уезжаем завтра, сейчас вечер поздний и никто еще не знает, кто же все-таки едет, а кто нет. Картина для нас обычная, но теперь такая ситуация в этой бывшей стране, что все на грани, буквально все, хоть и сам проект. Сейчас кончится показ (последняя работа идет), и все-таки надо будет назвать фамилии. Как он тянул с этим, как тянул… иногда мне кажется, что он просто боится брать на себя такие вещи, как ни странно. Нет, не знаю, чем все это объяснить. Мне, конечно, хотелось бы больше ясности, четкости, порядка в работе… хотя бы в том, что касается организации. Очень трудно работалось (работается) на этом проекте. Чего мне хочется? Хочется домой. И свободных дней с недельку… Хочу посидеть в доме. В Берлин не хочу, никуда не хочу… Это правда.
Как мы будем жить дальше? Мы… то есть театр наш. Жизнь ломается, рушится… Время тупеет… мы занимаемся странным делом для этого времени, странным. Теперь деньги становятся деньгами.
Ладно… глупые вопросы. Нелепые и бессмысленные.
Глупые. Высосал меня театр… только и всего. Ничего нет другого, совсем ничего, ничего, ничего… Хорошо ли это? Не знаю. Так есть. Факт такой.
15 января 1992 г., Москва
«Час Волкова»
16-го с утра был «просвет», свободный день то есть. Спал до половины 12-го. Потом собирал вещи. Больше возился, вещей: несколько маек и пара рубашек. Вечером — прощальный банкет в гостинице «Россия». Шикарный закатили банкет — рассчитывали на 70–80 человек, но народа было меньше почему-то. Кажется, все были довольны. Гости наши. Потом (в 21.00) в автобус и на Ленинградский вокзал. Без происшествий не обошлось (одного студента пришлось нести на руках, вырубился).
Вся группа (наших 23 человека и иностранцев 22 немца плюс шесть французов, переводчики, администрация) устроилась в вагонах СВ…
В Петербург прибыли в 7.50. Гостиница «Советская». День в Питере тяжелый и суетный. Экскурсия по местам Достоевского, музей Достоевского. Вечером театр. На следующий день, т. е. вчера, 18-го, вылетели из Пулкова в Берлин.
Здесь дождь (после питерского снега) ужасно льет весь день.
Вчера был прием и знакомство с Kunstlerheng Betanium.
Проблемы и сдвинутости начались прямо вчера. Не хочу… лень писать… так же мерзко и буднично, как дождь в Берлине.
Сегодня ездили по городу на автобусе. Обедали в ресторане где-то в центре. Потом смотрел спектакль у Генриха Барановского.
Завтра начинаем работу с 10.30 утра.
19 января 1992 г., Берлин
Живу в узенькой, маленькой комнатке с умывальником и с игрушечным шкафчиком для одежды. Актеры на этом же этаже в комнатах по 2 человека.
Завтракали сегодня в 9.00. Рядом с местом, где мы живем. В белой светлой студии на 5-м этаже.
В 10.30. начали службу с чтением Евангелия (Отче наш, Господи, спаси, Аллилуйя).
Утро замечательное. Вчера был дождь, сегодня морозец, проблески снега, свежесть.
После службы провел тренаж с «нашими», немцы занимались речью с Камышниковой.
Теперь с Васильевым. Разбор сцены Аглая — Настасья Филипповна.
«Доминанта принадлежит философскому взгляду (эмоции не принадлежат жизни). Если только философия — это будет абстрактный ход, только конкретные жизненные мотивы, конкретный взгляд. Нужно играть вместе, но при доминанте философии.
Методология роли Мышкина: не все чувства должны быть исполняемы в этой роли (не все чувства знакомы этой роли), но, чтобы дойти до этого, сначала нужно брать все чувства, условно — белые и черные. Если вы будете сразу брать только белые, положим, вы будете иллюстрировать, т. е. показывать, что вы думаете про Мышкина.
Путь для каждого артиста индивидуален, но на этом пути нужно брать более богатую палитру.
Вы как актеры (немцам) находитесь в системе театра, где разбирается, изучается следствие, а не причина…
Я заканчиваю разговор на причине. Зная следствие, я часто молчу о ней… Мы изучаем причину и пытаемся ее сделать, следствием занимается третий человек (читатель, зрители).
Если бы Мышкину дано было познать Настасью Филипповну через нее, он познал бы всех, всю Россию, потому что в ней, как в фокусе, сконцентрировано все.
Он познает Россию через всех, и через Н.Ф.
Наиболее не мучительная для князя утренняя сцена (на скамейке), как и всякая сцена с Аглаей Ивановной.
Это только одна правда, и потому — несправедливо (Аглая). Это маленькое указание, как играть Достоевского».
20 января 1992 г., Берлин
Вот вчера вечером был классный показ. Даже два последних дня. Позавчера последние две работы были прекрасными: уход генерала — Лысов, Зайкова, Сабитов и примкнувший к ним Рогульченко, это «старая», в смысле в Москве показанная, работа, но здесь Володя Рогульченко вошел в нее вместо Фалина, и работа просто заблистала. Атмосфера во время исполнения просто распахнутая, вольная возникла — блеск. Потом еще одна работа, сцена в поезде из начала романа, Репецкий — Мышкин, Яцко — Рогожин… Лысова в антураже и Клаус в роли Лебедева.
Я хохотал до боли в животе. Блестящая работа… свежая…
А вчера мы показали свой опус… Я — Мышкин (!), Лысов и Сабитов (гости), сцена с разбитой вазой, о католицизме. Это было нечто. Я ожидал, что сцена будет хорошей, по репетициям… Началось легко, с небольшим затыком, но мило… Но потом, как воздух ворвался, что-то переломилось внутри… и хлынуло легко. Боже, как это здорово… Найти, высечь такое игровое состояние. Дальше все… уже как бы и без меня. Зал, сцена — все слилось… И когда в главном монологе, на словах, что нaши (русские), если станут атеистами, то и в атеизм уверуют, пробил рукой стул, то даже и не заметил в первый момент. В зале был стон… Вторую половину, после этого стула, мы уже просто летели. Летели. Финал я придумал, и он получился замечательный. В конце монолога, на самой высокой ноте, я падал в обморок… и лежал какое-то время неподвижно… Мне брызгали в лицо водой, суетились, и потом просто детский переворот, слезы умиления, радости… мольбы о прощении, если кого-то обидел, оскорбил. И, доставая из карманов осколки разбитой китайской вазы со словами прощения, раздавал их зрителям… Тут был просто обвал…
Потом все трясли и обнимали нас и целовали. Слава богу!
Вечером долго пили чай вместе…
Прекрасный, прекрасный день! Хорошая работа.
24 января 1992 г., Берлин
«Я прежде всего ценю в человеке дарование, дар». — Шеф и сегодня повторил эту фразу в разговоре. Ему не нравится сегодняшний день, как он идет, с утра. Состояние людей, сами тренинги и вся работа…
Несколько раз затаскивал меня в угол и пытался «разгореться» на эту тему… Хорошую, по-моему, фразу сказал: «Театр начинает разлагаться с тренингов… там сначала все проявляется…» (Стопроцентно согласен). «Завестись» так сил и не хватило, он тоже сильно устал.
Потом (после обеда уже и вокала, который был в 17.00) ушли в коридор какой-то пустой и долго там разговаривали о состоянии труппы. Много пришлось говорить о Наташе К. Ситуация с ней, мягко говоря, непростая… Я оценивал некоторые неприглядные поступки ее по человеческим, так сказать, качествам, от характера идущим. Он все объяснил творчеством, вернее, творческим кризисом, и разобрал ее путь от самого начала с этой точки. Тонко и верно, кажется.
Но у меня все равно где-то внутри остается что-то очень простое. И при всех сожалениях о прошлом, главное теперь — курс-труппа. Прекрасная труппа на подходе, мне кажется… Но в то же время… разрушить, зарезать ее — пара пустяков.
Я не знаю, что делать и чем жертвовать в таких случаях… не знаю… Знаю только, что если ему не удастся оградить от прошлой ржавчины этих теперешних детей… потеря в таком случае неизбежна, крупная потеря…
Остановил-таки показ после второй работы… Не нравится ему. Начал разбор.
И великолепно разобрал сцену Вари и Гани.
«Психологические характеры у Достоевского — это следствие, они идут послеигры, слов. Сначала нужно черт-те что сказать, а потом уже — черт-те что сделать!»
25 января 1992 г., Берлин
Вопрос присутствия на сцене является основной категорией, после которой идет все следующее.
Присутствие в этой роли и на сцене.
«За крик прошу извинить меня, а за все остальное — нет… Это, конечно, безобразие (о работе „День рождения Н. Фил.“)». Страшно ругался, остановив работу в середине. «Кто вас этому учил? Я выкорчую это! Как вы позволить себе могли выйти на сцену с этой сатирой» и т. д.
«Когда трудно что-то исполнить, актеры и режиссер ищут обходные варианты и страшно рады, если удалось обмануть кого-то, а мне кажется, что в отчаянной ситуации надо выбирать самый простой, самый незаметный ход.
Все на сцене имеет отношение к ДВИЖЕНИЮ…
Одна из самых распространенных ошибок — остановки.
Видеть за текстом материю, из какой материи сделана сцена… вот этим я 20 лет занимаюсь. Это я называю наукой… а остальное… да, талант.
Театр внутри нас, а не вовне. Со всеми образами, со всеми мизансценами… все внутри, и люди тратят годы, чтобы в этом убедиться.
В диалоге Достоевского участвуют собеседники, есть общее, и это общее — смысл. То есть мы можем видеть несогласие персонажей, но должны видеть согласие людей (актеров), иначе не получится ни один диалог в этом романе.
Ирония составляет атмосферу этих диалогов. Перед всеми встанет этот вопрос».
26 января 1992 г.
«Представьте себе писателя, который, когда начинает писать, знает немного и когда заканчивает (главу, допустим), то знает много, все знает. Так обычно строится экспозиция.
Если человек, фамилия которого Раскольников, убил другого человека, которого зовут старушка, то не это писал Достоевский.
Все-таки это собрание сочинений русской мысли, а не криминальная хроника».
30 января 1992 г., Берлин
1 февраля показы в 16.00 и в 19.00. 2 февраля показы в 18.00.
Показывали всего 25 работ в три показа. Без повтора.
Итак, месяц работы над Достоевским позади.
Вероятно, 3 февраля 1992 г.
Коротко итоги.
Показы прошли замечательно. Много лиц из разных стран, как всегда.
Васильев устроил тотальный театр, так сказать. Два вечера подряд беспрерывное театральное действие на хорошей мощности и поступательно. Ребята работали порой блестяще. 1-го практически без перерыва шел показ, с 4 вечера до 12.00. И на следующий день, 2-го, с 6 вечера до 11.00. Ни одна работа не повторялась. Показали 25, а всего за проект сделали около 140 работ.
У нас была еще отдельная радость: приехали наши любимые друзья по проекту Сальмона, во главе с Пьетро Валенти. Мари, Россана, Кри-Кри, Патрик, Пьеро, Кармен. Обнимались, целовались, плакали. Даже с учетом того, что всякое ощущение сказки и чуда уже как-то мимо проходит (наверное, в связи с возрастом), даже с этой скучной, но неизбежной сноской, очень сильное и волнующее чувство… Играем в Берлине, и приезжают друзья, близкие друзья! из Италии, Бельгии, Швейцарии (они тоже были), в общем, полон зал милых, знакомых, дорогих разноязыких лиц. Некоторые из них приехали буквально на день, чтобы только посмотреть премьеру.
Все горят желанием продолжать нашу совместную работу. Пьетро имел разговор с Васильевым. Есть надежда, что — да… Если это получится, то продолжение будет потрясающе интересным. Вся работа займет около полугода. Очевидно, это будет в Сардинии! Предположительно, мы должны поехать в мае в Модену, на короткий срок, с тем чтобы с августа уже начать длительную полугодовую работу.
Васильев разговаривал со мной на эту тему. Долго говорили. Пока он, как всегда, не знает твердо. 16 февраля он летит в Модену на официальные уже переговоры с Валенти.
Ах, боже… Было бы здоровье, все остальное будет. У меня хорошее настроение, хотя устал очень и неважно себя чувствую. В городе почти не был. Один раз поехал (вчера) на метро в центр к Zоо… голова закружилась, прошелся несколько минут и скорее опять в свой Крозберг…
Вчера и сегодня «Фьоренца».
Не помню, записал или нет. Когда улетали в Берлин, в Шереметьеве, заполняя декларации, некоторые наши актеры с недоумением поднимали головы и спрашивали: какое гражданство писать? И это не в шутку, нет… Такое вот безумное время… Потом посмеялись, правда, но, действительно, несколько минут подлинного замешательства было. СССР глупо писать, хотя на паспорте СССР написано… СНГ… тоже непонятно, что это и чьи же мы граждане, в конце концов. «Пишите — Россия, не ошибетесь!»
Так и написали.
4 февраля 1992 г.
Наконец-то заболел… и, кажется, хорошо заболел. Лежу дома уже четвертый день. Голова кружится… шею повернуть не могу, и вообще худо. Самое печальное, что читать тоже не могу из-за головокружения. Тупо смотрю в телевизор, благо в наше время это интересно. То есть уже, конечно, ничему не удивляешься… Но и то… бывает… Вдруг обычная фраза, вроде «развалившийся СССР» или «бывшие советские республики» — вызывает странное чувство томления, невозможности происходящего. Танюша, милая, моя девочка… Часто думаю… как бы она все это воспринимала сейчас.
Ба-ба-ба…
Мы всегда не доживаем до чего-то интересного, всегда не успеваем что-то узнать, вот, кажется, еще бы немного, и узнал что-то. Так вот… раз уж заболел и валяюсь, запишу немного из жизни нашего славного, знаменитого театра.
После Берлина была очень интересная полоса жизни. Шеф работал со 2-м курсом, иностранная стажировка, и с 4-м (на Сретенке). Не так чтобы очень серьезно, но решили отметить наше пятилетие. Да, да, да, пятилетие «Школы драматического искусства», открытыми показами.
Из Берлина вернулись б-го, 7-го — отдыхали один день, а 8-го уже начали работать с полной нагрузкой. То есть по 12–14 часов ежедневно, как и всегда. Очень мощная была дистанция по напряжению и результатам. Просто мощная. 4-й курс вырастает в хорошую труппу, со своими лидерами. Крутыми, я бы сказал, лидерами: Лысов, Сабитов, Фандера, Бородина… и еще пять-шесть человек, не меньше, работают уже на большом, настоящем уровне. В них уже явно видна Школа. Это, пожалуй, самое главное… как они играют.
Шеф улетел в Бельгию 16-го (там у него семинар) и затем в Париж. И все показы проходили уже без него. И это тем более важно. Итак: 16, 17, 18 — Т. Манн, 12, 19 — Достоевский, 21 — Платон, и 24 играли «Регfоrmance» в развалинах 1-й студии. Это, наверное, историческое событие. Как-то оно зафиксировано на видео ТВ. Играли Платона, «Государство», Яцко, Ануров, Лавров, Храбров, Вороненкова; Т. Манна «Фьоренцу», Лысов и Толмачева.
Достоевского Ф. М. 1. Яцко — кн. Мышкин, Репецкий — Рогожин. 2. Чиндяйкин — кн. Мышкин, Лысов — Иван Федорович, Рогульченко — Иван Петрович. (О католицизме.)
29 февраля 1992 г., Москва
Швейцарский проект.
22 февраля — 4 марта. Москва. О. Уайльд, «Саломея». Реж. Ливио Андреа.
Показы (открытые) в Москве, в «Уране», 19–20 марта.
Без даты
Вчера в Доме кино состоялась премьера, наконец-то, нашей летней картины «Мертвые без погребения, или Охота на крыс». Такое вот название.
Выходил на сцену, получал аплодисменты и поздравления. Все, как положено.
Банкет.
Настроение скверное.
22 марта 1992 г., Москва
Полгода со дня последней записи.
Уже не упомню даже самые главные события. Много всего. Главное, пожалуй, выбор. Выбор, который пришлось сделать. Это очень длинная, запутанная и, как всегда в нашем театре, тягостная история, связанная с продолжением работы над «Бесами» Тьерри Сальмона (Тьерри Сальмон — бельгийский режиссер, много работавший в Италии. Неутомимый исследователь, экспериментатор. Создал несколько заметных европейских проектов. К огромному сожалению, Тьерри рано ушел из жизни, разбился ночью на автостраде, возвращаясь после очередной премьеры из Италии домой в Бельгию). Короче, было очень выгодное предложение от Валенти и Сальмона. То есть я должен был уехать в Италию на год (или даже значительно больше). Вначале шеф (т. е. Васильев) отнесся к этому весьма одобрительно, тем более всю историю сам же когда-то начал раскручивать, потом начались у него сомнения, колебания, незнания и т. д., обычным путем до истерики и наконец привычно-приятного состояния стабильного конфликта.
Насколько мы с ним разные люди. Для меня подобное состояние — самое худшее, что есть в жизни. Он (по крайней мере, впечатление такое) просто не может долго существовать в другом пространстве.
Впрочем, я не собираюсь описывать всю историю эту. Она достаточно тривиальна и выделяется только содержащимся в ней предметом.
Короче, я плюнул и сказал: все, я уже никуда не еду. Мне все равно, пусть будет как будет.
Толя моментально успокоился, стал опять приветливым, заботливым другом и… конечно, не знал, что же теперь со мной делать (в смысле работы).
Таким образом начались бесконечные каникулы.
В июле Достоевский.
Август, сентябрь — каникулы.
Сегодня собираемся. Но сам он приедет только 27-го (из Парижа).
Лето было замечательное. Трудно даже выговорить: я ездил в деревню Чёрное. В бывший ЛЗК. Я не был там 33 года. Раса охотно согласилась на эту поездку. Вот тут-то и чувствуешь, что не писатель, а только лицедей. Как описать, да просто зарегистрировать факт, как? Нет, невозможно.
Эта летняя поездка — что-то особое в моей жизни. Что-то небывалое, страшное, невероятное, лиричное, нежное… конечное.
Показы: 24 — свободная тема, Гете, Пушкин, Лермонтов, Тикамацу. 25, 26 — «Иосиф». Публика была примерно 70–80 человек. Для этапа очень хорошие показы. Несколько работ просто отменных (Яцко-Фандера, например), и несомненный общий рост. Сегодня разговор. Две темы сегодня: организационная и творческая. Лучше начать, конечно, с творческого.
23 сентября 1992 г., Москва
Моя жизнь, так сказать, личная, персональная, перестала быть, как бы и нет ее вовсе, то есть не как бы, а нет. Утром просыпаюсь, спешно завтракаю чем бог послал и бегу… в театр (на работу, как угодно), и весь день проходит здесь, в «Уране». Весь буквально. Иногда на несколько минут выхожу, чтобы купить хлеба. И покупаю, если в булочной нет очень уж большой очереди, а то и махнешь рукой, плюнешь и идешь без хлеба.
Сделал несколько хороших работ. Живем мы здесь замкнуто. Работаем с 11.30 утра до 22-х примерно, потом артистов отпускаем и еще сидим с шефом. Пьем чай, говорим допоздна, до 12-ти, до половины 1-го, но уж в половине уходим обязательно, чтобы успеть на метро (в такси я уже не езжу, совсем). Почти каждый день к концу репетиции приходит Никита Любимов. Это хорошее время… можно не спешить, поболтать обо всем.
Работаем над «Иосифом и его братьями». Интереснейше работаем. Это непереводимо… Связано с Библией, с песнопениями духовными, с человеком. Для подобной работы нужна новая генерация артистов. Иная.
Пять раз в неделю — Община (то, что раньше называлось показом). Начинаем ровно в 6 вечера с песнопений, и потом переходит все к чтению Библии (Бытие), и вместе с этим (а не на фоне) начинают играться сцены романа.
Бывают и просто потрясающие вечера. Может быть, возрождение мистерий. Или не возрождение, а начало.
Начало. Шеф не скрывает, что работа эта впрок (в будущее). Потребуется 1,5–2 года, так он думает.
Так течет день. Расписание плотное. Три раза в неделю занимаюсь тренажем. Группа у меня небольшая, 5 человек. Но хорошая группа. Очень хочу работать с ними хорошо и с пользой для дела. Возвращаюсь в свое Орехово-Борисово, конечно, поздно, принимаю душ, немного ем иногда и ложусь… Пытаюсь читать немного или слушаю вражьи голоса (ну, это раньше были «вражьи» голоса, а теперь… другая жизнь), слушаю «Свободу». Что в мире творится, слушаю, в ближнем и дальнем.
Вот тут только что-то и узнаю… Эмоций по поводу всяких теперешних новостей уже никаких нет… Даже наоборот бывает, даже думаешь иногда, надо же, привел Господь дожить до каких времен. Часа в три, в четвертом отключаюсь. Иногда и радио забываю выключить, так и сплю под озабоченное кудахтанье…
И все сначала… Новый день. Так прошел сентябрь, так прошел октябрь.
30 октября 1992 г., Москва, Сретенка, «Уран», вечер
Труппа вышла из отпуска 23-го. Начали самостоятельные репетиции. Вчера А. А. вернулся из Парижа, и сегодня первая встреча. Стоит декорация «Иосифа». То, что мы сегодня начинаем, должно закончиться, т. е. что-то должно быть, вы новый ансамбль театра, и этот ансамбль должен прожить (в своем основном составе) очень долго, хотя опыт говорит, что долго не бывает. Самый долгий срок у меня был 12–13 лет. Ну, конечно, с процессами. И это не были радостные дни прощания — нет, нет. Это были тяжелые дни, как разлад в семье, и до сих пор у многих эти раны еще отзываются, бывает, и так или иначе выражается это — да… до сих пор.
Мои ученики от 1981 года (курс Эфроса), я на них сильно рассчитывал. Но они оставили театр быстро, каждый по-разному, но… быстро. Клименко, Юхананов, Берзин уходили не просто. И тоже до сих пор конфликты существуют в прессе, в высказываниях и т. д.
Следующая труппа прожила (курс Буткевича), просуществовала 3,5–4 года — до 90-го года, и в 90-м перестала существовать. Здесь более мирно расставались люди, но не все. Это был крутой, прочный ансамбль.
Я начал заниматься театром с 68 года, всегда наблюдал один и тот же процесс. Я выполнял роль посредника между старым и новым. Я усваивал старые идеи и вырабатывал новые и передавал их.
Меня мало любили, много оскорбляли. Я дожил до времени, когда мои ученики не признают, что воспитание и эстетику они получили от меня. Таков путь мастера. Начиная этот путь, надо знать, что придет время, начнут отказываться от того, что все получили. Я никогда не относился смиренно к этому. Грустно сознавать, заканчивая 25-летие, — ничего нет, под моими спектаклями могут подписаться мои ученики. Актеры, которые со мной работали, говорят об унижениях и смерти.
Вот и мы с вами начинаем нашу новую жизнь, и надо иметь мужество, чтобы понимать, что этим закончится. Единственное мое желание, чтоб ансамбль (потом спектакль) прожил довольно долго. Может быть, дольше предыдущего.
Очевидно, многие скажут так, как на каком-то семинаре, по-девичьи: «Он никогда не был нашим педагогом». Ладно. Я не настаиваю на том, что я много сделал в театре. Но я был посредником между прошлым и будущим (если бы не я, был бы кто-то другой). Этого отнять невозможно.
Как раз я находился (и другие люди рядом со мной) в месте, где публика, принимавшая мой театр, была публикой другого театра. Это перекочевавшая публика. Для нового человека это были басни дедушки Крылова, я понимаю. И критика тоже… Они были попутчиками иногда, но ждали своих героев.
В конце концов я оказался в странной ситуации, когда самое лучшее место для меня в самолете. Я должен был бы сказать оптимистические слова, но то, что связано с работой, связано с оптимизмом. То, что связано с жизнью, пессимистично. Я желаю эту минуту отдалить.
Я не собираюсь ничего менять в правилах и творчестве и правилах творчества. Я не стремлюсь ни к каким усовершенствованиям, ни к каким успехам. Думаю, может быть, мои взаимоотношения с актерами меняются с качеством, в котором они находятся. Может быть, мне тоже надо подумать. 1, 2 курсы меня поразили. Я был влюблен, все мне нравилось, но я ничего не сумел передать, научить, просто молодость и невежество.
Мои отношения с ними были бы более лояльными, более милыми, если бы это были только студенты и мы иногда бы встречались.
Речь идет о завершении. Что будет происходить в 93-м, 95-м гг.? Я всегда мечтал о создании генерации. Я хочу завершить опыты лабораторные. Рано или поздно этот дом, где мы сидим, сидим с вами, будет построен (если летом не начнут рыть котлован, нужно жить совсем по-другому). Летом 95-го здесь должен быть Дом.
Думаю, репертуар сложится в этом сезоне. Мы много репетировали, и что-то опустится, это да, но репертуар, то есть все узлы завязаны, надо затянуть. И это в этом сезоне надо сделать — в этом.
Судя по тому, что происходит в Советском Союзе, можно ожидать чего угодно — война. Нам это не должно помешать, вот в чем дело. Я отдаю себе отчет, что такое этот сезон.
28 сентября 1992 г. 13–00, Москва, Сретенка
11-го поехал в Ростов поездом «Тихий Дон», можно сказать с оказией (сопровождал группу швейцарцев, и поездка в один конец получилась бесплатной). 13-го ездили к Танюше на могилку: мама, Вета, Толик, Нина (Сережа не поместился в машину). Осень. Холодно. Сильный ветер. У Танюши камень лежит на могиле. Мрамор белый, привезенный из Омска. Большой, тяжелый. Но еще не все готово, еще не все. Но все равно главное уже сделано. Самое тяжелое, самое трудоемкое, слава богу.
Разговор после показа (5 сцен). Устремление к чему-то — понятие внутреннее или внешнее? Думаю, внутреннее. Мы ощущаем это как разворачивающееся событие. Ощущаете ли вы, что то, что в конце концов разворачивается, дано в начале? Да. И это правильно. Это правильно сделанная работа. Ясно, что исходное событие всегда лежит в начале сцены. И оно может начать осуществляться сразу, но может быть в момент действия исходного события, может происходить соединение игровой и психологической структур, то есть вы можете двигаться, не загружая себя сразу.
Нас должно интересовать действие, совершающееся здесь, сейчас! (В этом случае как никогда.)
15 октября 1992 г.
Вчера после репетиции долго разговаривали с А. А. вдвоем. О всей жизни театра. О третьем курсе (там опять студенческие неприятности). Потом вспомнились наши «путешествия». С горечью вспоминаем «Сегодня мы импровизируем». Он говорит об этом спектакле, как о потерянном ребенке. Потом по секрету рассказал историю о гастролях в Париже «Серсо» в [Бобиньи] и все тяжелые перипетии, с этим связанные. В один из самых тяжелых дней, когда все рушилось, проходя мимо «Комеди Франсез», он сказал (про себя, конечно) — здесь я буду ставить.
— Причем, ты же понимаешь, никаких даже малейших оснований к тому не было, наоборот, состояние было ужасное, предчувствие неизбежной катастрофы, провала. Я никому, конечно, не сказал тогда этого, но, кажется, в дневнике записано — буду здесь ставить.
Интересно, что до этого разговора я фантазировал, разбирая, почему он принял приглашение «Комеди Франсез».
17 октября 1992 г.
Было несколько дней «семейных» потрясений. Дети устали, появились пропуски и опоздания (не к Васильеву, конечно). Он поднажал, потребовал и т. д. Начались сдержанные, но роптания. Тяжело, семья, дети и т. д. Что понятно. Расписание довольно жесткое:
11.30 — служба
12.00 — репетиции
14.00 — вокал, речь и т. д.
16.00–18.00 — репетиции
18.00–22.00 — Васильев
Итого 10 часов 30 минут. Шеф рассердился, ушел с репетиции, пошли с челобитной, начались разговоры.
Он предложил решить самим закон жизни (расписание). Долго судили, рядили (я не стал присутствовать при этих разговорах), придумали удобное для всех расписание, но тут демократия и кончилась, слава богу. Хотя уступки кое-какие он все-таки сделал. Осталось с 11.50 до 22.00 (но служба общая только с 13.30). Итак, есть возможность для вариантов, но в остальном все принял и укрепил, «ропот» закончился, продолжается работа, нормальная.
Несколько дней очень холодно в «Уране», работаем в пальто и теплой одежде, и голодно.
I ноября 1992 г.
А. А. — «Это видно — тот, кто не участвует, убегает от действия, общего действия, еще и ворует воздух, просто ворует — это видно. Вы не представляете, как мне дороги эти часы, проведенные здесь с вами, как режиссер говорю.
Конечно, вы по-разному прошли эти годы, кто-то только сейчас постигает сущность. Но вы теперь в том периоде, когда уже нужно использовать знания. В целом весь ансамбль в периоде нахождения себя как личности на сцене, художника, мастера. Коллективно вы в этом периоде. Если вы будете продолжать находиться в пионерском возрасте первокурсников, это все мимо будет».
5 ноября 1992 г.
Плохой день. А. А. не в духе. Одна работа заявлена. Остановил начало показа.
— А в конце этой недели я скажу, с кем я буду работать дальше и с кем я не хочу работать… (пауза). И скажу, что нужно делать тем, с кем не буду работать. Я должен идти вперед. Каждый день идти вперед.
Шеф говорил круто и открыто: «Стариков не уважать не позволю. Вы должны знать: я с ними уеду, а не с вами останусь» и т. д. Описывать все коллизии не буду, они того и не стоят, все тривиально. Как точно определил шеф — все начинается (разлад) не с творческих отношений всегда, а потом уже начинают делить методы и стили.
Долго потом ночью разговаривали обо всех этих, почему-то неизбежных для театра, перипетиях. Последнее время почти каждый день сидим с А. А. допоздна. (Очень интересно о Лермонтове вчера.) Почему Бог его погубил — ведь он гений, а его не стало в 27 лет. (Потом о связи Достоевского с Лермонтовым, об очень глубокой связи.)
Странно работает природа: если из чашки выливается — она полна! И если не выливается — она сразу же становится пустой. Так почему-то актер хранит свое чувство. Из двух путей: есть чувство или нет, он, конечно, выбирает — есть!
Вы всегда должны выбирать путь, когда буря в сердце больше, чем буря снаружи.
14 ноября 1992 г.
Соломон Константинович Апт. Встреча с переводчиком «Над страницами Томаса Манна». «Избранник», роман. Замечательное знакомство. Милейший, умнейший человек. Достаточно пожилой уже, может быть, старый. Тихий голос, живой взгляд.
Читал нам статью из своей книги о работе над переводом. Потом разговаривали, много вопросов, и, по-моему, ему все очень нравилось. Какая-то сердечная, человечная встреча.
От сердца наговорили ему комплиментов, но они, конечно, ничто рядом с великим семилетним титаническим трудом.
18 ноября 1992 г.
На этой неделе шеф решил прервать показы, вернее общины, и всю неделю проведет репетиции сам, то есть с остановками, правкой и пр. Все очень рады такому предложению.
19 ноября 1992 г.
Отец Сергий сегодня освятил наш дом. Сначала мы пели духовное. Потом молились вместе. Отец в красивом облачении, свечи. Пели замечательно, мне кажется, как-то легко, воздушно пели.
Потом прошли по всему театру, окропляя стены, и пели «Иже херувимы». Весь-весь театр обошли, как положено по чину. Все приложились к кресту. Вот и слава Богу! Репетицию поэтому начали поздно и поздно, наверно, закончили, в полночь или еще позднее.
21 ноября 1992 г.
Вся прошедшая неделя состояла из рабочих показов. В день от 4 до 7 работ (только повторы). Сегодня собрались для подробного разговора о сделанном. К сожалению, не получилось разговора, может быть по нездоровью. Начал было разбирать первую работу, потом что-то случилось вдруг сразу, осердился на Бородину, кажется (типа того, что «начала защищаться» — если я буду говорить, а вы «защищаться», бессмысленный разговор). Потом большой перерыв. Он сидел в кабинете, видно сердце прихватило. Мы в зале пели духовное — тихонько. Вернулся в зал, проскочил по всем работам одним-двумя словами: «то», «не то», «не так», «неправильно» — и замолчал. Пауза.
— Не знаю, что сказать… Сами вы можете оценивать работы иначе, действительно, не так мрачно.
23 ноября 1992 г. Понедельник. «Уран»
«Всего-то — изучая театр, ученик изучает, что в себе увеличить или что уменьшить. Все это варварство. На протяжении столетия режиссура настаивает на высоком искусстве театра. Когда же театр станет в тот же ряд искусств, как, например, музыка? Театр рассматривается только как дионисийское действие развлечения толпы, поэтому не изучается серьезно, как другие виды искусства. Из многих исполнительских искусств театр наиболее сложное, где инструмент и исполнитель — одно лицо.
Может быть, когда стали требовать правдоподобия, [конечно], есть в этом какая-то справедливость. Все, что требовало универсальности, отдалось другим искусствам. От театра требуется реализм, даже в таком оазисе нереализма, как „Комеди Франсез“, прежде всего встречаешься с реалистическим мышлением.
Это удобная форма наслаждения. Наибольшее наслаждение человек испытывает, глядя на обезьяну или себе подобное. Вот я смотрю на женщину, вот я пью чай, вот я нервничаю и т. д. и т. д.
Выход на сцену связан с познанием, а не для демонстрации себя или самовыражения. Когда театр стал разрабатывать свою материю (а не литер), кто мог производить эту материю? Режиссер, конечно. Я отказался от профессии постановщика сознательно и давно, во Францию я поехал от отчаяния. Педагог должен быть покладистым, универсальным, зачем настаивать только на одном! Постановка — необходимая вещь, и не ради одной только педагогики я это сделал. В конце концов я хочу сделать ансамбль актеров, которые могли бы делать то, что другие не могут. В этом мой интерес, и поэтому я оставил часть моей профессии.
Но одному это тяжело. Нужен отклик, нужна уверенность. Я еще не разочаровался до конца в этом намерении — но надо сказать, силы мои подходят к концу. Ясно, что это не просто. Если добровольно я избрал такую цель — то и к результатам я отношусь довольно строго (к себе, прежде всего, не к вам).
И вот как на этом пути себя вести? Ждать? Когда подоспеет? Ускорить? Вы же все разные и, конечно, по-разному проходите эту дорогу: быстрей, медленней, совсем отставая.
Время от времени приходится говорить, сообщать энтузиазм, стращать и т. д. Это понятно, большой ансамбль, но все-таки притча о плохих именах и хороших — нужно чтобы все подросли, а там будет видно.
Давно, лет 5 назад, может быть, я решил лишить себя инициативы и передать ее тем, кто сидит передо мной. Это и от силы ансамбля зависит, от грамотности. Мы провели эти 11 недель. Что-то изменилось, мне кажется, я не торопил и не торопился, но если спрашиваю себя — хоть одну сцену довел ли я до конца (не как постановщик, а как объяснитель), то не могу сказать, что я это сделал.
Есть работы, где и вовсе нет „завязи“. Значит, не только вы не умеете это делать, но значит, я не мог. Путь разработки вы проходите неплохо. Но там, где содержание уже должно становиться формой, — это тяжело».
28 ноября 1992 г.
Первая половина декабря очень плохая. А. А. болел, был в тяжелой депрессии, все его раздражало, угнетало, мучило. Тут, как на грех, перестали топить в «Уране». Холод дикий, даже присутствие на репетиции в пальто не спасает. Три дня просто замерзали, какая-то авария на участке. Все ведь рушится, везде и все. И в стране. Вы знаете, что — «кризис правительственный», как объясняют по ТВ. А проще — хаос. Цены дикие и растут каждый день.
Мы едим рис и чай и работаем. Может быть, и это еще на шефа подействовало. Очень тяжелый был несколько дней, вообще не выходил из дома. Мы одни тут работали. Постепенно отошел, но с «разборками». Не все, естественно, выдерживают напряжение. Он из последней мочи пытается собрать людей, дело не растерять, то, что с таким трудом ковалось почти 5 лет. «Если я потеряю эту труппу, — говорит, — все, на другую у меня уже не хватит сил». Итак, это последняя надежда. И в каком-то смысле он заложник сложившейся ситуации. С одной стороны, надо быть жестким и безжалостно расставаться с людьми, с другой — каждый человек — труд вложенный, и каждый на счету.
Был очень славный показ Мольера на 3-ем курсе. И мы 19-го показали хороший вечер самостоятельных работ (Платон, Гёте, Лермонтов, Пушкин, Тикамацу). 24–27 будет «Иосиф».
Вторая половина декабря
Данный текст является ознакомительным фрагментом.