Глава 14. РЕБЕНОК

Глава 14. РЕБЕНОК

Заметки Кристен Сивер

В то время как Александра и Квислинг находились в пути в Харьков, отношения между ARA и Башковичем ухудшились не только из-за конфликта в Екатеринославе той весной, но также из-за возрастающего недоверия лично к Башковичу (полномочный представитель вернулся после переговоров в Москве о выделении средств очень довольный собой). В мартовском докладе харьковского отделения ARA главному управлению ARA в Москве отмечалось, что Башкович стремится к ограничению деятельности ARA на Украине путем уменьшения финансирования, и что в Москве он преподнес совершенно иную картину происходящего, чем это было на самом деле в Харькове[76].

Квислинг должен был быть готов к различным неприятностям, особенно из-за нестабильности политической обстановки в стране, а также из-за значительного ухудшения здоровья Ленина после того, как он перенес инсульт, явившийся следствием покушения на его жизнь в 1918 году[77]. Кроме того, в конфиденциальном письме от 13 марта Нансен предупреждал своего сотрудника о том, что надо быть внимательным по отношению к спекулятивным действиям украинского Красного Креста и других украинских организаций. Ходили слухи, что они взаимодействовали с жульнической организацией, которая брала 29 долларов за доставку посылок на Украину. Нансен писал, что даже если это просто слухи, все же необходимо быть бдительным[78].

Несколько дней спустя господин Хартфорд, представитель Нансена при распределительном пункте питания в Саратове, находившемся под управлением европейских студентов, был отстранен от занимаемой должности после того, как принимал участие в будто бы политически мотивированных беспорядках[79]. И в 1922, и в 1923 году Башкович делал вид, что ему легче работать с различными европейскими отделами нансеновской организации, чем с американцами в ARA. Русские, по всей вероятности, с самого начала неохотно впускали в страну работников по оказанию помощи из таких мировых держав, как США. Хотя было очевидно, что большинство американцев рисковали жизнью и здоровьем, работая месяцами в полевых условиях только из гуманитарных и идеалистических побуждений, советские власти предполагали, что главное отделение ARA в Москве использовало эту работу как прикрытие для сбора разведывательной информации для своего правительства.

Множество документов в архивах ARA и методы работы данной организации наводят на мысль о том, что у советских властей были основания для таких подозрений. Американцы с самого начала взяли под полный контроль все стороны своей работы по оказанию помощи, в отличие от Нансена, который работал сообща с российскими властями. Кроме того, сотрудники ARA в Москве пристально следили за всеми публикациями в российских газетах о работе других иностранных организаций по оказанию помощи. В архивах московского отделения ARA есть некоторое количество переведенных статей, включая интервью капитана Квислинга, которое он дал газете «Известия» 5 мая 1923 года, на следующий день после своего возвращения в Харьков[80]. Следует отметить, что в отчете, данном Квислингом о перспективах дальнейшей работы нансеновской организации, он сделал хороший тактический ход, упомянув, что Нансен передал все средства, полученные им от Нобелевской премии мира, на помощь Украине.

Далее Александра рассказывает, как Квислинг организовал свою частную жизнь в то время.

Рассказ Александры

В Берлине Арни, Видкун и я остановились в элегантной и знаменитой гостинице «Бристоль Кемпински» на Кюрфюрстендамм. В Германии было еще очень холодно, поэтому мы сразу начали искать пальто для меня. Видкун считал, что кожаное пальто было бы самой подходящей одеждой в России для этого времени года. В фешенебельном магазине, где продавались кожаные вещи по смехотворно низким ценам в пересчете на иностранную валюту, Видкун купил единственную вещь, которая мне подошла. На самом деле это была куртка, но на мне она смотрелась как пальто, едва достававшее до моих туфель. Она была сделана из очень мягкой светло-коричневой кожи с кожаными обтяжными пуговицами, и это мне представлялось вершиной элегантности. Со временем она приобрела модный поношенный вид и стала хорошо знакомой моим парижским друзьям.

Мы также купили несколько кожаных чемоданов разных размеров и множество других полезных вещей для путешествия. На следующий день наши покупки в Берлине пополнились давно обещанным сундуком-гардеробом. Мне очень хотелось купить несколько подарков для мамы и моих лучших друзей, чтобы они почувствовали радость от приобретения этих «бесполезных» вещей, которых уже давно не было в России, а в Берлине они были в таком изобилии и совсем недорого — одежда, туфли, духи и пудра для лица, например. Но, как обычно, у меня не было денег, чтобы купить что-либо самой. Я очень не любила просить у Видкуна денег, но в конце концов я заставила себя заговорить об этом.

Видкун удостоил меня одной из своих редких улыбок. «Конечно, конечно! Так хорошо, что ты подумала об этом. Разумеется, нам нужно привезти подарки для твоей мамы и твоих друзей». Однако он не только не дал мне денег, но даже не спросил, что я намеревалась купить. Все это не привело ни к чему, и я была слишком горда, чтобы заговорить об этом снова.

Втроем мы проводили много времени за столиками кафе на улице, наблюдая за проходившими мимо берлинцами. Так же, как и в Норвегии, Видкун и Арни обсуждали катастрофическую инфляцию и девальвацию немецкой валюты. Они считали, что нужно воспользоваться этим уникальным шансом, который дает возможность купить все что угодно (даже дом) за бесценок. Ежедневно они ездили осматривать объекты недвижимости, выставленные на продажу, и, как правило, брали меня с собой. Особенно им нравились некоторые четырех- и пятиэтажные дома в хороших районах. Съездив туда несколько раз, они в конце концов купили два или три таких здания по очень низкой цене, включая жилой дом, который Видкун записал на мое имя. Я очень хорошо помню, что мне нужно было подписывать какие-то бумаги. Потом я рассказывала всем, кому это было интересно, что владею пятиэтажным домом в Берлине, который приносит доход. Я не знаю, что потом случилось с этим зданием.

Конечно же, Видкуну необходимо было заниматься служебными делами. Прежде всего он должен был скоординировать свою работу с бюро Нансена в Берлине по оказанию помощи голодающим в России, в то время как сам Нансен вел в России переговоры с властями о продлении его программы помощи. Мы также были приглашены на несколько важных приемов, которые доставили нам удовольствие. Результаты работы Видкуна в России были хорошо известны общественности в Европе. И было много людей, которые хотели встретиться со знаменитым капитаном Квислингом.

Видкуну было грустно, когда пришлось прощаться с Арни. Я тоже была очень привязана к нему, и мысль о долгой разлуке с ним была мне ненавистна, поскольку он должен был уехать в США до того, как мы с Видкуном вернемся в Норвегию. Спустя пятьдесят лет, когда я уже стала бывалой американкой, я написала теплое письмо Арни с воспоминаниями о нашей юности и отправила заказным письмом по почте. Арни расписался на бланке получения, но я так и не получила от него ответа.

Вскоре после того, как Арни уехал, мы с Видкуном выехали из Берлина поездом в Москву. К тому времени я с большим нетерпением ждала прибытия в Россию, и чем ближе мы подъезжали к границе, тем сильнее становилось мое волнение. Все мысли об Арни и других моих норвежских родственниках сменились ожиданием. Я снова увижу маму!

Вместе с нашим роскошным багажом нас поместили в большую, открытую со всех сторон машину. В холодную погоду в ней было крайне неприятно ехать, поэтому я была рада, когда машина замедляла ход, пытаясь проехать сквозь толпу людей, идущую на черный рынок на Сухаревской площади. Толпа была настолько плотной, что машина с трудом прокладывала себе путь. К счастью, через несколько минут мы благополучно прибыли в нашу гостиницу. Внутри было тепло, уютно и очень просторно. Там жили люди разных национальностей, поэтому я встретила только двух русских. Один из них был граф Алексей Толстой, белогвардейский писатель, который эмигрировал за границу с Белой армией, и его возвращение в Россию стало сенсацией. Мне сказали, что он приехал в Москву на том же поезде, что и мы, но я точно помню, что впервые увидела его только в гостинице. Он выглядел очень необычно — как простой крестьянский мужик, и вел себя несколько неловко и нервно. Несмотря на то, что граф был почти ровесником Видкуна, он казался старше из-за своей полноты. Также я встретила в гостинице симпатичную молодую русскую женщину, которая вышла замуж за итальянского дипломата и только что приехала со своим мужем из Парижа. Она влюбилась в этот город и показывала множество красивых вещей, которые она купила там и мимо которых не может пройти равнодушно ни одна женщина.

Мое приподнятое настроение от предстоящей встречи с мамой и Ниной, с которыми я смогла бы поговорить о моем ребенке, вскоре перешло в горькое разочарование. Видкун сказал, что мы пробудем в Москве неделю или немного дольше, поскольку он хочет сводить меня в театры и музеи. Я едва успела распаковать вещи, когда он заявил мне, что договорился о моей встрече с московским врачом. Спокойно, но твердо он объяснил мне, что я не должна рожать этого ребенка в России, так как мы не сможем как следует заботиться о нем, живя и путешествуя в таких примитивных условиях. Доктор осмотрит меня и решит, можно ли прервать мою беременность безболезненно и безопасно.

Я слышала его слова. Я поняла по его поведению, что все это было спланировано давно и не подлежало обсуждению. И пока эти страшные слова превращались в реальность, я чувствовала, что впадаю в оцепенение и становлюсь бесчувственной, как деревянный манекен. Безмолвную, неспособную собраться с мыслями, меня одели, отвезли в больницу и бросили в кошмар, который настолько повлиял на меня, что я не смогла рассказать об этом ни одной живой душе, даже маме. Я старалась загнать эти воспоминания в самый дальний уголок своей души, но это не помогло, и теперь я должна рассказать об этом для того, чтобы остальную часть повествования о моей жизни можно было увидеть с правильной точки зрения.

Видкун отвез меня в неизвестную частную клинику, где меня подвергли незнакомому и крайне унизительному осмотру. Затем произвели хирургическую операцию. Все во мне кричало: «Нет, нет!!!», но это потрясение сделало меня беспомощной. Сквозь туман наркоза я услышала, как медсестра сказала кому-то: «Это была здоровая девочка». Наш ребенок. Наша дочка. Они убили ее, а я стала соучастницей этого убийства, так как не нашла сил бороться.

Неудивительно, что в этой второсортной клинике и при большом сроке беременности, когда можно было установить пол ребенка, меня искалечили на всю жизнь. Но гораздо сильнее эта ужасная процедура повлияла на мою душу, истерзанную чувством вины.

Внешне жизнь шла своим чередом. Я была молода и хотела только одного — поскорее забыть случившееся. Видкун тоже очень старался отвлечь меня, как только я почувствовала себя достаточно хорошо. Он проводил часть дня в норвежской дипломатической миссии и в разных советских правительственных учреждениях. Когда у нас были свободные вечера, мы делали то же, что и все туристы — ходили в московские театры, известные всему миру своими превосходными спектаклями, своим новаторством.

В то же время я сумела убедить себя, что не должна возвращаться к мыслям о нашем ребенке. Я хорошо проводила время с Видкуном, жила в достатке — нужно радоваться этому. У меня все еще был муж, значит, будут другие дети. И вскоре я буду в Харькове с мамой и моими друзьями!

Когда мы уехали из Москвы, там еще было холодно, шел снег. Погода в Харькове в начале марта была не намного лучше, но воздух в моем родном городе был более влажным из-за тающего снега, пахло весной — запах такой знакомый и близкий сердцу.

Водитель сразу повез нас к зданию Помгола, где мы должны были занять прежнюю комнату Видкуна наверху. У меня было странное чувство от этого возвращения в дом, где совсем недавно я работала телефонисткой. Теперь я стала привилегированной иностранкой, защищенной норвежским паспортом от российских неурядиц. Поразительной была сама возможность поселиться на верхнем этаже, в той части здания, куда допускались только иностранцы.

Нас встретили две женщины, которые работали прислугой у Видкуна раньше, когда он еще был холостяком. Полная латышка с заискивающей улыбкой была кухаркой, а огромная русская крестьянская девушка, которую звали Катей, была горничной. Вскоре мы сели ужинать, но я очень нервничала, поэтому не притронулась к еде. Как же я могла сидеть за столом, когда мама была в нескольких кварталах отсюда? Видкун извинился, что не может пойти со мной повидать маму. Он сказал, что у него накопилось много срочной работы, но он не имеет ничего против того, чтобы я сама навестила маму.

Я не хотела обременять маму лишними хлопотами и приготовлениями, поэтому не сообщила ей, когда точно приеду в Харьков. Но вскоре я узнала, что ожидания истомили ее еще больше, так как она ждала меня с минуты на минуту с тех пор, как впервые услышала о нашем приезде.

За месяцы, проведенные за границей, я успела позабыть ужасные перемены, принесенные войной и революцией. Теперь, когда я вошла в свой старый дом, я буквально застыла на месте, почувствовав тяжелый запах, — запах нужды, грязи и безнадежности. Я нашла маму в ее комнатушке. Ей было едва за сорок, но жизнь безжалостно состарила ее. И хотя, увидев маму, я вдруг ощутила, будто я никуда и не уезжала, я не могла не заметить, как она изменилась за время моего отсутствия. У нее был изнуренный вид, из-за худобы мамины большие серые глаза казались еще больше, но они оставались такими же серьезными и внимательными, как всегда. Те, кто не был знаком с ней близко, считали маму гордой и высокомерной, но ее близкие друзья знали, какая у нее была чуткая и добрая душа, скрывавшаяся за этими серыми и иногда строгими глазами.

Когда я вошла, она сжала руки и затем обняла меня, безутешно плача, покачивая меня из стороны в сторону. У меня пересохло в горле, и я почувствовала такую тяжесть в груди, что стало трудно дышать. Я хотела плакать, но не могла. Я чувствовала, что туго сжатая пружина в моем горле от любого малейшего движения может вдруг распрямиться, и тогда мое сердце лопнет, как воздушный шар. Когда этот первый напряженный момент прошел, я поняла, что помощь нужна маме, а не мне. Я медленно подвела маму к кровати и поудобнее усадила ее, потом села с ней рядом.

«Наконец-то ты вернулась, доченька моя, вернулась домой, но Бог знает, какой это дом сейчас. Все разрушено, все пропадает и повсюду кошмар. Что же я могу сделать, чтобы радушно принять тебя? У меня осталось только одно сокровище — ты, моя маленькая девочка. Теперь я неспособна ничего для тебя сделать и ко всему прочему случилось несчастье, разрушившее все мои приготовления». Затем она рассказала мне, что прогнившая рама застекленной крыши провалилась под тяжестью накопившегося мокрого снега. Все было покрыто битым стеклом и грязным тающим снегом, комната сразу же превратилась в холодильник. Мама очень волновалась, что я могу прийти в любой момент и застать ее в таком положении. Наконец ее друзья помогли ей поправить раму, и нашли для нее стекло. Работа была сделана неумелыми руками и из тех материалов, которые были под руками, так что потолок протекал и пропускал холодный воздух, но мама все-таки смогла вычистить комнату и натопить ее к моему приезду.

Когда я слушала рассказ моей несчастной матери, живущей в жалкой комнатенке, жалость и стыд охватили меня — стыд от того, что я кичилась своим беспечным существованием в упорядоченном западном мире. Я успела позабыть, какой жуткой была жизнь тех, кто остался в России. Я уже успела отвыкнуть от грязи, запущенности и беспорядка.

Я чувствовала себя совершенно беспомощной, сидя с мамой на кровати. Как я могла быть полезной для нее, если я даже не посмела попросить своего мужа пойти со мной навестить маму хотя бы из уважения ко мне, если не по какой-то другой причине? Я разрывалась на части между мамой и моей любовью к Видкуну. Но мои чувства к этому человеку, с которым я намеревалась прожить всю оставшуюся жизнь, препятствовали моему негативному отношению к нему.

Мама осведомилась о Видкуне. Я заверила ее, что он чувствует себя прекрасно, но слишком занят, чтобы прийти сегодня вечером. Чтобы избежать дальнейших вопросов о его отсутствии, я объяснила, насколько мой муж был занят, и мама была слишком деликатна, чтобы мучить меня расспросами. Мы знали друг друга слишком хорошо. Но я видела, что она полна сочувствия ко мне. На мгновение мы обменялись взглядами, и мама покачала головой.

«Мне жаль бедного человека. Он только приехал, а они уже загрузили его всей этой работой. Передай ему мой привет». Затем она изменила тему разговора.

Мой стыд и отчаяние усилились, когда я вспомнила, что единственным моим подарком для нее был плед, которым я пользовалась во время путешествия. И вновь мама поняла все без слов. Она взглянула на меня и сказала: «Не волнуйся обо мне, доченька. Я все вижу и понимаю. Будь хорошей и послушной женой. Твое счастье — это самое главное для меня. Я не хочу ничего другого. Положение здесь улучшается. При НЭПе можно заняться частной торговлей и другим предпринимательством. Самое тяжелое время голода миновало, и теперь появилось так много нуворишей, что можно зарабатывать себе на жизнь, работая на них. Я хожу домой к одним богатым людям и готовлю для них куличи — по какой-то причине они любят куличи круглый год. Им нравится моя выпечка, они платят за мою работу, и я там даже обедаю. У меня все хорошо, так что не волнуйся обо мне». Но ее попытки успокоить меня еще больше расстраивали меня.

Когда я вернулась домой, наша кухарка и горничная уже ушли. Видкуна тоже не было дома, и я решила, что он пошел на вечернюю прогулку. Он, очевидно, распаковал наш чемодан с постельными принадлежностями до того, как ушел, так как наши кровати, которые я попросила поставить в разных концах комнаты, пока я выздоравливала после аборта, уже были расстелены на ночь. Я начала раскладывать свои вещи в комод в нашей огромной спальне. Видкун вскоре вернулся после прогулки, как я и предполагала, но она прошла не совсем благополучно. Как только он вошел, начал ругать Россию и советские порядки.

«Черт знает, как они могут жить в таких условиях! Нет уличного освещения и вокруг кромешная тьма; тротуарные доски прогнили; снег не убран. Я наступил на гнилую доску, запорошенную снегом. Она поломалась, и я провалился по колено в ледяную воду! Удивительно, что я ногу не сломал».

Я полностью разделяла его возмущение. Даже я, привыкшая к таким условиям в России до отъезда за границу, была поражена увиденной по возращении грязью и запущенностью. У меня было мало причин для оптимизма, особенно потому, что все более частые сообщения об ухудшении здоровья Ленина беспокоили меня тем, что мы, возможно, скоро станем свидетелями еще одной борьбы за власть. Мне казалось, однако, что Видкун не разделял моих опасений. Сначала он выражал презрение и отвращение к существующим условиям в России, но вскоре его взгляды радикально изменились[81]. Он начал защищать новый порядок Ленина и возражал, когда я высказывала свое недовольство.

«Ты должна понять, что такой полный хаос — это результат того, что вся страна была перевернута вверх дном для того, чтобы избавиться от ненавистного старого образа жизни. Невозможно установить новую систему за один день. Это займет много времени, но это им в конце концов удастся, я уверяю тебя. Я убежден, что они установят замечательный новый порядок».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.