Приложение ПИСЬМА К. Д. БАЛЬМОНТА К Е. А. АНДРЕЕВОЙ-БАЛЬМОНТ
Приложение
ПИСЬМА К. Д. БАЛЬМОНТА К Е. А. АНДРЕЕВОЙ-БАЛЬМОНТ
В начале нашей совместной жизни с Бальмонтом мы редко расставались с ним. А если разъезжались, даже на короткий срок, писали друг другу ежедневно. Когда же он уезжал надолго в Мексику, Египет, он тоже писал мне часто и большие письма. Отрывки из этих писем, касающиеся общеинтересных вопросов, описания стран, его мыслей и впечатлений от них, я отдавала в печать в «Весы» и другие журналы.
Все письма Бальмонта — их было сотни — я бережно хранила у себя. Когда в 1914 году я уехала из Парижа, где мы тогда жили, я отдала весь свой архив на хранение в банк «Cr?dit Lyonnais» [156]. Оттуда, через год, Бальмонт достал его по моей просьбе, но, так как переслать в Москву во время войны нельзя было, он оставил его у себя, верно. Что он с ним сделал — не знаю, как не знаю, что стало со всеми бумагами Бальмонта. Среди них должны быть и записные книжки Бальмонта, в которых он с 1893 года записывал все стихи, что писал. Книжек этих должно быть не меньше пятидесяти, я думаю. Бальмонт носил всегда одну в боковом кармане. Когда кончалась одна, он брал другую. Все они были в кожаных темных переплетах, одинаковые по виду и формату.
Из огромного количества писем, полученных мною от Бальмонта со всех концов света, у меня сейчас сохранилось случайно несколько писем от 1904 года, когда он уезжал из Парижа в Барселону на неделю. За эти дни я получила от него 7 писем и 5 телеграмм.
И затем уже все письма с 1914 года, когда я уехала из Парижа в Россию, а Бальмонт остался там из-за войны на 1914–1915 годы.
Часть 1916 и 1917 годов мы провели вместе в Москве. Бальмонт уезжал в эти годы в поездки по России: на Кавказ, в Сибирь, Японию. Оттуда его письма ко мне.
Весной 1917 года я уехал на Урал, в г. Миасс, куда он писал мне в продолжении четырех лет. Я не могла вернуться оттуда в Москву из-за гражданской войны.
Бальмонт уехал без меня в 20-м году за границу. И оттуда писал мне до 1934 года.
В моих «Воспоминаниях о К. Д. Бальмонте» я подробно говорю об этих письмах.
Е. А. Андреева-Бальмонт
8 июня 1904. Тулуза
Здравствуй, милуня. Утро серое, скучное. Отдаю себе отчет, что мог бы в данную минуту видеть не ястребиное лицо моего соседа с сигарой во рту, а твое лицо, и невольное чувство тоскливости окутывает паутиной. Ну, ничего. Дорожная неизбежность. А что ты? Сейчас 9 часов. Ночь прошла отлично. Удалось спать все время, с малым дивертисментом в виде непроизвольных толканий некоторой старушки и о некоторую старушку. Решил, доехав до Жерон, не останавливаясь, проехать в Барселону. До свидания, дружок милый. Не скучай и не беспокойся. Напиши поскорее. Не урезывай себя в покупках, пожалуйста. Поклоны Елене и Максу{97}. Целую тебя и люблю. Твой К.
10 июня 1904. Барселона
Катя милая, я телеграфировал тебе сегодня. Умоляю тебя приехать или попросить приехать Елену, если ты не можешь. Я оплачу расходы. На меня напала тоска. Я не могу быть один. Ради Бога, не покинь. Барселоной восхищен. Красиво, ново. Милая Катя, отзовись. Я тоскую. Люблю тебя. Прости, что мало пишу. Твой К.
11 июня
Милая Катя, мне мучительно жаль, что я уехал один. То красивое, что я вижу, только ранит меня, некрасивое ранит вдвойне. Я уехал бы тотчас же обратно в Париж, но маленькое несчастье задерживает меня: я выронил из записной книжки мой чек. В «Лионском кредите» мне сказали, что это не означает утраты денег. С проволочкой я их получу. Но как? Я не знаю. Мне сказали, чтобы я написал об этом в Париж и в Москву. Если [это письмо] тебя застанет, пожалуйста, сходи в «Cr?dit Lyonnais» и спроси. Во всяком случае, я телеграфировал Полякову, чтобы он выслал мне денег, и надеюсь, что через несколько дней можно будет уехать…
Сейчас подали телеграмму. Какое мучение. Я мучаю тебя и мучаюсь сам. Я могу получить деньги только в понедельник или во вторник. Неужели я тебя не увижу? Катя, прости огорчение, но я сам тоскую. Я здоров тем не менее.
Катя, не тревожься. Я люблю тебя. Тотчас же по получении денег вернусь в Париж и оттуда в Москву или в Курск, куда мне назначишь. Завтра иду смотреть бой быков. Может быть, в понедельник можно будет уехать. Катя, целую тебя. Милая, милая, я люблю тебя. Твой К.
11 июня
Катя, милое счастье, если бы ты знала, какую боль вызвало во мне это слово impossible [157]. Мое легкомыслие преступно и не знает границ. Я не давал себе точного отчета, что я не увижу тебя до встречи в России. Мне так больно, что я уехал один. Никогда больше не повторю подобной вещи. Я вижу твое лицо, твои милые глаза. Сердце дрожит, я люблю тебя, и нет тебя со мной. Все теряет смысл без тебя, мир — жестокая панорама. Люди страшны, они мне страшно чужие. Я буду считать дни до встречи с тобой и буду любить, лелеять тебя, когда мы увидимся. Милая, не кляни меня, люби меня! Без тебя мне смерть и гибель.
Как жаль, что мы не вместе здесь. Какое здесь ликование жизни. Ничего общего с другой Испанией. Новый мир. Все дышит жизнью и страстью. Можно сравнить только с Андалузией, с Севильей, но очень отдаленно. Блуждаю все дни по улицам и наблюдаю лица. Как жаль, что я не художник. Город торжествующий до «инсолентности» [158]. Глаза горят, голоса почти грубы от порывов чувств. Кажется, что находишься в Африке. До свидания, Катя, милая. Радость моя, какое счастье будет, когда мы будем вместе. Люблю тебя. Твой К.
P. S. Пятницкому написал, чтобы он послал тебе для Анны Алексеевны{98} 150 р. До свидания, Катюня, милая, милая.
13 июня
Милая Катя, я жду от тебя письма, но пока не получил. Вчера вечером пришла телеграмма, где ты просишь означить срок приезда. Я телеграфировал сегодня утром. Через неделю надеюсь быть в Париже. Я не понял, будешь ли ты ждать меня. Если будешь, отчего ты не могла приехать сюда? Ведь деньги у меня есть заработанные. Неужели из-за них ты не приехала, когда я так мучительно ждал тебя. Ну пусть. Я не стою тех откликов, которые ты давала мне раньше.
Судьба решила издеваться надо мной. Вчерашний бой быков не состоялся. Первый бык оказался позорным трусом и был прогнан с арены свистунами. Второй был убит постыдно. Публика пришла в ярость. Это был бэдлам. После столь же гнусного убиения третьего быка, я увидел невиданное зрелище. Публика ринулась на арену. Крики, свисты, danses macabres [159]. Труп быка не позволили увезти. Мулов выгнали. Появилась полиция, гвардия. Имперессарио скрылся. Полтора часа длилась оргия. Corrida не состоялась. Цирк был окружен гвардией с саблями наголо. Это была, впрочем, лишь комедия. Я сидел смирно на своем месте, но с удовольствием взорвал бы цирк со всей его публикой, тореадорами и прочей сволочью. Для этого-то зрелища я бросил тебя. Мне казалось, что небо давит меня. Придя домой, нашел твою телеграмму. На меня напала свинцовая усталость. Я лег в постель, вернее, слег в постель и проспал 14 часов.
Сегодня я спокоен. Дождусь денег, уеду отсюда и запомню надолго, нужно ли убегать от счастья в неизвестность.
Но Барселона все же прекрасна. И как мне жаль, как жаль мне, Катя, что тебя нет со мной! Здесь сумма Испании, Италии и чего-то африканского.
Когда я увижу тебя? Я не позволяю себе думать, что я буду с тобой, и Ниникой, и с книгами. Едва подумаю об этом — сердце плачет. Какой демон соблазнил меня уехать от тебя!
До свидания, любовь. Ты — радость и жизнь. Твой К.
14 июня
Мысленно прощаюсь с тобой. Поцелуй за меня Нинику. Я наслаждаюсь солнцем и мыслью о скором возвращении. Как хороша жизнь, когда есть надежда! Целую. Твой К.
15 июня
Милая Катюня, счастье, радость! Итак, мое пребывание в бешеной Каталонии было отчаянием ожидания и бешенством телеграмм. Мне не жаль моих мучений, я заслужил их. Но мне жаль тревоги, которую тебе доставил, тебе и Елене. Прости. Было безумием уезжать одному в таком нервном состоянии. Ты была права, ты говорила, я не послушался. Катя, я всегда наказан, когда упрямствую. Теперь я спокоен, лишь только больно, что, верно, мы не увидимся до России. Сегодня среда, вечером еду в Сарагоссу, где буду завтра. Если хватит сил ехать без отдыха в Мадрид, я буду там только в пятницу, должно быть. Быть в субботу в Париже нет возможности. В Мадриде пробуду, верно, дня два, может быть, день еще где-нибудь в дороге. Должно быть, попаду в Париж во вторник. Перед отъездом в Россию хочу отдохнуть в нем дня четыре. Не тревожься обо мне. Если можешь, жди меня. Если нет, поезжай к Нинике, но люби меня и помни. Я не замедлю приехать, куда мне назначишь, радость моя.
Теперь о «деньгах»: чек утраченный никем не предъявлен. Меня и мой почерк здесь, в «Cr?dit Lyonnais», знают. Меня научили написать в Москву, и там дадут дубликат чека. Деньги не потеряны. Пятницкому я писал дважды, чтобы он послал Анне Алексеевне для тебя 150 р. Если по приезде в Москву они не будут еще получены (что невероятно), телеграфируй ему (Николаевская, 4). Если у тебя не хватило для покупок тебе и Нинике, возьми деньги у Бойе, я ему уплачу немедля по приезде в Париж. Или составь мне список покупок, я в точности все исполню и привезу. Что тебе привезти из Испании? Напиши, если успеешь. Я остановлюсь в Мадриде в «Santa Cruz». Зайду и в «H?tel Embajadores».
Где мы будем летом? Я даю тебе честное слово, что со мной за все лето ни разу не случится ничего. Я буду тверд и ни разу не прибегну к яду. О, как мне хочется быть с тобой и день ото дня делить мысли и чувства. Ведь теперь — свобода от умственных пут! Мы будем счастливы, Катя, и веселы, и молоды.
Каждая моя преступно-мальчишеская попытка «освободиться» (как будто я с тобой не свободен!) приводит лишь к рабству и тоске. Ты моя жизнь, ты мое все.
Поцелуй Елену, привет Максу и Маргоре{99}. С дороги буду писать.
До свидания, любовь. Милая, я твой. К.
P. S. Я был на высотах близ Барселоны. Этот вид лучше Неаполя.
1915. 1 января ст. ст. Пасси. 3 ч. д.
Катя милая, вчера весь день думал о тебе и говорил о тебе с Нюшей, когда мы с ней вдвоем встречали русский Новый Год, но и на меня, и на Мушку{100} напало какое-то забвение, и мы не послали тебе вчера телеграммы. Послал сегодня утром.
Эти дни были от тебя вести: письмо и в нем ласковое и нарядное письмишко Ниники; перевод в 2000 фр. и сегодня открытка. Я напишу тебе сейчас лишь два слова: дня через два пишу обо всем, что думаю, подробно и напишу также Нинике, которую целую.
И уже серьезно начал думать об отъезде в Россию. Но хочется предварительно закончить намеченные чтения и подготовить разные рукописи, чтобы не с пустыми руками приехать и не сразу попасть в какую-нибудь лямку. Надеюсь к отъезду в марте кончить «Урваси» Калидасы, «Васантасэну» Вигасы и написать что-нибудь свое, — в какой форме, еще не ведаю.
Я не очень понял слова твоей вчерашней телеграммы: «Пошли стихов для газет». Каких? Куда? У меня почти ничего нет, кроме того, что я уже послал. Все ж через два дня смогу тебе приложить несколько вещей, но не знаю, своевременны ли.
Я начал верить в возможность устроить в России благое житие и надеюсь, что не с холодными и безучастными людьми встречусь в Москве и Петрограде, а, может быть, поеду и в Киев, и в Одессу, и в Тифлис, и куда-нибудь еще, где меня знают, любят.
Стоит ли возвращать почтой две грузинские грамматики, которые мне более не нужны, или привезти их? Просьба: пошли мне, пожалуйста, какую-нибудь грамматику санскритского языка на русском языке, а также, если что найдешь, по сравнительному языкознанию. Очень буду признателен.
Война, очевидно, затягивается надолго. Думаю, что в России, если благополучно доеду до нее, остаться нам придется долго. Но не хочется разрушать здешнее житье. Если бы можно было, я был бы склонен семь месяцев проводить в России и пять в Париже или вообще за границей. Видно будет.
Милая, целую тебя крепко. Шлю благие мысли. Да будет 1915 год светлым годом Освобожденного Человечества и озаренных дней для нас, образующих наш маленький Остров Объединенный. Твой К.
Париж. 1915. 18 января н. ст. 4 ч. д.
Катя милая, я собирался тебе писать подробно еще три дня тому назад, но с машинкой моей, которая только что перед этим была в чистке и исправлении, случилось несчастие, она отказалась писать, пришлось опять ее везти сюда, на бульвары, — и вот я сижу у Гаммона, пишу для проверки, а Нюша покорная сидит около меня. Что же мне писать для проверки — как не письмо тебе, Черноглаз, не правда ли, для проверки машинки и для проверки собственного сердца также? Впрочем, мне себя проверять не нужно. Чувствую и знаю, что за последнее время я стал спокойнее и радостнее, и все кругом стало более светлым и обещающим.
Эти последние дни я был импрессионирован приездом Макса, я очень рад ему. Он по-прежнему мил, болтает вычурно, но умно, сразу колыхнул в моей душе какие-то молчавшие области и, прежде чем еще приехал, как-то косвенно обратил меня к стихам. Я написал за это время поэму «Кристалл», сонет «Кольцо» и венок сонетов «Адам», который посылаю тебе, — удастся ли только тебе его поместить, не знаю, — передай его, пожалуйста, Вячеславу Иванову. Но мне очень интересно твое впечатление. Я написал всю эту поэму сонетов вчера: начал в 5 часов дня, а кончил в 2 часа ночи с половиной. Я думаю, что эта вещь одна из 5 или 7 наилучших моих вещей, самых сильных, красивых и значительных. И Нюша, и Макс, и Елена были захвачены, даже подавлены. Напиши мне подробно. Прочти это также Александре Алексеевне, Тане П. и Леле{101}.
Я говорил тебе, что для газет у меня ничего нет сейчас. Я пошлю сам, непосредственно, дня через три, чувствую, что буду писать, еще какие-то струны проснулись.
Милая, за последнее время от тебя чаще были вести, но у меня какое-то чувство, что ты еще дальше, географически. Мне наскучила жизнь за границей, вся ее приблизительность. Я чувствую, что я бесконечно теряю как поэт оттого, что я не живу в России, а лишь приезжаю туда. Я, безусловно, хочу жить в России, за границу только приезжать. Но, как мы уже решили, — и ты, и я, и иные, — не надо разрушать Париж наш, с ним все-таки столько связано, что сразу от него отказаться невозможно.
19 янв. Сумерки
Катя милая, я тороплюсь отослать тебе своего «Адама», и потому прерываю письмо. Напишу тебе завтра или послезавтра еще. Я в светлой волне. — Приехала сейчас А. И. Гнатовская, и очень приветствует тебя, целует. Нинике пишу в следующем письме. Радуюсь, что идет «Жизнь как сон». Увижу ли? Навряд. Обнимаю тебя. Твой К.
1915. 28 января н. ст. Пасси. 4-й ч. д.
Катя милая, посылаю тебе несколько новых стихов своих. «Герб затаенного Месяца» я уже послал в «Русское слово», — этот экземпляр для тебя. «Сглаз» и «Поместье», строки зловещего свойства, пожалуйста, перешли Сологубу — Разъезжая, 31, Петроград, он где-нибудь, верно, напечатает, если это возможно. «Подвижная свеча», «Полночь» и «Кольцо» пошли или передай, куда хочешь и можешь.
Напиши мне о своих впечатлениях. «Сглаз» и в особенности «Поместье» я не хотел, было, тебе посылать, уж очень от них веет мутью. Но Искусство должно быть всецело свободно.
Маленький стишок, моей рукой написанный, посылаю Нинике, она просила меня стишков прислать. Не знаю, однако, понравится ли он ей.
Письмо от тебя получил, помеченное 30 декабря. Газеты со стихами еще не пришли.
На меня напала усталость. Так эта неопределенность утомительна, которая чувствуется во всем нашем мире человеческом. После поэтического прилива отлив и серые сумерки. Пойду сейчас вниз, напьюсь чаю и засажу себя за «Урваси».
Только что вернулся из Булонского леса, куда ходил с Мушкой. Он только что освободился от разных загородок, которые его уродовали. С Мушкой по-прежнему у нас мир и совет, и не мыслю себя без нее. Нужно устроиться в России так, чтоб она была с нами, Катя.
С Рондинеллей я встретился так, точно она не уезжала, но мы с ней меньше разговариваем, чем когда-то, и не так, как прежде. Правда, она несколько выбита из своего русла. С Максом говорим много, в нем есть умственная свежесть. С Еленой и Миррочкой лучше стало. Виделся с Минскими и еще с двумя-тремя прежними и новыми людьми. Но минутами мне кажется, что я слишком долго живу на Земле. Нюша тогда ласково усмехается и говорит, что я должен пожить еще. И верно, я буду жить без конца. Хоть мне кажется, что лучше было без конца быть звуком, и светом, и дыханием цветов, на какой-то другой планете, где любовь, и свобода, и существование есть единое и нераздельное радостное Одно-и-То же.
Милая, сердцем люблю тебя. И люблю Россию, и верю лишь в славян. Но трудно мне себе представить пути ближайшие. В мире бродит злое колдовство и будет бродить еще долго.
Крепко целую тебя. Поцелуй от меня Таню П. и Нинику. Прилагаю письмишко от Нюшеньки. Каждая весть от тебя радость. Твой К.
P. S. Перечитал свое письмо и очень им недоволен. Я не люблю себя погасающим. Воспряну.
1915. II. 20 н. ст. Пасси. 5 ч. в.
Катя любимая, шлю тебе вот только что написанный сонет, к тебе обращенный, и два вчерашних стиха. Если б Ал. Ив. Урусов мог прочесть мой «Портрет», знаю, был бы доволен. А ты, взыскательный художник?
Писал на днях и напишу еще скоро.
2-ю корректуру «Малявики» прочти, прошу, — мне ее посылать нет смысла. Но смотри не пропусти: там не осоки, но много асоки — (индийское — цветущее дерево), также яванавский (греческий) правильно и не есть яванский.
В «Сакунтале» опечаток не нашел. Спасибо.
Целую тебя и люблю, Черноглаз мой. Твой К.
P. S. Еще: в начале 2-го действия у меня предстает Царь, а нужно появляется. Я забыл исправить. Работаю над «Урваси».
1915. 25 февраля н. ст. Пасси. 5-й ч. д.
Катя милая, поджидал эти дни письмо от тебя, но его пока еще нет. У нас дни идут однообразно, но хорошо. Нюшенька поглощена хозяйством, но не жалуется, хоть иногда устает. Она здорова и весела. Впрочем, как раз сегодня у нее болит голова, и потому она лишь целует тебя и говорит, что напишет сама поздней, вечером. Рондинелля кончала Хлендовского и кончила его. Макс все бегает и набирается парижских впечатлений. Готовится также написать очерк о Сурикове. Елена помогает мне в переводе «Урваси» (в прозаической части, наиболее для меня скучной). Миррочка поглощает разные книжки о зверях и птицах. Я читаю о Польше XVI и XVII веков, читаю по естествознанию также и пишу стихи. Думаю о русской весне и русском лете. Вести военные тревожные, но я уверен, что дорога нам будет.
Сейчас была м-м Сталь, просила меня участвовать в концерте, верней в литературном утре, в пользу голодающих русских здешних. Я согласился. Через полторы недели.
Милая, вижу тебя в сне. И существую как во сне. Только в мыслях и мечтах есть красота. И в любви дорогих. Целую тебя и Нинику крепко и нежно. Твой К.
P. S. Прилагаемые стихи, я думаю, можно напечатать в детских журналах или где хочешь. Буду теперь писать тебе часто-часто.
1915. 3 марта н. с. Пасси. 7-й ч. в.
Катя милая, я узнал от Нюши, что у тебя очень болит рука. Меня очень это пугает, потому что я знаю, как это опасно, и знаю, как мало обращаешь ты на это внимания. Молю тебя не запускать это и не утомлять руку многописанием. Посылаю тебе в закрытом письме новые стихи. Я эти дни, впрочем, не в своих стихах, а поглощен «Урваси». Вчера отослал М. Сабашникову 1-e действие. 2-е и 3-е переписываются. 4-е перевожу и уже вижу конец. Пора кончать работу. Весна вчера прогремела первым веселым громом, и пролился первый весенний ливень. Ах, как хорошо было бы магически перелететь в русскую весну без забот и без усилий! Целую тебя. Твой К.
1915. 9 марта н. ст. Пасси. 4-й ч. д.
Катя милая, поздравляю тебя с твоим днем, с тем 13 марта, которое и в моей жизни было днем нового рождения. Не знаю, однако, придет ли к тебе мое письмо как раз к твоему дню. Все пути в Россию стали опять сомнительными.
Впрочем, я получаю письма и посылки. От тебя я получил за эти 2–3 дня газеты («День печати» и пр.) и письмо твое от 9–22 февраля, наполовину написанное рукой Малии{102}, наполовину тобой, весьма измученной. От Сабашникова получил половину «Малявики» во вторичной корректуре. Отослал ее исправленной, но надеюсь, что ты уже утвердила сама для печати вторую корректуру, которую я просил доставить тебе. Если еще не поздно, обрати внимание на то, что в «Малявике» все время говорят об асоке (индусское цветущее дерево) и нигде об осоке (нашей болотной траве). Я подчеркнул это в корректуре. Итак, цветущая асока да не сливается с моей детскою осокой.
Твое письмо меня огорчило, милуня, такое оно растерянное, очень, должно быть, у вас плохо и нервозно. Хорошо, что ты решила поехать к маркизе отдохнуть.
Хотелось бы на твое письмо послать тебе какие-нибудь очень радостные и ласковые слова, но их у меня сейчас как раз нет или мало. Написал и думаю: «Разве может быть в душе для любимой когда-нибудь мало ласки?» — это не то, но я сейчас озабочен, ибо думаю о приезде в Россию, а когда думаю об этом, именно самый приезд не могу увидеть умственным взглядом. Думаю и ничего придумать не могу. Знаю только, что нужно приехать весной, пока еще столицы обе не совсем замерзли, иначе я лето приму не только как радость, но и как затон. Хорошо и в затоне, но лучше полная воля. Знаю еще, что я совпадаю с тобой в желании, чтоб у меня были с тобой и Еленой две раздельные жизни, но как устроится, не знаю. Конечно, Елене хотелось бы всегда жить в том городе, где буду жить я, хотя бы в самых неудобных условиях, но, раз я выразил твердое желание, чтоб эта раздельность была, она примет жизнь в другом городе, примет жизнь в Петербурге, где, может быть, будет с ней жить и Рондинелля, но вынесет ли петербургский климат Миррочка, это весьма сомнительно. А если нет? Тут я ничего более не знаю. Если нет, ей нужно жить в Париже, или в Италии, или на Кавказе, или в Крыму, — я ничего в этих вещах не знаю и не понимаю. Другой вопрос — вопрос о побывках. Конечно, если я буду с тобой жить в Москве, как мы, конечно, будем, я буду жить именно с тобой, с Еленой же буду жить в Петербурге или в другом городе. Но у Елены в Москве мать и брат, побывки, которые не будут врываться в мою с тобой жизнь, неизбежны и бояться их не имеет смысла, думаю я, ибо мои чувства с твоими в основном вопросе совпадают. Ведь так, Катя?
Я не говорю ничего о третьей моей жизни, о Нюше, ибо она не вносит в мое существование никаких больных осложнений, а входит лишь как радость.
Катя, я говорю о части мыслей, которые проходят во мне. Но мне трудно обо всем этом говорить на бумаге. Я хочу жить с тобой в Москве и хочу быть летом с тобой, Нюшей и Таней в деревне, и с Александрой Алексеевной, конечно, если ты этого хочешь и если это уже устроено, я к ней ничего не чувствую, кроме любви и уважения. Мне, однако, страшно думать, что парижская жизнь наша как будто всем этим осуждена. Я ведь не знаю, что произойдет и во мне, и во всех нас, кровно в том заинтересованных, когда мы проживем год в России, а ты уже два года. Я хочу прожить не менее года в России, чтоб видеть снег, зиму и чтоб видеть много-много русских людей. Но, в конце концов, и Нюша, и Елена поедут в Россию лишь из-за меня, она их только ужасает, а Париж им бесконечно мил. И ты, Катя, о Париже скучаешь, хоть не говоришь, а соскучишься потом и очень. Как быть с этим всем? Это тоже мысли, которые я тебе привожу как мысли, а не как решения. Один или со всеми вами, но в России я пожить хочу и должен. Как же все это выйдет, не знаю, робко беспомощен что-нибудь утверждать и устраивать. Внешне и не хочу ничего устраивать, ибо я завишу от издателей, которых у меня нет или почти нет. Все ж полагаю, что мы можем все вместе устроить что-то красивое и достойное, раз все мы, хоть по-разному, любим и движимы любовью. Катя, это так.
Милая, меня прервал Цейтлин, приходил на минуту после концерта, на котором я читал «Герб Затаенного Месяца» и «Царевич из сказки». Как скучно выступать перед русской аудиторией города Парижа, верно, больше никогда не буду выступать перед этим сбродом. Согласился из чувства жалости к голодающим. Но иногда и этот довод неубедителен. Цейтлин со смехом рассказывал мне, что в колонии собираются «протестовать» против меня и против Минского, которого даже освистали. На меня в претензии за «Сатанинских собак», как я именую пруссаков. Как бы выходит, что русские эмигранты особенно чувствительны к оскорблению немецкого, в частности, прусского имени. Это уже верх идиотизма.
Приближаюсь к концу «Урваси». Завтра высылаю Сабашникову 2-е действие. Кончаю 4-е.
Радуюсь, что опять пишу свои стихи. Думаю, что с окончанием работы над Калидасой буду писать их много. Радуюсь еще одному, чему ты, знаю, очень порадуешься: я решил, спокойно, без колебаний и твердо, никогда более, ни за едой, ни при празднествах, никак, не пить никакого вина, никогда. Как-то чисто внутренно я пришел к этому решению. Мне кажется, что, когда пройдет много месяцев и несколько лет без какой-либо чары вина, я узнаю новые душевные дали. А мои любимые никогда не будут беспокоиться обо мне, и прежде всех ты. Так да будет. Я за эти полгода, вообще, мало прикасался к вину, но теперь уже не прикасаюсь совершенно и считаю это благословением.
Катя, милая, целую твои черные глаза, люблю, всегда люблю тебя, целую Нинику, Таню, девочек ее, верю в жизнь. Твой К.
P. S. Благодарю Вяч. Иванова за бесподобный, пленительный сонет.
К ПИСЬМУ БАЛЬМОНТА ОТ 9 МАРТА 1915 г.
????????????????????????????????????????Бальмонту
????За то, что в трепете годин,
????Повитых смутою ночной,
????Дрожишь ты чуткою струной,
????Вольнолюбивый славянин, —
За то, что ты не чуженин,
Из царства грез, но жив одною
С отечеством заповедною,
Последней волею глубин, —
????Люблю тебя! Люблю твой злобный,
????Секире палача подобный
????Иль меди дребезжащей, клич,—
И опрометчивого гнева
Взнесенный над главами бич, —
и плач на пне родного Древа…
Вячеслав Иванов
1915. 20 марта н. ст. Пасси. 5-й ч. д.
Катя милая, Христос Воскресе. Целую тебя крепко и уповаю скоро поцеловать в действительности. Милая, мы ждем разных, доходящих отовсюду вестей решительных, чтоб определить срок нашего выезда из Парижа. Думаю, что это будет в конце здешнего апреля. Уж пора мне быть там, где мое сердце. Жду с радостью свиданья с тобой, свиданья с Петроградом и Москвой и лета с тобою на Оке. Дальше еще не заглядываю, но знаю, чувствую, верю, что зиму будем с тобой в Москве. Ах, я рад буду русскому снегу и морозу, и дымам из труб, и белым крышам, как сновидению.
От тебя давно нет вестей. Скучно без них. И тревожно. Здорова ли ты? Все ли у вас благополучно?
Я лишь второй день как отдыхаю от «Урваси». Хочу теперь читать, мыслить, писать стихи.
Шлю тебе из последних стихов «Имена» и «Если хочешь». Ежели возможно, напечатай.
Милый дружок, обнимаю тебя и люблю. Помни меня и жди со спокойным сердцем. Нинику целую, и Таню, и девочек Тани. Александре Алексеевне, Алеше поклон. Будь веселенькой. Твой К.
ИМЕНА
Есть волшебство вещей и их имен,
Есть буквенное, нет, лишь звуковое
Гадание в преджизненном покое,
Что, угадавшись, выявило сон.
Есть в бедных селах колокольный звон,
Есть яростность в ликующем гобое,
Их слушаешь и хочешь слушать вдвое,
Затем что в них угадан небосклон.
От пламеней вселенского пожара
До первых капель кроткого огня,
Что влагой стал, дождем упал, звеня. —
В сознаньи звуковая зрела чара,
Колодец угадания без дна, —
Так всколосились в мире имена.
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ
Если хочешь улыбнуться, улыбнись.
Хоть не хочешь обмануться, обманись,
Хочешь птицей обернуться, прыгай вниз.
Пропасть с пропастью на дне звеном сошлись.
Ты над жизнью посмеешься, весь шутя.
Ты в безвестность оборвешься, не грустя.
Ты в Неведомом проснешься. И хотя
В жизни жил ты, вновь ты встанешь как дитя.
Только если, самовольство возлюбив,
Возмечтав, что в недовольстве ты красив,
Ты проснешься, заглянувши за обрыв,
Будешь падать, форму формой заменив.
Будешь падать. Будешь падать ты. И лишь
Отдохнешь, опять в падении сгоришь.
Век за веком будешь падать в гром и в тишь.
И на том же месте то же совершишь.
1915. 29 марта н. ст. Пасси. 12 ч. д.
Катя милая, на днях я получил от тебя «Языческую Русь» Аничкова и «Санскритскую грамматику» Кнауера, а сейчас 2-й т. Забелина и русский перевод «Облака» Калидасы. Большое спасибо. Я русским книгам очень радуюсь, особенно же, если это связано с любимыми предметами. Вчера получил от тебя письмо, писанное в деревне. Нюша тоже благодарит за письмо и пишет тебе сама. У нас все в порядке. Рондинелля, конечно, никуда не уехала. А Макс все время пишет картинки. Я же читаю книги и считаю дни. Холодно, но весна, не нынче-завтра расцветут все деревья. Целую тебя. Напишу больше скоро. Твой К.
1915. 8 апреля. 4-й ч. д. Пасси
Катя милая, я писал тебе в открытке дня три тому назад, что напишу подробней завтра, но мне помешали гости и на другой день помешало ожидание поездки на Бульвары за деньгами, — хотелось написать, что они получены и сколько. Я получил 1000 франков. Спасибо. Мы ездили с Нюшенькой — и так мне захотелось поскорее уехать в Москву. Я думаю, что через месяц мы теперь тронемся в путь, но еще не решили, через Юг ехать или Север. Сейчас я встретил Скирмута, он вернулся из России на норвежском корабле через Англию. Говорит, что в Москве большое оживление.
Милая, ты мне пишешь в письме от 27 марта о том, чтоб я сделал центр своей жизни в Петербурге с Еленой. Я этого не хочу. Я буду делить время более или менее поровну между Москвой и Петербургом, но считаю и буду считать, что средоточие мое главное там, где ты и Нюша. Вопрос об устроении жизни для меня — вопрос больной, и ни к какому вполне желанному решению тут прийти я не могу, ибо не могу изменить ни твою впечатлительность, ни впечатлительность Елены. Как-нибудь устроимся, но это будет лишь осенью. Я приеду лишь к лету. Лето же почти целиком рассчитывал провести в Ладыжине. Поедем отсюда все вместе. Я, Елена и Миррочка, может быть Рондинелля (это выяснится недели через две, она сейчас в Италии, недалеко от Генуи), — по приезде же в Россию я останусь на несколько дней один в Петербурге или в другом каком городе и приеду к тебе один. Как устроится Елена с приездом и с летом, этого я еще в точности не знаю, ни она сама. Но приеду я в Москву не с ней. Относительно Москвы я сказал ей, что, если бы она, вопреки моему желанию, поселилась там, мы там с нею не стали бы видаться. Я думаю, что она не будет упрямиться, хотя знаю, что ей это очень тяжело.
Со своей стороны я сделаю все, чтобы для дорогих было наибольше радостного и наименьше печального, но в том, где заинтересованы многие, один человек не может определить все, сколько бы ни было у него воли и благоволия.
Милая, я надеюсь и так хочу, чтобы все было хорошо.
Шлю тебе новые стихи. Делай с ними что хочешь. Только «Весеннего Волка» и «Древостука», которых я посылаю Нинике, я определяю сегодня в «Биржевые ведомости» (прилагаемые экземпляры для Ниники).
Ко мне опять вернулось певучее настроение. Перед отъездом я пошлю тебе рукопись моей новой книги, но с тем чтоб ты ее не показывала абсолютно никому, кроме Тани П.
Очень дружу с Максом. Все радуюсь на Мушку. С Еленой и Миррочкой стало лучше. Много читаю. Много мечтаю о России. Люблю тебя. Милая, помню тебя всегда. Целую лицо твое. Твой К.
P. S. Нинике напишу отдельно.
Пасси. 1915. 20 мая. Полдень
Катя милая, у меня так ясно стало на душе, когда теперь я знаю что через несколько дней мы действительно едем в Россию. Вчера делал последние для себя покупки вещей и был с Нюшей в норвежской корабельной конторе. По случаю праздников и консульских формальностей мы не можем выехать ни 24-го, ни 26-го, а выезжаем лишь 28-го (три отъезда в неделю только). Едем через Лондон, Ньюкэстль, Берген, Христианию, Стокгольм, Торнео. Через три недели, если не утонем, будем вместе. Я радуюсь, радуюсь.
Вчера послал тебе свою новую книгу. Очень любопытствую, какое вынесешь впечатление. Хочу предложить ее издать Некрасову. Обнимаю тебя. Твой К.
1915. XI. 2. Утро
Катя милая, здравствуй. Мне уж кажется, что я приехал в Россию, что я в двух шагах от тебя. Мы приехали сюда вчера в 11-м ч. н. из Бергена, откуда я тебе телеграфировал. Нас встретила Даспи, свиданию с ней я очень радуюсь. Когда уезжали из Англии, около Ньюкэстля, в нескольких верстах от нас и в нескольких часах датский корабль был взорван немецким подводником. Мы доехали хорошо, но Нюша очень страдала, а первый день и я даже, что было изумительно. Солнце, цветет сирень, цветут каштаны. Я радуюсь, я прямо счастлив, ступая по родной земле. Пробудем здесь еще два дня. Обнимаю и целую, милая.
Скоро уж будем вместе. Твой К.
Волхонка, д. 14, кв. 12. 1915. 5 июня ст. ст. 10 ч. н.
Катя милая, я у Мушки после дня у Елены. Сегодня первый малый намек на поправление, а дня через 2–3 будет формальный перелом болезни, и д-р Ремезов надеется на счастливый исход. Пока, однако, еще не своевременно говорить об этом. Елена очень слаба, не испытывает боли, исхудала очень. Я с нею провожу почти весь день от 10 до 9–10: врач прекрасный, отсоветовал перевозить ее, ухаживает как родной. Насколько русские врачи лучше французских официальных кукол! Вне сравнения. С генеральшей{103} (полоумная, скверная баба) и Елена, и я в ссоре и не разговариваем с ней. Из-за нее сестра ушла, теперь другая, которая всех пленила, — я объяснил ей все характеры, — ухаживает хорошо. Генеральше я кратко сообщил, что она мало способна быть матерью больной дочери, и что беспричинно подозревают в способности на воровство (причина ухода первой сестры) только люди сами на него способные. Изысканно, не правда ли? Можешь судить, в каком я был «белом калении»! Хорошо, что уберег больную от этой свиньи. Я еще ей задам позднее.
Милая, во вторник выяснится, когда я смогу поехать к тебе. Но боюсь, что задержка некоторая будет неизбежной.
Мне хорошо между Брюсовским и Волхонкой. В моей-твоей комнате есть умывальник, и я вряд ли чем мог бы стеснить Александру Алексеевну. Напиши. Завтракаю у Елены, обедаю у Мушки поздно. Устал, но чувствую, что так нужно.
Подсчитал все тома свои. Завтра напишу в «Ниву».
До новых строк, Катя моя. Когда приеду в деревню, будем там хорошо жить.
Обнимаю и Нинику. Твой К.
P. S. Ожидаю скорого ответа от Коутса.
1915. 13 июня. Ночь. Час
Катя милая, сейчас уже поздно, но мне хочется сказать тебе несколько слов, а завтра Александра Алексеевна передаст тебе эти строки. Я точно в каком-то сне все эти дни. Если бы не ощущение, что тебя нет со мной и что ты меня ждешь, быть может, я еще долго мог бы жить здесь, в Москве, в тишине пустого дома, чувствуя по ночам, какая это свобода быть одному. Я устаю, конечно, за день, но столько для меня впечатлений от разных встреч и разговоров, что я как будто читаю солнечную летопись. Я снова в России! Это сказочно. Я снова с душами, которые горят, родные, и любят, и протягивают руки, и говорят: «Люблю! Люби меня!»
Мушка расскажет тебе подробно обо всем, что у меня сейчас в текущем и предполагаемом. Завтра с Ирэной я еду по Брестской ж. д. в некий Лесной Городок. Может, сразу найдем для нее, Елены и Мирры помещение. Во всяком случае за неделю найдем. Во вторник или в среду доктора скажут, после разных анализов, в каких предполагаемых возможностях все будущее Елены. Гриневский и другой поляк-доктор (забыл имя) говорят, что ей нужно лежать еще две недели минимум и лечиться еще потом. Если болезнь затянется, но без опасности, я думаю, что через неделю я поеду к тебе, но вернусь поздней, чтобы перевезти Елену в летнее помещение, и уеду, устроив ее. Если позволят встать раньше, лучше, пожалуй, пробыть несколько лишних дней и уехать в полном спокойствии. Обещают, что опасность через неделю кончится. Сейчас температура между 36,5 и 37, но пульс вроде пульса Рондинелли. Не поправится Елена вполне раньше начала зимы, и возможно, что она подорвана в основе. Это выяснится скоро. Я не хочу и не могу сейчас думать о гаданиях.
Елена просит передать тебе ласковый привет.
Я познакомился с Сакунталой-Коонен{104}. Мила очень. Во вторник читаю ей «Малявику».
Спасибо за перевод «Ассурбанипала». Но ты переводишь лучше, чем Леля. Я довольно много меняю. Шлю вам 150 рублей.
Милая, до новых строк. Иду в сон. Целую тебя. Твой К.
P. S. И в тебе, и в Нюше столько света, что мне тепло и светло. Нинику целую. Коле напишу{105}.
1915. VI. 18. 12-й ч. у. Москва. Поварская, 30
Катя милая, иду сейчас отправить тебе телеграмму. Если никаких неожиданностей не произойдет, — а их не предвидится, — я в понедельник приеду в Ладыжино. Накануне отъезда телеграфирую еще. Компресс у Елены снимут послезавтра, в субботу. Сделаем попытку вынести ее на солнце. Но о выписке ее из санатория, конечно, не может быть речи. Гриневский сказал, что, если теперь не долечить до конца уже дважды пораженное легкое, ей грозит чахотка. Самой Елене, как ты и Мушка верно предположили, еще не хочется выходить отсюда и начинать колесо жизни. Она еще совсем слаба, может лишь присаживаться на постели. Но бодра и весела. Болезнь эта назревала уже давно и хорошо, что все так произошло, как произошло. Пришел Селивановский, говорит то же, что Гриневский, но ходом болезни доволен.
Я читал «Малявику» Сакунтале, которую нахожу довольно интересной, но не пленен. Читал ей, Таирову и Кузнецову. Они восхитились изяществом драмы. Завтра вечером читаю Мейерхольду «Ассурбанипала», и мы говорили о постановке этой вещи. «Стойкий принц» будет играться с осени в Питере.
Огорчился я на телеграмму из «Нивы»: «Ваше письмо своевременно получил. Не отвечал, так как Ваше предложение Правлением нашего товарищества обсуждается. Ответ раньше осени вряд ли возможен». Конечно, если бы они хотели отказать, они отказали бы тотчас. Смысл депеши, кажется, положительный. Но это вовсе не то, чего я ждал.
Милая, я очень хочу видеть тебя и Мушку и быть в деревне. До понедельника, радость родная. Нинику целую. Твой К.
1915. VI. 18. 10-й ч. н. «Прага»
Катя милая, сижу сейчас в ресторане «Прага» один, счастливо уклонившись от обеда у Синегуб, и поджидаю уху из ершей и дикую козу. Я сейчас тихонько радуюсь на то, как мое сердце мудро догадалось послать тебе в 2 ч. д. телеграмму о том, что я приеду к тебе, к вам, в понедельник. В 8 ч. в. я получил письма от тебя и от Нюши (от 15-го, 16-го). Итак, я на них ответил, еще их не получив. Я счастлив, что в понедельник будем вместе, очень, очень. Пробуду с вами 10–12 дней и вернусь перевезти Елену. К тому времени она совсем окрепнет для переезда, и дача устроена будет.
Был сегодня у Варженевской (кн. Оболенская ныне). Познакомился с артистом Малого театра Максимовым. Он большой мой поклонник. Между прочим, он влюблен в «Малявику» и очень мечтает поставить ее в Малом театре. Завтра пошлю текст Южину, в Одессу, это зависит от него.
Да, это правда, что Обществом драматических писателей{106} приуготовано для меня 600 руб. Их них я взял пока лишь 200 руб. Это за «Сакунталу» и «Жизнь есть сон».
Милая, родная, целую тебя за письмо твое. Ты моя драгоценная.
Я написал тебе сегодня утром. Напишу сейчас Мушке. Обнимаю тебя. Будь светлой и жди меня. Твой К.
1915. VII. 8. 12 ч. д. Юдинская платф., Александр. ж. д. Лесной Городок, д. Симсона
Катя милая, в ту ночь, как ты уехала, я был у Юргиса{107} часов до двух. Было довольно скучно, — и я сейчас, слушая знойные жужжания мух, думаю, как пленительны шелесты ветвей и эти еле уловимые звоны малых существ крылатых, я думаю, как красноречиво-близка мне вся Природа, кроме людей. А между тем тянешься к ним.
На другую ночь после твоего отъезда я принимал ночных посетителей в лике телеграфистов: две депеши тебе от Н. В. о болезни Боти{108}. Жив ли он? И где ты? В Борщне? В Курске?
Я здесь с понедельника. Приехали в неустроенность. Всего надо добиваться. Тебе это известно.
Я пробуду здесь до 12–13-го. К 15-му, как мы сговорились, буду в Ладыжине. Здесь очаровательно. Отъеденный дом с большой террасой. Неограниченное число садовых гвоздик, алых, белых, розовых. Сколько хочешь клубники. А в лесу, за забором, везде земляника. Аллея из сада ведет к лугу и речонке. Воистину Лесной Городок. Но зато почти без почты. Как на Самоа, я не знаю сейчас, кто с кем воюет и как.
И вот тотчас благие следствия: я написал бессмертный сонет: «Пора». Прочту при свидании.
Мушку видел перед отъездом. Милая, я радуюсь Солнцу и очень хочу в Ладыжино. Целую тебя. Привет Н. В. и Оле{109}. Твой К.
Адрес для тел.: Одинцово, Александровской ж. д., Лесной Городок, д. Симсона.
1915. 17 авг. Катуара, Брянской ж. д. Лесной Городок, д. Симсона
Катя милая, я напишу позднее подробно о всех впечатлениях. Сейчас два слова.
Я не попал на плацкартный поезд. Можно было настаивать, и дали бы билет — но чтобы стоять. Я поехал со следующим. Ехало множество 3-классников, давка, путаница. Поезд прибыл в Москву лишь в восьмом часу, а я в Лесной Городок в 11 ч. н.
Здесь все благополучно и оскуденно благоволительно. А именно. Маня Литовка уехала в гимназию [160]. Ирэна гуляет по Москве [161]. Матреша тайно забрюхатела (о, да будет защитой моему слогу тень Пушкина)… и сбежала [162]. Падчерица ее заменила эротическую мачеху в роли служительницы. Мирка играет с Ванюшкой и мила. Елена обслуживает весь свой малый дом. Она поправилась, хоть и кашляет несколько, «Юг» отвергнут, но я еще пытаюсь настаивать. Однако я узнал, не подлежащие письму, общеважные сведения, меняющие смысл каких-либо передвижений. Петроград так Петроград. Пусть. Напишу подробно после серьезных разговоров.
Милая! Я наслаждаюсь солнцем и жалею, что Ладыжино не здесь. Через неделю вернусь. Твой К.
P. S. Прилагаю письмишко Нюше.
Стихи сохрани. Я радуюсь, что мы еще поживем все в Ладыжине. Поклоны.
1915. VIII. 20. Катуара, Брянской ж. д.
Катя милая, я хотел писать подробно тебе о всех моих разговорах с Еленой, но написал об этом по приезде Нюше и просил прочесть тебе. А больше пока нечего писать. Я не могу настаивать на том, что для другого, близкого, не так желанно, как для меня, и не могу убеждать в том, в чем сам более не убежден. Я считаю, что Петроград во всех смыслах желаннее Крыма. Все то, что я слышал при проезде через Москву, заставляет предполагать самые неожиданные вещи в ближайшее будущее. А раз все так шатко, делается простой невозможностью увозить близких в чужедаль, куда, быть может, вовсе не будет правильного доступа. Кроме того, неоправдавшиеся чаяния быстрого устроения моих книгоиздательских дел в связи с небрежением тех лиц, на которых я имел все основания рассчитывать, ставят предо мной вопрос о заработке во всей угрожающей обнаженности. Каждый месяц в Петрограде и Москве ослабляет эту угрозу. Каждый месяц вне столицы лишает меня литературных возможностей. Думаю, что Елена сумеет найти в Питере помещение и что все будет благополучно.
Как ты? Как все жители Ладыжина? Мне хорошо здесь, но уже манит возвращение. Стихи более или менее улетели. Но Руставели успешно продвигается.
Милая, до новых строк и до скорого свидания. Обнимаю тебя. Твой К.
P. S. Мушке прилагаю писульку.
1915. VIII. 24. Лесной Городок
Катя милая, я получил твое письмо от 20-го, спасибо. Я еду в Москву, как писал, завтра, во вторник. Ночую там и в среду приезжаю в Ладыжино.
Вчера кончил 4-ю большую песню Руставели, совсем победоносно. Теперь я перевел 5-ю часть всей поэмы и изменю характер работы, буду выбирать отдельные наилучшие места, чтобы позднее слить все связующим очерком.
Милая, до скорой встречи. Обнимаю тебя. Твой К.
P. S. Мушке привет. Всем кланяюсь. Здесь яркое солнце.
Привет Дриад-царице вод.
Ручей, как и Ока, — течет.
1915. IX. 27. 1-й ч. д. Вагон
Катя родная, я уже подъезжаю к Воронежу, где опущу это письмо и письмо Мушке. Я рад, что вчера с вокзала поговорил с тобой. Мне делается так хорошо и так уверенно-спокойно, когда я слышу, что ты сердцем своим говоришь со мной.
Тепло. Светло здесь. Яркое солнце. Много зеленых деревьев. Люди уж не те: отпечаток Юга на лицах и в голосе.
Еду удобно. В вагоне благоприлично. В уборной ухитрился вымыться с ног до головы, и чувствую себя бодрым и ожившим. А вчера я так устал, что, казалось, не в силах буду уехать.
Катя, милая, сегодня день нашей свадьбы. Если изловчусь, из Воронежа пошлю тебе телеграмму. Скажи Ане{110} и Нинике, чтоб они заказали себе «кафтан мананки»{111}, я по приезде оплачу.
Сердцем тебя целую. Солнце возвращает мысль в Ладыжино. Я был так счастлив. Обнимаю. Твой К.
1915. IX. 29. 2 ч. д. Вагон близ Дербента
Катя милая моя, я уже в Закавказье, и все здесь другое. Русские лишь кондуктора. От первой повозки, в которую были запряжены быки, я почувствовал себя в далекой экзотике, как бы на Яве или Цейлоне. Солнце греет, и все время окно открыто, даже ночью. На краю дороги, по степным пустырям еще радуют глаз синие колокольчики и мелкие белые и лиловые цветочки. Все утро поезд едет вдоль синей полосы моря. Около Петровска-Порта плеск волн врывался в окна вагонов и мне хотелось броситься в воду. Начал грезить о том, как хорошо сейчас в наших, уж навеки наших, местах: Primel, Soulac-sur-Mer, La Baule, St. Brivin l’Oc?an. Когда-нибудь я приобрету там маленькую виллу над Океаном и месяцы и годы буду слушать, не тоскуя, извечный голос Лазурного могущества.
Сегодня к вечеру я в Баку, а завтра, верно, уж буду завтракать со своими грузинскими друзьями в Тифлисе. Но у меня еще нет ощущения, что я еду туда. Читаю Винклера «Духовная культура Вавилона» (подарок Нюши), и, хоть это элементарно, мысль уходит далеко.
Милая, а ты в скучных хлопотах? Как уродлива мне показалась Москва. Можно жить лишь в Париже, или в деревне, или у моря.
Лицо твое целую. Твой Рыжан.
P. S. Если увидишь М. Сабашникова, возьми у него 2-й т. Хлендовского, пожалуйста. Также прошу его ответить мне.
1915. IX. 30. 6-й ч. в. Тифлис
Данный текст является ознакомительным фрагментом.