Глава 3. РЕВОЛЮЦИЯ И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Глава 3. РЕВОЛЮЦИЯ И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Заметки Кирстен Сивер

Во время Первой мировой войны Норвегия соблюдала нейтралитет, что в конечном счете и стало главной причиной того, что норвежская миссия в России взяла на себя обязанности большого числа иностранных представительств в Петрограде. По словам Брюса Локхарта, британского представителя в Москве, положение русских и англичан ухудшилось, когда российский министр иностранных дел М. Сазонов, который был настроен дружественно по отношению к союзникам, должен был уйти в отставку в августе 1916 года по той причине, что царь не имел четкого политического курса в отношении Германии. Локхарт писал, что последние несколько месяцев до начала революции были крайне пессимистичным периодом среди иностранных представителей в Москве и Петрограде. В этих городах Первая мировая война отошла на второй план в ожидании народом внутренней катастрофы, которую иностранные наблюдатели считали неизбежной[22].

Русская социал-демократическая партия, основанная в 1898 году, в ответ на возрастающее недовольство политическими, общественными и экономическими условиями в России, в 1912 году была формально разделена на две части — на большевиков и меньшевиков. Возглавляемые Лениным большевики хотели свержения монархии, проводили активную агитацию среди населения. Также они намеревались поднять мировой пролетариат на протест против того, что они считали буржуазными экономическими и политическими репрессиями. Меньшевики вскоре тоже раскололись. Во время войны 1914–1918 годов консервативная фракция поддерживала участие России в войне, а левая выступала за пацифизм. Поэтому неудивительно, что когда в апреле 1917 года, уже после февральской революции и отречения царя, Ленин вернулся в Россию из ссылки, он считал, что измученные войной соотечественники в сложившейся ситуации готовы сделать еще одну революцию.

Убийство Распутина в декабре 1916 года, оказывавшего огромное влияние на царицу Александру, показало, что народ не боится применять силу. Уже довольно долгое время Распутина подозревали в сговоре с царицей, которая была уроженкой Германии, и намерении заставить Россию вступить в переговоры о мире с Германией, не считаясь ни с союзниками, ни с мнением народа.

В июле Керенский стал главой Временного правительства, поддерживаемого меньшевиками и эсерами. Солдатам и рабочим надоело наблюдать за неудачными попытками нового правительства, не желавшего заключать мир с Германией, провести какие-либо реформы, в результате чего они перешли на сторону Ленина. 24 октября 1917 года[23] под руководством Ленина и Троцкого начались серьезные волнения. Керенский бежал за границу в то время, когда начавшиеся массовые аресты, террор и беспорядки привели к последнему этапу войны с Германией и к хаосу, после чего на всей территории России началась Гражданская война. Александра рассказывает о том влиянии, которое оказали на ее жизнь в Харькове революция, а также ее последствия.

Рассказ Александры

Отчасти потому, что я была еще ребенком, отчасти потому, что каждый день был полон слухов и страхов, я не могу точно сказать, когда я осознала, что произошла революция, но я вскоре узнала, почему она называлась революцией. Мой мир, который я знала, перевернулся вверх дном, наполнился демонстрациями, шествиями и празднествами. Бывшие убежденные монархисты теперь прикалывали красные банты к своей одежде и поздравляли друг друга с падением самодержавия, ожидая, что все зло мгновенно исчезнет. В то же время поголовная амнистия освободила как политических, так и уголовных преступников, на улицах они смешались с толпами матросов и солдат, покинувших свои корабли и поля сражений. Убийства, грабежи стали обыкновенным явлением, и ходить по улицам города стало небезопасно даже днем.

Наш дом очень сильно изменился. Прежние кладовки и помещения для прислуги в подвале были переделаны в дешевое жилье для совершенно другого типа людей, отличавшихся от тех, кто жил наверху.

В то время как остальная часть Украины подвергалась уничтожению и разгрому в борьбе различных политических групп, Харьков оставался под контролем советских властей с 1917 по 1919 год, и таким образом избежал открытых сражений и частых смен правительства, делавших жизнь невыносимой в других районах. Несмотря на то, что мы с мамой были временно ограждены от опасности военных действий и не жили в постоянном страхе, наше положение отнюдь не улучшилось после отмены права на частное предпринимательство, а также с исчезновением регулярной полиции и судебной системы. Не только жилую площадь, но и личные запасы еды, одежды и другой собственности теперь нужно было регистрировать у властей. Вселявшиеся жильцы просто присваивали нашу мебель и другое имущество, а это было губительно для нас, так как мы с мамой, как и многие наши друзья, продавали собственные вещи, чтобы прокормиться.

Первая мировая война закончилась в ноябре 1918 года, что совпало с начавшимися контрнаступлениями Белой армии против советского правительства. Когда Белая армия сумела занять Харьков в 1919 году после ожесточенных боев, и в то же время, когда их победоносное наступление на Москву стало терять свою силу, многие старожилы Харькова начали покидать город, направляясь на юг, и надеясь на избавление от дальнейших ужасов.

Мама решила, что нам тоже необходимо уехать в Крым. Она считала, что там мы не только сможем найти безопасное место для себя, но и, возможно, предпримем попытку бежать в Румынию или во Францию, где у нас были родственники. Она также хотела попытаться спасти некоторые наши вещи, которые мы оставили у друзей в Ялте. Но я знала, что ее главной целью была надежда найти хоть какие-нибудь следы моего отца. Мы второпях упаковали кое-какие вещи, закрыли оставшиеся комнаты, и попросили Кедриных присмотреть за вещами во время нашего отсутствия.

Я помнила поездки в Крым как приятное однодневное приключение в спальном вагоне и в элегантном вагоне-ресторане. На этот раз мы ехали несколько дней и ночей в неотапливаемом грузовом вагоне, без уборных и без воды. Дощечка над большими раздвижными дверями вагона гласила: «Для сорока человек или для восьми лошадей».

Когда поезд, наконец, помчал по холодной осенней местности, от сквозняка, проникающего через большие щели в полу, мы промерзли до костей, и мысль, что нам предстоит пересечь район боевых действий, вызывала беспокойство. Нас часто обыскивали, наши документы бесконечно проверяли люди с суровыми лицами, готовые снять нас с поезда под любым предлогом. Я старалась стать невидимкой, чтобы меня никто не заметил.

Мы, совершенно изнуренные путешествием, прибыли в Крым. Крым был заполнен беженцами — дворянами и многими известными людьми, большинство из которых были в панике в связи с последними новостями о неожиданном быстром отступлении Белой армии. Те, кто нашел временное убежище в Крыму, теперь понимали, что окажутся в плену, если не смогут покинуть полуостров. Мы с матерью попали в поток беженцев, которые перемещались из одного морского порта в другой в поисках свободного места на любом пароходе, собирающемся покинуть Россию. Некоторые платили огромные деньги за возможность уплыть на рыболовных или полуразрушенных ветхих судах.

В такой суматохе узнать что-либо о моем отце было, конечно, невозможно. Мы с большим трудом отыскали в Ялте наших прежних соседей, у которых мы оставили вещи, когда переезжали в Харьков, и попросили их присматривать за вещами и дальше — было бесполезно пытаться перевезти что-то назад в Харьков в обстановке быстро меняющихся боевых действий, а найти покупателей для наших простых вещей было невозможно. Испуганные богатые люди продавали за бесценок дорогостоящие вещи, наполняя Крым теперь уже никому не нужными ценностями.

Я думаю, даже если бы мы смогли найти место на корабле, отплывающем за границу, то в последний момент мама не решилась бы на такой ответственный шаг. Однако принять какое-то решение было необходимо, так как времени оставалось все меньше, а ожидать помощи было неоткуда. Моя мать, изысканная и элегантная дама в прошлом, теперь выглядела изнуренной и неухоженной из-за тяжелых условий во время нашей поездки в Крым. Мне было очень больно видеть, как она изменилась, и когда я все же сказала ей об этом, она со смехом ответила, что мы должны быть благодарны за наш заурядный пролетарский облик.

Она также сказала мне: «Ты должна забыть все, что знаешь о нашей семье, о ее происхождении. Помни, что моя девичья фамилия больше не фон Коцебу или Коссуч. Наша жизнь, как и жизнь многих других людей, теперь во многом зависит от осторожности». Затем она назвала очень простую фамилию, которая тоже начиналась с буквы «К». Я была польщена ее доверием и охотно поклялась хранить этот секрет, как она требовала, и никогда, насколько помню, не нарушила данного обещания. Нам не надо было менять документы, которые были при ней, так как нигде не упоминалась ее девичья фамилия. Но с этого дня, когда я или она должны были называть ее девичью фамилию, мы называли ту, о которой договорились.

Наше обратное путешествие из Крыма заняло даже больше времени, чем туда, и у меня сохранились отрывочные воспоминания о нем. Я помню, что мы ехали из Симферополя в Феодосию, где в конце концов нашли небольшое рыболовное судно, которое вывозило людей из Крыма по Азовскому морю. Во время нашего тревожного ожидания отплытия в Феодосии в окне книжного магазина я увидела очень большую и красивую книгу стихов Лермонтова, и к моей великой радости, мама купила ее для меня. Этот замечательный подарок помог мне пережить остальную часть нашего путешествия.

Когда мы, наконец, вернулись в Харьков, он снова перешел под контроль большевиков, и опять развернулась кампания террора. Однако больше всего нас огорчило то, что за время нашего отсутствия конфисковали еще несколько комнат. Большая часть нашего имущества, кроме рояля и некоторых других тяжелых вещей, были передвинуты в маленькую комнату, которая когда-то была спальней няни, а теперь стала нашим единственным жилищем.

Гостиная и мамина спальня были отданы двум молодым женщинам. Одна из них была известной певицей варьете, и ей покровительствовал какой-то важный комиссар. Ее настоящее имя было Ксения Николаевна, но она предпочитала называть себя Софьей Павловной, чтобы ее семья не знала, чем она занимается. Со временем Софья решила, что нуждается в большем помещении.

Был страшный мороз. Как всегда, во время каких-нибудь неприятностей, несчастий и катастроф вмешивается погода. Я пришла в тот день со службы (это было незадолго до того, как я познакомилась с Квислингом), когда было еще светло. Морозище стоял невероятный, даже воздух был какой-то красноватый. В квартире никого не было. Я открыла дверь нашей комнаты — нет ни мамы, ни вещей, пусто! Я была настолько ошарашена, что даже не сразу сообразила, наша ли эта комната, и не ограбили ли нас? Трудно было себе представить, что могло случиться. Я выбежала на кухню, а затем туда, где жили Москановы, и спрашиваю:

— Что произошло?

Старуха была дома. Она стала равнодушно объяснять:

— Ничего особенного, сейчас это каждый день где-нибудь случается — то обыски, то солдаты. Вот и за твоей матерью приехали солдаты на грузовике. Она даже не была одета, ничего подобного не ожидала. Начала с ними разговаривать, протестовать, спрашивать, в чем дело, чего они хотят. Они без всяких разговоров погрузили все ваши вещи и мебель в грузовик. Туда же бросили твою маму и уехали.

— Куда они ее увезли? — спрашиваю я.

— Этого я не знаю, никто ничего не объяснял. Все соседи интересовались, кого и куда увозят, но боялись спрашивать у этих военных.

Я, находясь уже в полной панике, начала всех расспрашивать о происшедшем, и меня направили к бывшему дворнику, а ныне домкому. Я спросила у него, куда увезли мою маму, и что произошло.

— По-моему, солдаты говорили, что повезут ее на Николаевскую улицу, в какое-то там учреждение бывшее, — ответил он мне.

— Почему ее туда повезли?

— Они ничего не сказали. Ты лучше беги туда поскорей, — сказал он.

Я помчалась на Николаевскую улицу, как сумасшедшая, нашла нужное здание.

— Идите на второй этаж, всех арестованных там держат, — говорят мне.

Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, а там вместо комнат громадное пустое помещение, как зал для танцев или склад. Большие окна с разбитыми стеклами, промерзшие стены — внутри даже холодней, чем на улице. И в одном углу какая-то маленькая печка, как щепочки лежат наши вещи, и мама на них сидит. Она страшно обрадовалась, что я пришла.

— Что произошло, мама? — спрашиваю я.

— Не знаю, приехали, забрали меня, сказали, что им нужна наша комната, и что меня будут допрашивать. Все привезли сюда, больше ничего неизвестно.

— Пойду сейчас же хлопотать, — сказала я ей, побежала вниз и начала спрашивать у кого-то:

— Что же нам делать?

— Сейчас ничего сделать уже нельзя, поздно, и все закрыто. Вам придется здесь остаться на ночь, — ответили мне.

— Но мы же замерзнем до утра. Там хуже, чем на улице!

Нас пустили в другую комнату внизу, где окна были целы, и было немного теплее. Мы переставили на пол пишущие машинки, постелили на большие столы свои вещи, постельное белье, прикрылись, чем было, и так провели ночь.

Мама мне говорила:

— Ты даже не представляешь, как я счастлива, что мы снова вместе, что ты нашла меня.

Она была так рада, что держалась за меня, словно маленькая, и я стала чувствовать себя взрослой. Она обнимала меня и, плача, говорила:

— Тебе нужно было остаться дома. Там теплее, и соседи есть, ты могла бы у них переночевать. Как же ты здесь будешь?

— А как бы ты была здесь одна? Уж лучше нам быть вместе.

Маму все это очень испугало. Она еще раньше говорила, что нам надо уезжать, скрываться, так как, видимо, что-то стало известно о нашем прошлом и происхождении нашей семьи. Уезжать, пока не поздно, пока до нас еще не добрались в суматохе, пока власти произносят речи во славу революции и громят тех, кто более заметен, чем мы.

Утром я, настроенная воинственно, пошла то ли в Горисполком, то ли в горком партии протестовать и жаловаться. [На самом деле она обратилась в РАБКРИН[24]]. Мне посчастливилось пробиться к какой-то очень славной женщине-коммунистке, занимавшей важную должность.

Она мне сказала:

— Я, деточка, во всем этом разберусь, все разузнаю. Это безобразие, как только могли такое сделать? Ты не бойся. Должно быть, произошла какая-то ошибка.

— Возможно, они кого-то другого хотели забрать, — ответила я ей. — Моя мама вообще ни при чем, она ни в чем не виновата. Я уверена, что никто не смог бы на нее пожаловаться, так как для этого нет повода.

— Где ты, детка, работаешь? Чем занимаешься? — спросила она.

— Я работаю в Помголе.

— А мама твоя что же?

— А моя мать после тифа и от недоедания так ослабла, что работать сестрой милосердия пока не может. А тут еще ее больную схватили и увезли. Мы почти не спали, ничего не ели, у нас ничего не осталось, нет своего угла, никому мы не нужны, некому о нас позаботиться. Почему же нас так обижают?

Мои слова на нее, очевидно, очень подействовали, она была сердобольным комиссаром в юбке, и мне невероятно повезло с ней. Она сразу же кому-то позвонила, и уже через минуту повернулась ко мне и сказала:

— Теперь все нормально, детка. Забирай свою маму и возвращайся домой.

Я пошла обратно пешком, на улице был ужасный мороз. Наши вещи снова погрузили в ту же машину, и привезли нас с мамой обратно домой. Когда мы зашли в квартиру, то увидели, что нашу комнату уже кто-то открыл. Я думала, что о нашем несчастье никто и не знал, но оказалось, что эта Софья Павловна хотела таким образом избавиться от нас и заполучить себе еще и мамину комнату. Но нам все же вернули наше жилье, поскольку та женщина-комиссар оказалась влиятельнее попечителя Софьи.

Я знаю, что эта история не кажется очень важной, и я не очень живо ее описываю, но то, что этот день был одним из самых трудных в моей жизни — это истинная правда. Если бы я тогда не пошла на поиски мамы; если бы попала не к той женщине-коммунистке, которая нам посочувствовала, а к кому-то другому; если бы не сумела сразу получить нашу комнату обратно, — все было бы кончено. Мы остались бы совершенно одни на улице, замерзли от холода или умерли с голода.

Когда тебе шестнадцать лет, ты приходишь домой, а там нет ни мамы, ни твоих вещей, то кажется, что ничего страшнее уже быть не может. Была у тебя мать, был у тебя какой-то матрасик, твоя старая кроватка, какое-то простенькое одеяльце, и вдруг ты лишаешься всего этого в один миг. И при этом даже не знаешь, что случилось. Мы ведь с мамой — две беспомощные маленькие женщины — были очень одинокими. Мама по любому поводу сразу же сильно расстраивалась. А я в такой ситуации начинала чувствовать себя старше, что-то пыталась сделать.

Забыла рассказать о том, что до сих пор, спустя 60 лет, напоминает мне тот ужасный день. Когда я вошла в тот огромный зал, солнце заходило за горизонт, и из разбитых окон струился матово-желтый свет, который придавал всему помещению, и тому месту, где сидела мама, странный оттенок. В этом свете все казалось каким-то нереальным. Снег набивался за остатками разбитых стекол… Нет, больше и точнее это описать нельзя, это надо было видеть! Я до сих пор не могу спокойно смотреть на заход солнца, такое странное освещение теперь ассоциируется у меня с всеобщим позором, позором своего бессилия, с бессмысленностью происходящего. У меня на всю жизнь осталось это чувство подавленности, сознание того, что бывают ситуации, из которых ты не можешь выйти сам, как бы ни старался.

И ко всему прочему этот суровый русский климат. Я иногда думаю про несчастных людей, которые живут где-то в Индии или Америке, но у них там по крайней мере тепло. А когда на улице сорокаградусный мороз и практически нечего надеть, ты все время дрожишь и готов на все, лишь бы только согреться. Замерзает все тело, даже внутренности, и начинает ужасно болеть.

В те дни нашу несчастную Родину, как и всех нас, позорили и унижали. Все мы тогда были окутаны этим ледяным, матово-желтым туманом несчастий, из которых не можем выбраться до сих пор.

Несмотря на то, что наша жизнь снова вошла в свою колею, мы никогда не чувствовали себя как прежде. В тот кошмарный день, в возрасте шестнадцати лет, я впервые ощутила такую горечь и одиночество, какие может ощутить только взрослый человек, и почувствовала, что несу ответственность за себя и за маму. Это действительно был конец моего детства. Мне стало еще тяжелее, когда я начала обращать внимание не только на личные трудности, но и на тот ужас, который происходил вокруг меня.