Поездка с Москву в 1912 году

Поездка с Москву в 1912 году

В 1912 году Бальмонту захотелось ехать на лето в Россию. Это было после издания его «Песен Мстителя» и сотрудничества в «Красном знамени»^{83} Амфитеатрова, чем Бальмонт сильно скомпрометировал себя в глазах охранного отделения^{84}. Он был взят на подозрение и считался неблагонадежным. Нам сообщили об этом наши друзья из Москвы и предупредили, что вряд ли Бальмонту позволят вернуться в Россию.

Когда Бальмонт узнал, что ему, может быть, придется жить за границей не по своей воле, он тотчас же возненавидел «заграницу» и стал рваться «домой», в Россию.

В это время как раз была конфискована и сожжена его книга стихов «Злые чары», издаваемая «Золотым руном» Рябушинского^{85}. Бальмонту было предъявлено обвинение в кощунстве (!). Так как он жил за границей, он мог не являться на суд. Но Бальмонт хотел ехать непременно, хотя нам писали из Москвы, что это рискованно, что это может быть ловушка, что его могут арестовать в Москве или на границе, и совсем не за явно запрещенную книгу «Злые чары», а за «Песни Мстителя», книгу, ввоз которой в Россию карался каторгой.

Но Бальмонт ничего не хотел слышать. Мы поехали вместе с нашей девочкой, ей было одиннадцать лет. Я должна признаться, что страшно волновалась дорогой. Больше всего я боялась, что Бальмонта арестуют на границе, где мы будем одни, и я бессильна буду помочь ему.

Приехав на границу, я тотчас же получила свой паспорт обратно, а Бальмонта вызвали куда-то, где держали очень долго. Прошел час, уже подали поезд, все пассажиры сидели в буфете, а Бальмонта все не было. Я бегала по вокзалу, стучала во все двери, всех спрашивала, не видали ли где Бальмонта. Я была уверена, что его арестовали. За мной неотступно ходил какой-то пожилой человек в форменной фуражке с бумагой в руке. Я в отчаянии обратилась к нему и спросила, где может быть Бальмонт. «А вы госпожа Бальмонт?» — спросил он почему-то очень взволнованно. «Ну сейчас он меня арестует», — подумала я. «Да, но где же господин Бальмонт?» — «Сейчас узнаю, — сказал он очень любезно, низко мне кланяясь, — но позвольте мне иметь честь поцеловать руку г-жи Бальмонт и ее дочери». И он исчез, почтительно приложившись к моей руке и руке дочери. Через несколько минут он вернулся с Бальмонтом, которого, оказалось, задержали так долго потому, что у него был просрочен паспорт, и так как у него не хватило денег уплатить за него, составляли акт. Пожилой же человек оказался начальником станции, поляком, поклонником бальмонтовских стихов. Он повел нас в буфет, где уж был приготовлен для нас стол, угостил обедом, вином и, встав с бокалом в руках в позу оратора, прочел вслух, обращаясь к Бальмонту, польскую депешу, полученную им из Варшавы, от писателей, поэтов, художников, которые приветствовали возвращение «великого поэта Бальмонта» на родину и просили его теперь или на возвратном пути приехать в Варшаву. Следовало несколько десятков подписей, между ними громкие имена. На прощанье старик поднес мне букет цветов и усадил нас в вагон.

Подъезжая к Москве, Бальмонт стоял с нашей дочкой Ниной в дверях вагона, собираясь выйти, когда увидел на платформе толпу людей, молодежи с цветами в руках. Вся толпа двинулась к Бальмонту. Соколов вышел вперед и только успел громко произнести: «Бальмонт, приветствуем тебя на родине…» — как к нему подошел полицейский и сказал, оттесняя со своим помощником толпу: «Публичные манифестации воспрещены, прошу расходиться».

Несколько друзей подошли в Бальмонту, обнимая его и пожимая ему руки, повели к автомобилю, куда мы сели. Молодежь бежала за нами и засыпала цветами.

Девочка наша страшно была удивлена. «Разве папа такая знаменитость? Я совсем этого не знала», — повторяла она. Потом ее очень занимало, что отца ее приходили интервьюировать и снимать в дом сестры, где мы остановились. И ее сняли с ним — очень удачно.

Вскоре наступил май 1913 года. В России праздновалось 300-летие царствования дома Романовых. И Бальмонт попал под амнистию: ему было разрешено пребывание в России, что совершилось, конечно, не без помощи хлопотавших за него друзей.

Тогда мы уже ежегодно стали проводить лето в деревне под Москвой, а на зиму уезжали в Париж. Эти перемены места благотворно действовали на психику Бальмонта.

А раньше этого времени мы с Бальмонтом никогда не жили больше четырех-пяти месяцев в одном месте, нигде не устраивались, не обзаводились квартирой, обстановкой, не связывали себя вещами. Брали с собой по чемодану (впоследствии прибавилась пишущая машинка, с которой Бальмонт никогда не расставался) и пускались в путь. Но дальше Европы я с Бальмонтом не ездила.

E. И. Струковская, А. Н. Иванова, E. A. Андреева-Бальмонт, Нина Бальмонт. 1909 г.

Теперь же, когда мы поехали с нашей маленькой девочкой, нам пришлось устроиться более оседло в Париже. Год мы прожили в квартире Волошиных, которые остались тогда в России. Затем нашли в том же Пасси маленький полудеревянный двухэтажный домик в пять комнат: «павильон в саду», как он громко назывался у французов. В этом уединенном домике мы могли жить как хотели, не стесняемые французскими законами, требовавшими с одиннадцати вечера полной тишины в доме. Нельзя было ни петь, ни играть, ни хлопать дверьми, ни топать (для этого надо было надевать туфли) над головой нижних жильцов, ни входить, ни выходить из дома после полуночи. Все это мы испытывали в квартире Волошиных на пятом этаже. Такого стеснения Бальмонт совершенно не выносил и очень был доволен нашим «павильоном». Ему нравилось также, что из его окон были видны небо, деревья, сиреневые кусты. В нашем grand jardin ombrage (большом тенистом саду) было одиннадцать деревьев, правда, больших, развесистых — гордость нашего старика хозяина, который очень заботился о них и оберегал их. Он хотел отнять у нас право пользоваться их тенью, когда увидал, что наша девочка пыталась влезть на них, запускала в них бумажные стрелы и — о ужас! — однажды забросила на ветку свою соломенную шляпу и полезла доставать ее. Бальмонт прожил в этой квартире до 1916 года. После войны этот домик и соседние с ним были снесены, и вся эта часть Пасси застроена многоэтажными домами.