Глава 1 Снова в Германию

Глава 1

Снова в Германию

Итак, я на пути в Германию. Но прежде чем начать о том рассказ, поведаю тебе, читатель, как вдруг, почти в конце войны, началась для меня не фронтовая жизнь. Первый раз мой путь в Москву проходил через запасной полк, который в то время размещался в Белостоке. Здесь собралась целая группа таких же, как и я, кандидатов для учебы. Среди этой разношерстной публики были и офицеры, и сержанты, и даже рядовые, но объединяло нас то, что все мы в какой-то степени владели немецким языком. Прибывший из Москвы преподаватель из Военного института иностранных языков при майорских погонах без лишних формальностей начал проверку наших знаний языка. Он же и принимал решение о направлении на учебу или о возвращении кандидатов обратно в свои части.

Не буду скрывать, что среди абитуриентов нашлось немало тех, кто на немецком мог лишь прокричать «Хенде хох!». Этого конечно же было совсем мало для того, чтобы попасть в Первопрестольную. Нас брали на ускоренные курсы военных переводчиков, а поэтому будущие слушатели должны были обладать достаточным словарным запасом немецкого языка.

По прибытии в Москву все мы, отобранные майором, подверглись еще более жесткой проверке. И опять были возвраты в части. Прошедших же проверку комиссия распределила по группам, определив каждому срок обучения. Кому-то хватило трех месяцев, кому-то — шести. Я оказался в последней группе и был чрезвычайно доволен. После беспрерывных боев так хотелось подышать воздухом мирной жизни.

Кстати, о моих познаниях в немецком языке. Родился я в пригородном поселке Ледное на Харьковщине. Отец был кузнецом, а мать домохозяйкой, хотя хозяйство было небогатое. Многие из нашего поселка работали в Харькове, но жизнь была трудная, и без домашнего хозяйства, в котором водилась разная живность, обходиться не могли. Так что по утрам нас будил разноголосый хор коров, коз, барашков, кур и т. д. Эх, эти детские воспоминания — куда от них деться! Они самые острые и запоминающиеся. До сих пор во мне живет запах смолы, выступавшей на бревнах, сложенных во дворе под забором. Этот штабель из толстых бревен казался мне тогда чуть ли не Монбланом. Помню, я с трудом забирался наверх и был там безмятежно счастлив от того, что стою выше всех. Словом, это была моя первая покоренная высота…

Все это как бы к делу о моих познаниях немецкого не относится. Больше касается нашей семилетней поселковой школы, где немецкий язык нам преподавал Иван Степанович Спивак, выпускник Венского университета. Высокий, худой, он был необыкновенно подвижным человеком. Родом он был из Западной Украины. Там был призван в австро-венгерскую армию, а во время Первой мировой войны перешел на сторону русских, как он выражался, «не считая возможным драться против своих».

Кроме немецкого он вел у нас урок физкультуры. Любимой его поговоркой, помнится, была: «В здоровом теле — здоровый дух!» Немецкие поговорки и пословицы мы должны были повторять за ним хором. Он много беседовал с нами о мужестве и благородстве, приводил примеры из «Вильгельма Телля», «Тристана и Изольды», поминал «Нибелунгов». Его уроки напоминали игру. Они были очень полезны для практического усвоения немецкого языка. Видимо, в результате такой игры после семилетки я мог читать и переводить со словарем небольшие литературные тексты. Когда окончил десятилетку — читал уже многие художественные произведения в оригинале. Впоследствии интерес к знанию иностранных языков стал у меня более устойчивым. Кстати, должен заметить, что директором нашей школы был обрусевший немец, предки которого жили на Украине не один десяток лет. Он прекрасно Помнил свой родной язык и с удовольствием при случае общался с нами на нем.

Но вернусь к основной теме книги. Директивой Народного комиссариата обороны от 28 августа 1941 года при военфаке Второго Московского государственного педагогического института иностранных языков были сформированы курсы военных переводчиков со сроком обучения шесть недель, четыре и шесть месяцев. Курсами командовал полковник Сергей Константинович Нарроевский (до войны он был помощником военного атташе в Париже). За годы войны эти курсы выпустили для нужд фронта более четырех тысяч военных переводчиков. Это был хотя и небольшой, но очень важный отряд военных специалистов в действующей армии. Вот на этих-то курсах военных переводчиков немецкого языка в ноябре месяце 1944 года оказался и я.

Курсы размещались в здании бывшей средней школы в районе Таганской площади. Наша учебная группа состояла из двенадцати человек. Слушатели были разного возраста (от вчерашних школьников, в основном москвичей, имеющих среднее образование, до почтенных отцов семейств). Были среди нас и фронтовики, и офицеры, еще, как говорится, не нюхавшие пороха, сержанты и рядовые из разных родов войск. Все мы носили свою форму: морскую, авиационную, общевойсковую. На курсах были люди различных национальностей, но большую часть составляли евреи. Последние, кстати, как правило, знали идиш, который во многом сходен с немецким языком. Это в какой-то мере и решало проблему ускоренной подготовки переводчиков.

Группа у нас подобралась дружная, без зануд. Помогали все друг другу и в учебе, и в житейских делах. Помню, однажды на занятии слушатель Пелипенко, которому трудно давался язык, замешкался с ответом. Никак не мог вспомнить одно немецкое выражение. Наш старший группы, бывший фотограф, лет сорока пяти от роду, которого мы между собой величали «папа Плахт», с некоторой подковыркой заметил:

— Ну, пора бы уже это запомнить!.. Пилипенко, всегда спокойный, вдруг взорвался и резко ответил Плахту:

— Ты всю жизнь говорил «мутти», а я «мама», чего ж ты от меня хочешь?..

Закончился инцидент вполне миролюбиво, под общий смех всех слушателей и преподавателя. И Пилипенко, и Плахт друг на друга не обиделись.

На курсах учились и «инвалиды». Так мы шутя называли тех, кто попал на учебу по протекции, как говорится: «сам в Ташкенте, а рука в Москве», а также дети высокопоставленных деятелей и генералов. Много среди слушателей было девушек-фронтовичек, но были и дочери разных начальников. Правда, должен заметить, все учились прилежно, да и вели себя хорошо. Преподавание было квалифицированное. Много часов отводилось на самоподготовку. Неплохо был налажен и наш быт, и питание. Словом, после грома войны жил я на курсах как у Христа за пазухой.

В условиях военного времени и культивировавшейся особой бдительности («Враг не дремлет!») нам, курсантам, приходилось заполнять различные анкеты, писать автобиографии и т. п. А поскольку развлечений у нас было мало, находились местные шутники, которые нет-нет да и повеселят. Помню такую историю. Однажды в класс входит Пилипенко и вдруг с порога обращается к грузину Мдивани:

— Слушай, кацо! Я был сейчас в канцелярии, носил туда свою анкету, а там говорят, что ты — Мдивани — родня самому Мдивани, известному меньшевику!.. Как бы чего…

— Эй! — воскликнул темпераментный горец. — Какой Мдивани, какой меньшевик…

Он вскочил с места и стремглав помчался в канцелярию. Там он без лишних слов выхватил из пачки свою анкету и внес туда такую фразу: «Я ничего общего со знаменитым меньшевиком Мдивани не имею!»

Потом над ним долго потешались. Так что, несмотря на трудное время, огромную нагрузку, люди находили и повод и время шутить, смеяться. Жизнь шла своим чередом. На занятиях слушатели рассказывали о своей жизни, о боевых эпизодах, участниками или свидетелями которых они были. Этого требовали преподаватели на практических занятиях. Эти рассказы использовались для закрепления теоретического материала, поскольку они велись исключительно на немецком языке.

Мне тоже приходилось рассказывать о своей службе, о боевых операциях, в которых участвовал, о сбитых немецких асах и наградах за эти воздушные бои, у меня к тому времени были не только медали, но и два ордена Славы и другие ордена.

А Аня Каневская, прибывшая к нам на курсы с фронта, где была переводчицей, помнится, рассказала то ли быль, то ли окопный анекдот: «Два пленных немецких солдата смотрят на карту мира, затем один другого спрашивает: — Слушай, Ганс! Скажи, какая это страна?» — Он показал на коричневое пятнышко в центре Европы. — Ты что, не узнаешь? Это же ведь наша Германия!.. — «А эта огромная, страна, что окрашена в красный цвет?..» — Да это же СССР!» — «Это что же, Ганс, получается, выходит, ни Гитлер, ни его генералы не посмотрели на карту, когда нас посылали сюда воевать против русских?!»

Бывший журналист Пилипенко, о нем я уже рассказывал, поведал нам, как он воевал под Москвой и однажды в госпитале услышал от умирающего от тяжелых ранений солдата такие слова:

— Вам, братья мои, нужно обязательно устоять, вы своей грудью, как гранитной скалой, должны закрыть Москву, ибо проклятия мертвых — это страшная кара для живых!..

Но особенно запал мне в душу рассказ лейтенанта Пеняичева. После окончания педучилища он два года преподавал в начальных классах. В школе и училище он изучал немецкий язык. Но какие там давались знания — известно: немного грамматики, знание наизусть нескольких фраз, элементарное чтение и письмо. Словом, почти ничего. И вот попадает он на фронт. Воюет как все, под его командой сначала взвод, затем рота. В одной из стычек с немцами его ранило и он находился в санчасти своего полка. Вдруг прибегает из роты солдат и передает ему приказ командира полка немедленно прибыть к нему. Когда он оказался в штабной землянке, то увидел, что командир пытается допросить пленного немца. Увидев лейтенанта, командир полка приободрился и произнес:

— Прибыл, вот и славненько. Тут у нас в «гостях» немец, а переводчик, сам знаешь, в госпитале. Ты учитель, помню, так что давай действуй, а я тебе чем могу, тем и помогу.

— Кое-как мы допросили пленного, — улыбаясь, произнес лейтенант. Хорошо, что немец нам попался знающий, немного по-русски кумекал и, что самое важное, хорошо ориентировался на карте.

После этого случая командир полка принял решение назначить меня переводчиком при штабе полка. Что оставалось делать? Пришлось, обложившись словарями, штудировать немецкий. Но дело шло с большим трудом. Помогло мне, правда, то, что переводчик в свое время составил своеобразный перечень вопросов к пленному и его ответы. С этим вопросником я и начал входить в курс жизни военного переводчика. Составлял первичные протоколы допросов и отправлял их под конвоем вместе с пленным в штаб дивизии. И вот однажды разведчики привели ко мне в землянку страшно замызганного немца. Я его начал допрашивать. Он мне отвечает, а я его не понимаю. Ну, думаю, попался же мне немец с каким-то сложным диалектом. А потом вдруг подумал: видимо, этот стервец решил мне проверку устроить, нарочно язык коверкает. Пришлось прибегнуть к народному средству — врезать ему палкой по мягкому месту. Смотрю, немец мой совсем ополоумел, кричит истошным голосом, а я его все равно не понимаю. И вдруг в землянку заглядывает командир полка. Узнав, в чем дело, он успокоил меня. Оказывается передо мной был не немец, а итальянец. Командир об этом уже знал, а потому и поспешил ко мне на выручку. Вот такие были мы Фронтовые переводчики, — завершил свой рассказ Пеняичев.

Да, действительно, переводчиков у нас было очень мало. Я это хорошо знал. И из песни, как говорится, слов не выкинешь.

Память былого — это ожоги сердца. О людях, прошедших войну, могут правдиво рассказать только свидетели. И грустно сознавать, что умирают свидетели, а с ними умирает и правда о войне.

После окончания — курсов военных переводчиков, в июне 1945 года, мне предоставили краткосрочный отпуск для поездки в Харьков. Я был счастлив навестить своих родителей и летел к ним словно на крыльях.

Помню, как незадолго до расставания моя мать мне наказала:

— Вот ты переводчик немецкого языка. Это очень хорошо. Будешь ли ты дальше продолжать свое образование — покажет время, но запомни, что я тебе скажу, — переводчик это очень важное в жизни дело. Он, как сапер, наводит между людьми других национальностей языковые мосты. От его точной работы нередко зависели даже жизни людей. Мы жили, как ты знаешь, в оккупированном городе. Время было страшное. Скольких людей погубили на наших глазах оккупанты: русских, украинцев, евреев — военнопленных и гражданских. Но среди немцев были разные люди. Многие из них тоже были люди подневольные, их гнали на бойню как скот. Мы видели, как многие из них плакали, показывая фотографии своих близких. Некоторые были даже более откровенны с нами, говоря не только на житейские темы. Они без обиняков осуждали войну, считали прямыми ее виновниками Гитлера и Сталина, которые не смогли разделить между собой претензии на мировую власть. Такие люди старались помочь нашим детям: давали хлеб и еще какие-нибудь продукты. Конечно, были и звери, но это в основном эсэсовцы. Были им сродни и наши предатели — полицаи. А вот переводчики — среди них были тоже разные люди, много из наших русских немцев. Когда наш батька спас женщину-еврейку, подтвердив, что она армянка, переводчик заметил, что отец говорит неправду, но почему-то его не выдал. А сколько было других случаев, когда переводчик выручал. Он переводил так, что людей немцы отпускали. Запомни это и, когда будешь в Германии, старайся быть предельно внимательным к людям, к их житейским трудностям, научись разбираться во всем, с тем чтобы люди зря не страдали. Запомни это, сынок. Не должно быть на твоей совести невинных жертв.

Я дал слово матери быть справедливым, решать все вопросы по совести. Должен заметить это материнское напутствие я помнил все годы моей службы и следовал ему неукоснительно.

Вскоре я оказался на работе в советской военной администрации в Германии. Служил я там военным переводчиком в военно-воздушном отделе. Сначала был Берлин, а затем Бранденбург. Полтора года моей жизни я отдал этой работе. За этот период бывало всякое — и хорошее и плохое. Но обо всем, как говорится, по порядку.

Работа, в военно-воздушном отделе давала мне возможность бывать в разных подразделениях. Часто я посещал Центр воздушной безопасности, который располагался в здании Контрольного совета для Германии в Западном Берлине. Этот центр был создан четырьмя державами (СССР, США, Англия, Франция) для осуществления безопасности пролетов самолетов над Берлином. В один из дней я обедал там со своим коллегой — переводчиком с французского языка. Мы сидели за большим овальным столом вместе с американскими летчиками. Один из них, в чине полковника, рассказывал, как проходил его беспосадочный перелет из США в Англию, а оттуда в Берлин. Отношение к нам, советским людям, было отличное, хотя после известной речи Уинстона Черчилля в Фултоне уже, можно сказать, началась «холодная» война. Касались и этой темы, и, что удивительно, сами американские летчики единогласно утверждали, что это нужно крупным капиталистам, а нам, рядовым гражданам, нечего делить, тем более после победы в такой войне, какая только что пронеслась над миром. Нам, как союзникам, надо укреплять свою дружбу…

Сидевший рядом со мной американец, родители которого были выходцами из России, на хорошем русском языке задал мне вопрос:

— Господин лейтенант, а как у вас в СССР относятся к евреям?

Я удивленно уставился на него и ответил, что такой проблемы я не знаю: у нас в СССР живут дружно люди более ста национальностей, и евреи в том числе. Живут так же, как и другие народы. Их, как известно, истребляли нацисты, но они еще хуже вели себя со славянами — сжигали их целыми деревнями. Такова, видимо, природа нацизма, все, кто не их крови, недочеловеки.

— Кстати сказать, — продолжил я, — на Харьковщине, где я жил и учился до войны, было много евреев. Жили они по-разному — кто богаче, кто беднее, но все могли учиться и в школах и в институтах. Думаю, что им не на что было обижаться в СССР.

Доводы мои, как я почувствовал, не особенно удовлетворили собеседника. Пришлось разъяснять ему уже на примере своего полка.

— У нас тоже служили евреи, — сказал ему я, — были и те, кто летал и сбивал самолеты, и те, кто их готовил к полетам, многие из них были награждены орденами и медалями и даже Звездами Героя Советского Союза.

Мой пространный ответ американец перевел для всех присутствовавших в зале. Слушали они его с большим вниманием. Это было хорошо заметно. И когда он умолк, на лицах слушателей появились улыбки. Видимо, то, что я рассказал, их вполне удовлетворило.

Я в свою очередь спросил американца:

— А почему вас заинтересовала именно эта проблема? Разве в Америке она существует?

Американец снова перевел, но ответ последовал от другого офицера:

— Если у вас так хорошо в СССР относятся к евреям, то, может быть, вы и всех наших заберете из США!

Тут часть присутствовавших разразились громким смехом (шутка соотечественника им очень понравилась), но другая, о ужас! с мрачными лицами вдруг встала из-за стола и демонстративно вышли из зала. Мне стало вдруг как-то не по себе. Мой вопрос стал причиной испорченного обеда. Я было собрался извиняться, но меня остановил сидевший напротив меня американский летчик:

— Не стоит беспокоиться, — сказал он, — это вышли как раз все евреи, они обиделись на нас, американцев, за такой прямолинейный ответ. Вы же в этой истории абсолютно ни при чем.

Вскоре мы все покинули зал. Я остановился в коридоре у окна. В моих ушах еще звучал голос американца, так бесцеремонно обошедшегося со своими однополчанами. Честно говоря, эта сцена мне была неприятна. Ко мне подошел мой коллега:

— Георгий, ты абсолютно правильно отвечал, но зачем ты задал свой дурацкий вопрос? Пойми, здесь ты среди чужих, надо быть очень осторожным. У них, американцев, свои отношения. У нас свои. А вопрос твой им, видимо, пришелся по душе, они и воспользовались им чтобы уязвить своих же соотечественников. Антисемитизм в мире очень развит. Все почему-то хотят уязвить нас — евреев. Да, кстати, если тебя вдруг будут спрашивать о моей национальности, то отвечай, что я армянин.

Я посмотрел на него, ничего не понимая. Зачем ему это вдруг понадобилось? Будь тем, кем ты есть на самом деле, так всегда думал я. Главное, будь честным, порядочным человеком… Но мои размышления вновь прервал коллега — переводчик с французского:

— Послушай, Георгий, да, я еврей, но говорю здесь, что я армянин. Помнишь, вчера, когда ты зашел в комнату операторов, я попросил подменить меня.

— Помню, ну и что? Ты же хотел немного проветриться?..

— Да совсем нет. Ведь еще совсем немного, и я мог бы не выдержать: сидевший рядом со мной французский офицер буквально час упорно доказывал мне, «армянину», что все несчастья в мире — в том числе и войны проистекают от постоянных еврейских козней.

— Так он что, фашист?..

— В том-то и дело, что не фашист, а боевой офицер, ненавидит лютой ненавистью нацистов, воевал против них, а все равно думает вот таким образом…

Я успокоил кое-как своего коллегу, нашлись у меня для этого случая и какие-то хорошие убедительные слова. Американцам же я подобных вопросов уже не задавал.

Однажды во время дежурства в берлинском центре ко мне подошел подполковник из нашего отдела и многозначительно изрек:

— Литвин, сегодня заседание главных контролеров центра, а Максимов отсутствует. Тебе придется быть за главного, и, когда будет решаться вопрос о пролете в воздушном коридоре и англичане предложат такой-то вариант, ты скажи, что согласен.

Я понял это как приказание вышестоящего начальника, ему, — подумал, виднее, что и как делать. Подвоха же, конечно, в его указании я не увидел, да и не мог даже думать, что кому-то хочется подставить мне ножку. Да и за что?..

Заседание началось в назначенное время.

— От СССР, — объявил председательствующий, — присутствует лейтенант Литвин.

Переводчиком у меня был тот самый мой коллега «армянин». Все шло как и обычно. На подобных совещаниях мне уже доводилось присутствовать. Английский представитель объявил свой вариант, американец и француз, естественно, проголосовали «за». Я, как и было мне предложено старшим по званию, с ними согласился.

Мой переводчик, тихонечко толкнув меня, будто это для него было новостью, как-то фальшиво произнес, что, видимо, следовало бы этот вопрос перенести на следующее заседание. Но я стоял на своем и еще раз во всеуслышание подтвердил свое «за».

Когда закончилось заседание, переводчик с нескрываемым удивлением в голосе сказал мне:

— Ты что, спятил с ума? Ты понимаешь, что сделал?..

Я ответил ему, что действовал согласно полученному указанию от такого-то. Он покачал головой, как бы говоря: «Ну-ну. Тебе виднее». Мы, больше не возвращаясь к этой проблеме, отбыли в Карлсхорст.

Через несколько дней меня срочно вызвали на «ковер» к генералу Ковалеву. Он отвечал за вопросы, связанные с работой союзников. Когда я вошел в кабинет, то увидел там и моего непосредственного начальника полковника Яроцкого. Сразу почувствовал, что предстоит неприятный разговор. Он начался с вопроса:

— Это верно, что такого-то числа вы присутствовали на заседании центра вместо капитана Максимова? — спросил генерал Ковалев.

Я подтвердил и рассказал, как было дело. Генерал, не глядя на меня, пробурчал, что хоть подполковник и из вашего отдела, но давать такие распоряжения он не имел права, так как к этой работе совершенно не имеет никакого отношения. Но, видимо, следует выслушать и его.

Позвали подполковника. Генерал Ковалев предложил мне повторить свой рассказ сначала.

— Это ложь, — наотрез отказался от своих слов подполковник. — Я действительно в тот день был в здании Контрольного совета, — запальчиво произнес он, — но Литвина не видел, не разговаривал с ним и, естественно, никаких указаний ему не отдавал.

Решительность подполковника, с какой он пошел в атаку, честно говоря, обескуражила меня. Да, я был молод, может быть, в чем-то и неопытен, но за свою жизнь уже успел многое повидать. С таким наглым враньем я встречался впервые, и конечно же мне было от чего впасть во гнев. Будь в ту минуту у меня пистолет, я бы, не задумываясь, пристрелил мерзавца. Так душе я называл подполковника, который, говоря нынешним языком, меня подставлял.

Подполковника уже отпустили, а я никак не мог прийти в себя. Предательство буквально потрясло меня. Видя мое состояние, начальники успокаивали меня, говорили, что-то про сложности в жизни, про то, что надо уметь разбираться в людях и т. д. и т. п. Словом, я почувствовал, что и генерал Ковалев, и полковник Яроцкий все же поверили мне, что я в своем рассказе был искренен…

На следующем заседании контролеров инцидент был окончательно исчерпан: Максимов заявил союзникам, что не принимал участия в прошлом заседании по весьма уважительной причине, а Литвин якобы неправильно понял тот вопрос, по которому принимал решение. Союзники были снисходительны и уладили дело миром.

Случай, который произошел со мной, оставил в душе неприятный осадок. Я чувствовал, что кто-то хочет меня дискредитировать. Но за что? Этот вопрос не давал мне покоя. Не мог же я всерьез принять то, что это могла быть расплата за неумелую дискуссию с американцами. Да и в чем тут могла быть моя вина?.. За то, что невзначай услышал от американцев? «Нет! — думал наивно я, — это не причина». Если бы не другой случай.

На службе в Германии мне довелось познакомиться с одним офицером нашего отделения. Им был инженер-подполковник, кандидат технических наук Григорий Токаев. До приезда в Берлин он работал в Военно-инженерной академии имени профессора Н. Е. Жуковского. Он хорошо знал немецкий язык. Мы довольно часто с ним ездили в его личном автомобиле по немецким авиационным объектам, расположенным в нашей зоне. Естественно, он часто интересовался моим прошлым: где учился, где воевал, расспрашивал о наших самолетах и самолетах противника, которые мне довелось сбивать, о моих интересах и о многом другом. Слушал всегда внимательно. О себе же он практически ничего не говорил, правда, иногда пускался в пространные рассуждения о путях развития реактивной авиации и ракетной техники. Суждения его, не скрою, были для меня очень интересны.

Был он рьяным защитником социалистического строя, по крайней мере такое заключение можно было сделать из активных выступлений на партийных собраниях, в партии он состоял с 1931 года. В быту он старался ничем не выделяться. Жил в отдельном коттедже с женой и дочерью. Словом, слыл весьма добропорядочным советским человеком.

…В один из февральских дней морозной зимы 1947 года мне вдруг было неожиданно приказано убыть в Москву в распоряжение отдела кадров ВВС.

На самолете я спешно вылетел в Москву и вечером уже был на Ходынском поле. На следующий день я ждал приема в штабе ВВС. Принимавший меня полковник, фамилию его за давностью лет я запамятовал, очень удивился моему прибытию в Москву и даже, как мне показалось, в сердцах пробурчал: «В Германии очень нужны переводчики, не знаем, откуда их брать, а ты здесь прохлаждаешься…» Однако делать было нечего. Надо было ждать мои документы, которые должны прибыть только через неделю. Условились, что я должен буду явиться, как только получу сигнал о том, что документы в Москве. Действительно, через неделю я снова сидел перед знакомым мне полковником, правда на сей раз в кабинете был еще какой-то майор. Разговор пошел со мной несколько странный.

— Ну, товарищ Литвин, оказывается, ты хорош, — произнес не без иронии полковник. — На тебя пришла такая характеристика, с которой и в тюрьму не примут.

Я, зная, что вины за мной никакой нет, спокойно ответил:

— Что там в бумаге, я не знаю, знаю другое — бумага все стерпит.

— Так-то оно так, но то, что тут написано, даже ей терпеть трудно, произнес уже серьезно полковник. — Вот послушайте: «…немецким владеет хорошо, изучает английский, но по своему поведению не соответствует службе в Военно-воздушном отделе, так как нарушал правила общения с иностранцами в Контрольном совете. Неформально общается с немцами во внеслужебное время, ведет разговоры на свободные темы. В его разговорах нередко сквозит преклонение перед всем иностранным…» И так далее, — заключил чтение полковник.

Я слушал, удивлялся, возмущался в душе и думал, что тот, кто написал такое, — подлец. Гнев переполнял меня и я вдруг сорвался:

— Подлец!

— Кто подлец? Генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, бывший командующий воздушной армией? — произнес вполне сердито полковник. — Да как вы смеете?..

Не знаю, откуда у меня взялось смелости, но молчать я не стал.

— Генерал тут ни при чем, товарищ полковник. Подлец тот, кто написал эту позорную бумагу. Генерал-то ее только подписал. Ему ли обо всех знать. Помощники подсунули, убедили, он и подписал. Одно чувствую, что тот, кто писал эту бумагу, знает меня и старается кому-то угодить, чтобы от меня отделаться.

Сидевший молча во время разговора майор неожиданно расхохотался и спросил меня:

— А знаете, кто писал на вас характеристику? Я пожал плечами. Майор не стал играть со мной в угадайку.

— Писал ее подполковник Токаев. Знаете такого? Я удивился еще больше, а потом выпалил:

— Значит, почувствовал «сверхидейный», что я понял его. Ведь он всегда говорит одно, думает другое, а делает третье.

Майор буквально вцепился в меня, что я под этими словами имею в виду. И давай вытаскивать из меня все, что я знал о Токаеве…

Вскоре я понял, что их меньше всего интересует моя характеристика, а больше Токаев. Беседа наша продолжалась часа два. Говорили о работе в Бранденбурге, затем в Берлине. К концу разговора мне предложили явиться завтра, к этому времени они примут решение о моей дальнейшей службе.

«Значит, — подумал я, — будем жить дальше».

На следующий день беседу со мной вел только один майор. Он сказал, что внимательно изучил мою биографию, знает, что я неплохо воевал и в общем-то претензий больших ко мне нет. Одновременно он предостерег меня, чтобы я не был столь откровенным, посоветовал побыстрее повзрослеть и посерьезнеть и не делать глупостей, которыми недобросовестные люди могли бы пользоваться. «Вы нам нужны и поэтому делайте выводы». Затем майор сказал мне, что он договорился с Главным управлением кадров Красной Армии и меня там завтра ждут для беседы. Мы попрощались.

В Главном управлении кадров Красной Армии принявший меня полковник Иванов объявил решение о Дальнейшей моей службе. Я направлялся в штаб Группы советских оккупационных войск в Германии. По прибытии в Потсдам я должен был доложить о себе генерал-лейтенанту Евстигнееву, начальнику разведки Группы войск, который в конце концов и определит мне место конкретной службы. Полковник посоветовал мне поменять форму, я все еще ходил в моей родной авиационной, на общевойсковую и поменьше бывать в Берлине, где у меня так много «доброжелателей». Если же меня кто-то из знакомых встретит, особенно из Военно-воздушного отдела, я должен был говорить, что нахожусь в Германии в командировке, а вообще-то служу под Москвой (работаю переводчиком с немецкими военнопленными). Эти советы звучали для меня приказом, а приказы, об этом я за годы службы хорошо знал, должны выполняться точно!..

Полковник Иванов пожелал мне доброго пути и хорошей службы. С тем я и отбыл снова в Германию. Период моей «военно-дипломатической» службы закончился. Я должен был начать службу в новом качестве.

Возвращался я тогда в Германию поездом. Помню, с трудом я пытался забыть тот гнусный оговор. Хорошо, что мне попались добрые люди. Могло бы все кончиться печально. Из ума никак не выходило: что стало причиной моего срочного перевода из СВАГ (Советская военная администрация в Германии)? Но, как говорится, все по порядку.

И вновь нахлынули воспоминания. В них много того, что даст возможность читателю понять происходившие тогда в моей жизни события. Уплывает вниз Ходынское поле, Центральный аэродром…

Первый раз лечу на Запад нормально, как все, а не задом наперед, и первый раз лечу без ненависти, желания отомстить за все, что натворили на нашей земле новоявленные псы-рыцари. Сегодня 3 сентября 1945 года. Это больше чем четыре года после начала войны и почти четыре месяца после победы над Германией. Я — уже не стрелок-радист Ил-2, а начинающий военный переводчик, и ждет меня в Германии не бой, а обычная мирная служба. А может быть, все-таки бой, только другой, мне еще незнакомый, непривычный?

Мой новый командир, начальник Военно-воздушного отдела Советской военной администрации Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Тимофей Федорович Куцевалов, по праву старшего, прошел в пилотскую кабину. Пассажиры, такие же служивые, как я, приготовились коротать неблизкий, шестичасовой, путь, примостившись на мешках и тюках. Некоторые из моих попутчиков бывали уже в Германии в конце войны, но большинство из нас направлялось туда впервые. Естественно, расспрашивали «бывалых». Но те сами знали о поверженной стране еще очень мало. К тому же, как ни велик был интерес к современной Германии, мы все еще жили минувшей войной, и невольно разговоры уходили в недавнее прошлое.

Наконец разговоры потихоньку стихли, и большинство пассажиров, по приобретенной за войну привычке на всякий случай прихватывать чуток сна про запас, погрузилось в дрему. Я тоже попытался задремать, но, несмотря на усталость от напряжения последних дней, сон не шел. Меня, естественно, после всего, что со мной было, волновало то, как сложится моя служба. Пусть вот так буднично, но ведь я лечу в Берлин! В логово… О Германии вроде знал немало: и из газет, и из рассказов очевидцев, и из лекций на курсах переводчиков. А все-таки какая она, Германия?

Сколько раз за годы войны и после нее я задавался этим вопросом! Почему мы так часто воюем между собой? Почему так трагически сплетаются судьбы русских и немцев? С тех пор как в 919 году саксонский герцог Генрих I стал кайзером первой Германской империи, страна дала миру выдающихся мыслителей и ученых, гениальных поэтов и композиторов и… безжалостных, хладнокровных убийц целых народов. В моем сознании никак не могли смириться такие противоположности: великие книги — и костры из книг, великолепная архитектура немецких зодчих — и величайшие в истории разрушения городов и сел… Чуткость глухого Бетховена — и… глухота большой, очень большой, части немцев к слезам чужих детей.

Германия. Пруссия… После того как прусские короли победили в единоборстве с австро-венгерской монархией, многие не без основания стали отождествлять Германию с Пруссией. Силезские войны Фридриха II привели к отделению Пруссии от империи Габсбургов. До третьего рейха было еще далеко, но он уже вызревал во втором. Салтыков-Щедрин в свое время писал: «Милитаристские поползновения казались столь безобидными, что никому не внушали ни подозрения, ни опасений, хотя под сенью этой безобидности выросли Бисмарк и Мольтке».

В 1914 году выстрелы восемнадцатилетнего сараевского гимназиста Гаврилы Принципа снова разбудили, как выразился Уинстон Черчилль, «германский вулкан». Четыре года войны, поражение, Версальский договор, позор Германии, капповский путч, фарс нацистского «переворота» в мюнхенской пивной «Бюргерброй», отставка Гинденбурга, расстрел «своими» «своих» штурмовиков Рема, поджог рейхстага, концлагеря, Мюнхенское соглашение — аннексия Чехословакии, нападение на Польшу — Вторая мировая война… И все это случилось за какие-то три с половиной десятка лет.

Унижение рождает желание отомстить, и политики, каждый исходя из своих интересов, раскачивают этот страшный маятник — маятник войны. Чем дальше он отклоняется в одну сторону, тем дальше потом пролетает, сметая все на своем пути, в сторону противоположную. Знают ли об этом гитлеры? Наверное, знают. Думают ли о возможности обратного хода выведенного ими из равновесия маятника?

Полагаю, что нет. Каждый из них уверен, что уж ему-то удастся малой кровью, на чужой территории…

Немецкая армия, начав в 1939 году войну, методично захватывала страну за страной. И эту войну она действительно вела пока малой кровью, на чужой территории. Пока не вторглась в наши пределы.

Мы, советские люди, о территориальных захватах и тем более о том, чтобы с боем ворваться в Берлин, тогда не мечтали. Радовались «освобождению от панов» Западной Украины и Западной Белоруссии, появлению в нашей семье новых друзей — народов Прибалтики, снятию угрозы нашему Дальнему Востоку.

Впервые война приоткрыла свое лицо нашему поколению в финских лесах. Трудная для нас была эта война. О ней уже достаточно написано, при том много и неправды. Но пусть это остается на совести конъюнктурщиков. Историческая наука, известно, дама капризная. Она все в свое время приводит в порядок. Одно сейчас с уверенностью можно утверждать: победы нельзя достигнуть только усилиями, приложенными в течение периода боев. Победы, как и поражения, закладываются за много лет до этого и очень связаны друг с другом. Наверное, было бы правильно сказать: «Не хочешь поражения — не стремись к победе любой ценой!» — но кто же от нее откажется… Очевидно, секрет всеобщего благоденствия — чувство меры. Но, к великому сожалению, так редко рождаются политики и генералы с врожденным чувством меры, а в кругу себе подобных научиться этому обычно не у кого…

Близился конец войны. Наши войска готовились к последнему, решительному, броску на Берлин. За три с лишним года советские люди претерпели страшные лишения, миллионы людей погибли, а у оставшихся в живых было только одно желание — добить врага в его собственной берлоге и никогда больше не воевать. Поднималась новая волна патриотизма, люди верили, что никто из врагов нашего государства, наученных горьким опытом своих предшественников: тевтонских рыцарей, татаро-монгольских орд, шведов, французов и вот теперь уже — гитлеровской Германии, — в будущем не посмеет на нас напасть… В это действительно хотелось верить и этой верой жить.

Темнело. На мирной земле Западной Польши, которая до решений конференции входила в состав Германии, вспыхивали огни, ведь надобности в светомаскировке не было уже несколько месяцев. К хорошему, впрочем, как и к плохому, люди привыкают быстро. Наш самолет начал снижаться. И вдруг война вернулась к нам: к самолету откуда-то потянулись огненные трассы «эрликонов». Командир немедленно «вырубил» свет и резко, со скольжением влево, устремился к земле. Обстрел прекратился, и мы снова легли на свой курс. Начался обмен мнениями: что бы это значило? Сошлись на одном: и здесь еще действуют недобитые банды националистов различных мастей и течений…

Но вот наконец и освещенная посадочная полоса берлинского аэродрома Иоганисталь. Нас уже ждали встречающие. Разместили по машинам и повезли по городу. Движение в черте города было все еще замедленным. Это позволяло рассматривать окрестности. Мы видели, как среди развалин брели одинокие пешеходы, двигались редкие автомашины, повозки. При ярком свете луны все это казалось причудливым, невероятным. Наконец нас привезли в Карлхорст, где в зданиях бывшего инженерного училища, в котором размещался штаб Главноначальствующего Советской военной администрации в Германии, образованный 9 июня 1945 года на основе штаба 1-го Белорусского фронта, и разместили в одном из коттеджей. На следующий день я был принят офицером-кадровиком Военно-воздушного отдела, размещенного здесь же, в инженерном училище. Тот записал в карточку данные о моей личности и повел меня к заместителю начальника отдела генерал-майору Ковалеву. Ковалев расспросил о службе, учебе, рассказал о задачах отдела и СВАГ в целом, выразил уверенность, что я буду работать прилежно, и посоветовал активнее и глубже изучать немецкий язык. Генерал произвел на меня приятное впечатление человечным обращением. Во время войны он работал на аэродроме в районе Полтавы, где садились «летающие крепости» американцев, совершающие «челночные» рейды: взлетая с авиабаз в Италии, они бомбили города Германии и производили посадку в Полтаве. Заправлялись горючим, загружались бомбами и на следующую ночь — снова в Италию через Германию…

Ковалев принял решение направить меня переводчиком к уполномоченному отдела по Бранденбургскому округу инженер-подполковнику Мосунову. Через несколько дней он должен был приехать в Берлин с отчетом о проделанной работе и забрать меня с собой в Бранденбург. А эти несколько дней я решил поработать в отделе, хорошенько познакомиться с обстановкой в послевоенной Германии.

Здание инженерного училища, находящееся на углу улиц Рейнштайнштрассе и Цвизеелештрассе, стало всемирно знаменитым в мае 1945 года, когда в его столовой в ночь с 8 на 9 мая маршалом Г. К. Жуковым и представителями союзного верховного командования, с одной стороны, а также представителем германского верховного командования, с другой стороны, был подписан Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил на суше, на море и в воздухе. С германской стороны, в последний раз взмахнув своим маршальским жезлом, поражение гитлеровской империи засвидетельствовал фельдмаршал Кейтель. Формально Вторая мировая война в Европе закончилась в 22 часа 43 минуты по берлинскому времени 8 мая, или в 00 часов 43 минуты по московскому. Всего-навсего двухчасовая разница во времени между берлинским и московским разделила праздник на два: в Германии и Западной Европе он отмечается 8 мая, а у нас — уже на следующий день, 9-го…

Вместе с сотрудником отдела поехали к рейхстагу. Берлинцы, в большинстве женщины, занимались разборкой развалин. Выстроившись в длинные цепочки, они передавали друг другу, укладывая в штабели или сразу в машины, обломки камней и кирпичей со словами: «Битте шён. Данке шён» (Спасибо. Пожалуйста. — Нем.). И никаких криков, споров. Лица запыленные, сумрачные, но иногда кто-то все-таки шутил, и тогда лица озарялись улыбками.

Во время бомбежек и уличных боев в руины были превращены большая часть домов и даже целые кварталы. Повсюду торчали чудом сохранившиеся стены с остатками архитектурных деталей, ребрами скелета вдруг выглядывали обгорелые стропила, или как чудо взору являлась лестничная клетка с маршем целых ступеней. Многие улицы оказались погребенными под обрушившимися зданиями и разбитой военной техникой. Можно было ехать только по пробитым советскими танками или уже расчищенным жителями проходам. Кружа по объездам, переваливаясь с боку на бок, ныряя в какие-то проломы стен, маневрируя меж висячих скрюченных металлических балок, воронок от разрывов снарядов и бомб, мы с трудом пробирались вперед. Отовсюду доносился кислый запах сгоревшего пороха и взрывчатки, бил в нос запах погребенных под обломками зданий разлагающихся трупов. На зубах хрустела носившаяся в воздухе каменная пыль. Издалека была видна длинная Аллея побед торчащими на высоких постаментах черными и позеленевшими бронзовыми фигурами одетых в монашеские мантии и рыцарские доспехи германских правителей от средневековья до наших дней, выстроившихся в две шеренги, как на параде. Строй заметно поредел: многие фигуры были сброшены взрывами, а оставшиеся основательно изуродованы осколками. На краю парка возвышалась белая, увенчанная золоченым ангелом, держащим позеленевший венок, Колонна победы, установленная в ознаменование победы над Францией в 1871 году. Ярусами до самого верха колонны в небольших нишах стояли стволы трофейных французских пушек…

Мой попутчик рассказывал о событиях первых послевоенных дней, которым он был свидетелем.

…Пробирающиеся куда-то женщины и дети с белыми повязками на рукавах, с домашней утварью, какими-то свертками, тюками и чемоданами, извлеченными из укромных мест, вели себя очень неуверенно, боязливо. В подъездах, на дверях и стенах уцелевших зданий, рекламных тумбах и неподвижных трамваях с выбитыми стеклами были в изобилии развешаны плакаты с изображением темного силуэта человека в шляпе с большими полями, который с высоты своего огромного роста грозил пальцем маленькому скрюченному обывателю: «Тыс-с-с! Молчать! Враг подслушивает!» Повсюду попадались лозунги, уверявшие немцев в том, что русские никогда не войдут в Берлин. Но на этот привычный уже элемент городского пейзажа никто не обращал внимания. Оно было приковано к свежим газетам, приказам советского военного коменданта города Берлина Героя Советского Союза генерал-полковника Николая Эрастовича Берзарина. В приказе № 1 от 28 апреля 1945 года объявлялось, что полнота власти в Берлине перешла в руки советской военной комендатуры. Мирному населению и всем военнослужащим, сдавшимся в плен, гарантировалась жизнь. А она в Берлине, можно сказать, теплилась и с каждым днем набирала силу. Около походных кухонь стояли в очередях жители города с тарелками, кастрюлями, ведерками у кого что осталось. Пожилой солдат-повар, раздавая пищу, повторял по-немецки: «Главное, закончилась война. Все будет хорошо! Все будет хорошо!» Немцы согласно кивали. Многие из них плакали, каждый, наверное, думал о своем. Двое стариков, покушав, говорили друг другу: «Это невероятно! А нам, дуракам, о русских рассказывали всякие ужасы!..»

С плаката на стене высокого здания с лукавой улыбкой смотрел на прохожих русский солдат, переобувающий сапог, а внизу была надпись: «Дойдем до Берлина!» Но и этот плакат был уже «вчерашним днем». До Берлина дошли. Дожили. Теперь нужно было жить дальше.

Не прошло и недели с момента, как окончились бои, а на улицах Берлина под руководством военных инженеров и техников наводился порядок. Военнопленные и жители города уже расчищали трамвайные пути. Велико было желание горожан наладить скорее работу метро. На перекрестках были установлены указатели, написанные на русском языке. Девушки-регулировщицы в накинутых на плечи плащ-палатках и с автоматами через плечо флажками управляли движением, лихо козыряя проезжавшим советским офицерам.

Тогда казалось, что надписи только на русском языке — это нормально, ведь немцы и так знают, где какая улица. Сейчас понимаю, что надо было писать на двух… Не по злобе, а по недомыслию на одном языке было писано, но во взаимоотношениях наций, как, впрочем, и вообще людей, мелочей нет. В том, что даже восточные немцы сейчас так обидно отшатнулись от нас, русских, думаю, сыграли роль и те давние «мелочи» Хотя обида их гораздо глубже наше, вернее, наших вождей предательство. Но об этом разговор позже.

Мы остановились, и я спросил у одного старика, помогающего разбирать завал:

— Как дела?

— Трудно, но самое главное — народ жив и нет войны, светит солнце. Все будет в конце концов отстроено! — ответил он.

Несмотря на такие ужасные разрушения, в ряде районов города сохранились почти полностью целые кварталы многоэтажных домов… Мой сопровождающий, участник боев в Берлине, рассказывал о тех днях… Трудно было поверить, что в это время в Германии цвели яблони, пахло сиренью, зеленела трава, а небо было голубым и высоким. Там, где война прошла стороной, все напоминало о покое, благополучии. А здесь, в Берлине, тогда была только война. Гвардейские и ударные части ломали ожесточенное сопротивление последних батальонов Гитлера. Танки, пехота рвались вперед, артиллерия била прямой наводкой: истребители, бомбардировщики, штурмовики летали над городом с рассвета до позднего вечера. Войска овладели Александер-платц, дворцом кайзера Вильгельма, ратушей, окружили имперскую канцелярию, где, по данным разведки, находился сам фюрер. Берлин корчился в агонии. В городе было невозможно дышать от дыма пожарищ. На многих домах в этих кварталах с балконов и окон свешивались, как белые флаги капитуляции, простыни, полотенца, разорванные белые рубашки и белоснежные манишки, накрахмаленные скатерти и детские пеленки. Старики и беспомощные инвалиды, женщины и дети, дрожа от холода и страха, в бомбоубежищах покорно ждали своей участи, не имея самого насущного: хлеба и чистого воздуха, питьевой воды и дневного света. Кому не хватало мужества и сил, сходили с ума или добровольно расставались с жизнью.