IX ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НА «ЖЕЛЕЗНОМ ОСТРОВЕ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IX

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НА «ЖЕЛЕЗНОМ ОСТРОВЕ»

Сулавеси, или Целебес, называют еще «Железным островом». Он покрыт горами, и эти горы таят огромные запасы железной руды. Почти на четыре тысячи метров поднимают свои вершины вулканы Рантемарио, Нокилалаки, Латимоджонг, Ваукара. Влажные вечнозеленые леса, заросли индийского тростника, болота, которые во время сезона дождей превращаются в настоящие моря, отсутствие дорог — все это затрудняет проникновение человека в глубь острова. Здесь царство бабируссы — свирепой дикой свиньи с огромными, загнутыми назад клыками.

В пещерах горы Латимоджонг живут пигмеи тоала. Хозяевами центрального и восточного Сулавеси считаются тораджи, ведущие примитивный кочевой образ жизни.

Северо-восточная оконечность острова Минахаса заселена горонтальцами, талаудцами, минахасцами, томини, сангирцами и другими племенами. Минахаса связана с внешним миром через порт Манадо. В Манадо голландцы в незапамятные времена выстроили военный форт. Он стоит на берегу темно-синего Целебесского моря как символ иноземного владычества и издали кажется статуей бога Безнадежности.

Целая флотилия сопровождала до самого Манадо маленький парусный кораблик, в трюме которого под бдительным надзором большого конвоя находился, «опасный государственный преступник», вождь невиданного на всем архипелаге восстания Дипонегоро. На север, на север, подальше от Явы!..

Генерал-губернатор Босх поздравлял себя с удачей и холодел от одной мысли, что Дипонегоро вновь может оказаться на свободе.

Карательный корпус за несколько дней превратил Яву в обугленную пустыню. Было приказано не щадить никого. Пусть даже союзник сусухунан пребывает в страхе и трепете. Голландцы за короткий срок умертвили двести пятьдесят тысяч яванцев. Даже с теми, кто преданно служил голландцам, ван ден Босх обошелся круто.

Когда Виронегоро потребовал обещанный титул принца, пятьсот гульденов ежемесячных и провинцию Нангуллан, генерал-губернатор рассмеялся:

— Титул дать можно, а земля нужна нам.

Виронегоро стал угрожать восстанием.

— Мне надоели мятежи. Закуйте его в цепи и сошлите в Манадо вслед за Дипонегоро, — распорядился ван ден Босх. — Я люблю справедливость.

И Виронегоро отправили в Манадо.

Мангкувиджайя был обижен тем, что вместо обещанных тысячи жителей получил половину. Он стал подговаривать крестьян уйти в горы и продолжать перанг сабил. Мангкувиджайю заманили в дом резидента, надели на него кандалы и сослали на Амбоину.

— Коричневый остается коричневым, если даже он оказал нам услуги. Нам нужны рабы, а не союзники. Я превращу Яву в большую голландскую плантацию, где все будут работать бесплатно. Раджей и бупати мы сделаем надсмотрщиками, И пусть кто-либо из них вздумает противиться!.. — заявил генерал-губернатор на Совете. — С мятежным Имамом Бонджолом мы разделаемся одним махом…

…Переводчик Кноерле, гордый тем, что ему поручили сопровождать в Манадо «великого мятежника», докучал Дипонегоро нелепыми вопросами.

— Как вы думаете, почему Наполеона сослали на остров Святой Елены? — спрашивал он.

— Потому что Наполеон обманул народ.

— А почему сослали вас на Целебес?

— Потому что меня обманули голландцы.

— Туан умеет писать?

— Немного умею.

— Почему бы вам не изложить свое возмущение письменно? Я согласен передать ван ден Босху ваше письмо.

— Зачем тратить бумагу? Передайте генерал- губернатору от моего имени, что он негодяй. Этого будет достаточно. Принесите бумагу: я напишу письмо матери. Наполеон как-то сказал: «Азия — это дремлющий вулкан, не мешайте ему спать; если он проснется, то мир содрогнется». Не плохо было бы напомнить ван ден Босху эти слова…

После десятидневного плавания корабль прибыл в Манадо. Дипонегоро упрятали за высокие серые стены форта. Здесь, в каменном каземате, ему предстояло провести долгие годы.

Иногда ему разрешали подниматься на верх серой башни форта. Отсюда видны были далекие коралловые острова, песчаный берег с высокими качающимися на ветру пальмами. Под сводом пальм сидели на корточках минахасцы, их темные силуэты хорошо вырисовывались на фоне сверкающего моря.

Там была свобода! Любая лодочка могла бы увезти Дипонегоро на Яву, на Молукки. На севере, совсем близко Филиппины…

Дипонегоро все не верилось, что он потерял самое главное, без чего жизнь не имеет смысла: свободу. Ему казалось, что и Манадо, и военный форт, и редкие прогулки по двору под присмотром солдат и Кноерле — все это временно. Есть много способов выбраться на волю…: Нельзя же всерьез представить, что вот так до конца своих дней будешь под стражей прогуливаться по узкому дворику, смотреть на дразнящее своей мнимой доступностью море, сидеть в неподвижности без цели, без желаний, без стремлений. Кноерле официально считался адъютантом ссыльного принца, и молодой голландец старался с усердием выполнять свои обязанности. Хвала аллаху, он оказался несдержанным на язык.

Адъютант проникся большим уважением к своему великому пленнику, к его невозмутимости, спокойствию, благородству.

«Под строжайшим секретом» Кноерле сообщал пахлавану обо всем, что творится на белом свете: семья Дипонегоро на свободе, вернулась в Тегалреджо. Адипати Анома поместили в тюрьму в Сурабае. Он пытался бежать, но его изловили. Де Кок отозван в Голландию. Сентота отправили на Суматру, заставили воевать против Имама Бонджола. Но командование просчиталось: Сентот с большим отрядом перешел на сторону повстанцев Пидари и теперь бьет голландцев! Киай Моджо заключен в тюрьму в Батавии.; Он доставляет много хлопот своим тюремщикам: беспрестанно пишет жалобы, оскорбляет офицеров, называет ван ден Босха смрадным псом, угрожает побегом к новым восстанием. Мангкубуми оставили на свободе. Но, по-видимому, ненадолго: старый принц снова собирает вокруг себя яванцев, недовольных правлением голландцев. Генерал-губернатор ван ден Босх твердой рукой насаждает свою «систему принудительных культур».

Сентот на свободе! Сентот продолжает уничтожать голландцев… Мальчик оказался хитрее умудренных жизненным опытом государственных мужей.

Более радостной вести для пахлавана Кноерле не мог сообщить…

Дипонегоро ожил. В нем забурлила неистребимая воля к жизни. Знает ли народ, куда упрятали его враги? Он сел и написал «Песнь из тюрьмы».

Этот листок нужно передать на волю. Пусть песнь узника долетит до Явы, до Суматры, до Сентота и Бонджола.

Кноерле поторапливал: через несколько часов отходит судно на Яву — пусть пахлаван известит родных, что он жив и здоров. Письма будут переданы тайно. Есть на судне надежные люди. Если пахлаван желает установить секретную связь с теми из своих соратников, которые пребывают на свободе…

Нет, на эту жалкую приманку Дипонегоро не пойдет. Очень важно лишь одно: пусть все узнают, что он томится в плену в Манадо. Он написал матери: «Ваш раб и сын припадает к коленям матушки-прародительницы и сообщает, что его жизнь в Манадо ничем не отличается от жизни в Магеланге. Вручаю ??????? ??????? матушки всех внуков и внучек. Я совершил много ошибок и виноват перед матерью. Прошу простить и молиться за меня господу Раме. ??? и сын молится за прародителя покойного султана Амангку Бувоно III».

Письмо дошло до семьи Дипонегоро, и Ратнанингсих стала требовать у голландских властей, чтобы ее вместе с дочерью отправили в Манадо. Но чиновники все откладывали и откладывали разбор этого дела, не говорили ни «да», ни «нет». О том, что Дипонегоро находится в военной тюрьме на Сулавеси, узнал и Сентот. Очутившись на Суматре, он не терял связи с Явой.

Сентот вынашивал большой план: разбить голландцев на Суматре, а затем военные действия перенести на Яву. Он уговаривал Имама Бонджола начать большое наступление.

Бонджол согласился. И вновь Суматра была потрясена всенародным восстанием.

Клеренс, теперь уже генерал-майор Клеренс, посланный ван ден Босхом во главе карательного корпуса на Суматру, еще раз столкнулся с непобедимым Сентотом. Бонджол и Сентот загнали отряды Клеренса в болото и беспощадно истребили их.

Ван ден Босх, мечтавший одним ударом разгромить повстанческую армию вахабитов, приуныл. Не успев как следует взять в руки бразды правления, он погряз в новой невероятной по размерам войне. Имам Бонджол словно проснулся от долгой спячки. Самый большой остров архипелага пришел в движение, сжался в мощный кулак. Минангкабау поддержали ачехцы, снова поднял голову беспокойный Палембанг. Финансовый чиновник Гунс аккуратно отметил в тетради: «Вновь (в который уж раз) мы близки к катастрофе. Я. Коунт ван ден Босх добивается диктаторских полномочий. Вряд ли это спасет его. Бездна уже разверзлась перед нами…»

Повстанцы задались целью уничтожить живую силу противника. Голландские полки несли огромные потери. Казалось бы, раздавленная, выжженная Ява опять приоткрыла помертвевшее око: сусухунан Суракарты, тот самый Паку Бувоно, который преданно служил голландцам, покинул свою столицу, ушел в горы и призвал народ к оружию. Этот поступок был вызван тем, что голландцы заняли большие территории в Джокьякарте и Суракарте — Баньюмас, Багелен, Мадиун и Кедири. Ван ден Босх пообещал сусухунану уплатить компенсацию за отнятую территорию. Возмущенный тем, как низко обошлись с ним недавние союзники, Паку Бувоно решил вступить на путь перанг сабила.

Вырвался из тюрьмы Адипати Аном и, собрав значительные силы, двинулся на Суракарту.

С большим трудом ван ден Босху удалось подавить эту новую вспышку. Адипати Анома и сусухунана схватили и обоих выслали «на край света» — на Амбоину. Туда же спровадили и беспокойного Киая Моджо.

События на Суматре приобретали все более грозный характер. Прошел уже год, как генерал-майор Клеренс отправился на подавление восстания, а пламя войны разгоралось все ярче и ярче.

Отзвук больших событий доходил и в Минахасуа в форт Манадо, где коротал дни Дипонегоро.

Очень часто по ночам пахлаван лежал с открытыми глазами и прислушивался к гулу моря. Если бы человек мог творить чудеса!.. Не нужно иной доли: вырваться из каменного мешка, мчаться на коне и рубить, рубить врагов…

Дипонегоро старался в такие часы осмыслить всю прошлую жизнь. В чем его главная ошибка?.. Ведь не умерли силы народа. А он поверил в невозможное: в то, что враг может быть благородным… И какая жестокая расплата за доверчивость! Как был мудр сказавший: «Не верь своему врагу, даже когда он говорит тебе приятное. Помни: вода, нагретая огнем до кипения, проливается и гасит огонь». Но, может быть, не в этом главная ошибка?

Навязчивая мысль лишала покоя. И, наконец, он понял: нужно восстановить в памяти все события Яванской войны, записать все на бумагу. Тогда легче будет как бы со стороны взглянуть на свои поступки и поступки других, оценить их.

Дипонегоро потребовал бумаги. Услужливый Кноерле охотно выполнил просьбу.

Теперь одиночество угнетало не так сильно: Дипонегоро писал. Он увлекся работой. Оживали картины недавнего прошлого, они были расцвечены яркими красками, залиты щедрым яванским солнцем — мата хари.

Впоследствии Дипонегоро назовут большим, талантливым писателем. Его стихи философского содержания, изречения войдут во все школьные хрестоматии. Его мемуары станут основным источником, откуда историки будут черпать сведения о великой Яванской войне. По силе воздействия его «Песнь из тюрьмы» приравняют к лучшим музыкальным произведениям Бетховена, ибо в «Песне» с необыкновенной глубиной раскрылось величие души героя. В «Песне» — и гнев, и скорбь, и надежда на победу и счастье. «Песней из тюрьмы» Дипонегоро решил открыть свою книгу,

А генерал-губернатор ван ден Босх в это время ломал голову, как лучше ограбить яванский народ. Вильгельм I требовал денег, денег… Где обещанный золотой дождь? Снова расходы, бесконечные расходы, войны, восстания. Босху нужны диктаторские полномочия? Пусть получит их. Были бы деньги…

«Система принудительных культур» медленно, но верно приносила золотые плоды. Уже через три года после ее введения казначейство Нидерландов получило чистую прибыль в три миллиона гульденов. Оправдалось также намерение Босха уморить как можно больше яванцев: «система культур» привела к полному обнищанию крестьян. Теперь голодали уже не отдельные провинции, голод напоминал эпидемию чумы, охватившую весь остров. Началось паническое бегство людей из голодных районов. За полгода в окрестностях города Семаранга умерло от голода сто тысяч мужчин, женщин и детей. В окрестностях города Черибона умерло шестьдесят тысяч человек, города Тегала на северном побережье — десять тысяч, города Пекаловгана — шестьдесят тысяч, города Джепара — шестьдесят пять тысяч, города Багелена — девяносто пять тысяч человек. Сотни тысяч яванцев погибли в провинциях Восточной Явы, Западной Явы и в других местах.

И все же Босх, как и его предшественник, не смог свести концы с концами. Казначейство Нидерландов забирало все, не оставляя Босху ничего. Он задыхался от нехватки средств на подавление восстаний. Имам Бонджол и не думал складывать оружие. За три года его летучие отряды почти полностью истребили карательный корпус. Корсары султаната Аче среди бела дня брали на абордаж голландские суда, забирали сокровища, а корабли топили. И не было никакой управы на ачехцев. Казначейство Батавии по-прежнему пустовало, и чиновник Гунс задумал совершить новый побег в метрополию. Но он недооценил проницательность Босха. Босх приказал арестовать Гунса без всяких на то предлогов.

— Вы умница, Гунс, — говорил ван ден Босх, недобро посмеиваясь. — Вы мне напоминаете все же крысу, которая первой покидает тонущий корабль. Вы надули Дандельса, Рафлса, Капеллена, Гисиньи и других. На этот раз ничего не выйдет, придется сидеть рядом со мной на судебной скамье.

Гунс забеспокоился:

— А не лучше ли вам, экселлентье, самому подать в отставку, пока не поздно?

— Меня не отпустят: я приношу слишком большой доход. Эти идиоты в метрополии вообразили, что Ява перестала быть дефицитным островом. Хорошее знание политэкономии — не всегда полезная вещь. За три года на меня уже было двенадцать покушений. Умрем вместе. С Бонджолом нам все равно не справиться, помощи из метрополии ждать не приходится. Фактически мы лишились почти всех «внешних владений». Наши солдаты только и делают, что отбивают наскоки туземцев. Видите ли, все дело в том, что люди стремятся к порядку. Но каждый понимает его по-своему, а потому в результате столкновений и происходят еще большие беспорядки. Мы считаем, как говорил известный вам мулла Киай Моджо, что история Ост-Индии — это история ее колонизации. А туземцы считают наоборот: их история — это история освобождения от нашей опеки, от нашего хозяйкичания.

— Придумал! — воскликнул Гунс.: — Отпустите меня в метрополию — и ваша отставка будет принята с почетом.

— Что вы замыслили?

— Вами недовольны либералы, нижняя палата, барон ван Хувелл. Король вынужден будет пойти им на уступки.

— Поезжайте! — согласился Босх. — Только не особенно обливайте меня грязью. Мне в самом деле пора убираться отсюда. Пусть расхлебывают другие.

Гунс не бросал слов на ветер. В 1833 году вай ден Босх был смещен. На смену ему приехал некий Боуд. Вместе с Боудом в Батавию по приказу Вильгельма прибыл все тот же Гунс.

— Я вас вызволил, — сказал он с грустью Босху. — Теперь вы должны вызволить меня.

— Такие люди, как вы, Гунс, нужны здесь, на Яве: чтобы генерал-губернаторы долго не засиживались, — ответил Босх и дружески потрепал чиновника по плечу. — Прощайте! Помните: к успеху ведет вероломство, и только вероломство. Грязные сапоги лучше оставлять за порогом рая…

Боуд считал себя человеком либеральным, и он решил облегчить участь политических заключенных.

— Средневековье, варварство! — возопил он, ознакомившись с «делом» Дипонегоро. — Вы его даже не судили, не предъявляли никаких обвинений. Судить, может быть, за давностью лет не следует, чтобы не возбуждать страсти, но облегчить его участь мы обязаны: Дипонегоро перевести с севера на юг, в Макассар, в форт Роттердам. Разрешить семье поселиться вместе с принцем. На Амбоине назревает мятеж. Кйая Моджо перевести с Амбоины в Манадо. В остальном все остается по-прежнему.

Да, на Амбоине снова назревали события. Сын Дипонегоро Адипати Аном попытался совершить побег с острова. Когда один из офицеров решил загородить ему дорогу и стал всячески оскорблять принца, Аном схватил офицера за горло и удушил. Аному хотелось вырваться из тюрьмы, чтобы, оказавшись на свободе, организовать побег отца.

Он пал жертвой своей горячности. Суд был короток, приговор жесток: расстрелять! Анома расстреляли. Он спокойно принял смерть: жить в неволе он все равно не мог.

Киаю Моджо выпала тяжелая, скорбная доля хоронить сына своего друга. Слух о происшествии в форте распространился среди жителей Амбоины. Подозревали, что Моджо имеет тайную связь с амбоинцами и подстрекает их к бунту. Решено было Киая перевести в Минахасу.

И случилось так, что в тот самый день, когда Дипонегоро покидал Минахасу, чтобы навсегда поселиться в Макассаре, в порт Манадо вошло судно, на котором находился Киай Моджо. Они могли бы встретиться. Комендант форта ничего не имел против этой встречи: он был рад, что навсегда избавляется от: опасного квартиранта, и в последние минуты хотел казаться добрым.

Дипонегоро отрицательно покачал головой:

— Зачем? Все, что мы хотели сказать друг другу, мы уже сказали раньше. Мой друг стар, и я не хочу растравлять его сердце…

Так и не узнал в этот раз Дипонегоро о гибели своего любимого сына.

В 1835 году пахлаван ступил на берег Макассара. Это был тот Макассар, о котором позже писал Карл Маркс: «…город Макассар полон тайными тюрьмами, одна ужаснее другой, которые набиты несчастными жертвами жадности и тирании, закованными в кандалы, оторванными насильственно от своих семей».

Нет, не о том, чтобы облегчить участь героя яванского народа, заботился новый генерал-губернатор Боуд! Просто он хотел понадежнее упрятать самого опасного врага голландской системы Дипонегоро, окружить его неприступными стенами и рвами с водой. Пусть вместе с ним поселяется семья — так еще лучше. Говорят, принц любит жену и дочь. Когда семья поселится в тюрьме, его побег станет вообще невозможным.

И когда узнавший о смерти сына, потрясенный горем Дипонегоро попросил перевезти прах Анома с Амбоины в Макассар, генерал-губернатор не стал возражать: от родных могил не бегут.

Останки Анома были перевезены на туземной лодке и вновь захоронены неподалеку от Макассара, близ кампонга Малайя.

— Когда умру, похороните меня рядом, — сказал Дипонегоро.

Но ему предстояло прожить еще целую жизнь, мучительную, тоскливую жизнь узника. Пять долгих лет пребывания в тюрьме Манадо окончательно надломили здоровье, но не убили веры в избавление.

Огромную радость и огромную печаль принесла встреча с семьей. Неужели и им — Ратнанингсих, матери, дочери — суждено до скончания глядеть на угрюмые серые стены, не видеть ничего, кроме этих стен и таких же серых и равнодушных лиц голландских солдат?..

В какую пучину вверг он всех близких и родных! Ратнанингсих была счастлива. Они снова вместе — чего еще требовать от жестокой судьбы?..

Макассар являлся резиденцией голландского губернатора Сулавеси и прилежащих островов. Город разлегся на низком морском берегу, сплошь застроенном хижинами, складами, амбарами различных торговых фирм. За деревянной набережной торчали мачты прау макассарцев и бугов. Европейский квартал начинался у моря и напоминал аллею, по одну сторону которой помещались дома и магазины, а по другую — казармы местного гарнизона. Аллея заканчивалась большой площадью, где стояли дворец губернатора, гостиница, церковь, почтовая контора. Военный форт Роттердам, куда поместили Дипонегоро и его семью, как две капли воды походил на форт Манадо: тот же каменный знойный дворик, такие же башни и стены. Правда, стены были массивнее, внушительнее; с внешним миром форт соединялся подъемным мостом. Пахлаван поселился в башне. Из стрельчатых окон с железными решетками хорошо просматривались и море с оголенными коралловыми островами, и берег с огромными кокосовыми пальмами, и горы на далеком горизонте, покрытые лесами и затканные облаками.

Сразу же за городом начинались земли княжества Гоа. Именно в ту сторону чаще всего обращал взор Дипонегоро. Гоа — родина великого героя Хасануддина, сына султана Мухаммада Сайда. Независимое государство Гоа в те времена вело оживленную торговлю с Индией, странами Арабского Востока и Европой. Его мощь казалась несокрушимой. Голландцы решили захватить Макассар. Хасануддин заблаговременно укрепил город, закупил огнестрельное оружие, создал флотилию в сто судов. С 1653 по 1669 год хорошо обученная, дисциплинированная армия Хасануддина вела кровопролитную войну с чужеземцами. И только ценой огромных потерь голландца; удалось захватить Макассар.

Хасануддин поддерживал тесную связь с правителями Явы. Дипонегоро слабо улыбнулся, вспомнив, что именно этот отважный человек подарил его предку попугая Буюнга. Как стар Буюнг!.. Его привезли сюда, в Макассар. Оказавшись в родных местах, птица, словно что-то припомнив, стала вести себя очень беспокойно. Если бы Буюнг обладал разумом, то можно было бы заподозрить его в том, что они взволнован. Попугай бросался на солдат и хрипло; кричал: «Бей мачанов!»

Дипонегоро много размышлял о подвигах Хасануддина. Последний правитель Гоа закончил свои дни; менее героически, чем Хасануддин. Этот правитель; тоже сопротивлялся голландцам, отстаивал свою независимость. Тогда беланда решили взять его хитростью: султану от имени королевы подарили карету: и предложили проложить шоссе до моря. Султан: слишком любил быструю езду и мало думал о судьбах своего народа: он согласился. По шоссе голландцы ввели войска в Гоа, а султан умер в изгнании. Над всем этим можно было бы посмеяться, но смеяться почему-то не хотелось.

«Мы слишком благородны и доверчивы, у нас есть понятие о чести и о бесчестии; мы считаем, что только сила, а не подлость, должна противостоять силе. Мы признаем честный бой. Голландцы боятся открытого боя, они больше полагаются на вероломство, обман, интригу. И это в конце концов приведет их к гибели. Обман и ложь — слишком непрочные свай для большого дома, рано или поздно они рухнут…»

Говорят, что крис изобрел один принц древнего яванского государства, который был искусным кузнецом, — Панди Ино-Карта-Патти. Он же изобрел театр — вайянг, когда потерял возможность владеть крисом.

Так и Дипонегоро. Из воина он превратился в писателя. Другой на его месте впал бы в отчаяние: зачем тратить время на книгу, если ее никто и никогда не прочтет? Голландский комендант в любое время может отобрать рукопись, выбросить ее в ров с водой.

И все же Дипонегоро писал. Работал урывками, тайно. Рядом не было услужливого Кноерле, и приходилось прибегать к разным уловкам, чтобы раздобыть лишний лист чистой бумаги. Арабская вязь, яванское письмо… Только глубоко заинтересованный человек мог взять на себя труд разобраться в том, что таят убористо исписанные страницы. И Дипонегоро верил: такой человек найдется. Если его нет сейчас, он обязательно родится потом, когда замрет в бездне времен гул сегодняшних событий. То, что свершилось, уже нельзя вытравить из памяти людей. Подвиг миллионов яванцев будет жить всегда.

Десятки, сотни страниц… Чадно горит кокосовое масло в лампе. А за морем, на Суматре, все еще бушует война. Там Сентот, Бонджол… Там из ткани кровавых событий продолжает твориться история народа. И то, что на первый взгляд кажется случайным, частным, подчинено общему ходу истории.

Генерал-губернатор либерал Боуд продержался всего три года. Он не мог подавить восстания на Суматре, он слишком мало выжал золота из обнищавшей, вымершей от голода Явы. Король выставил его за дверь. Место Боуда занял Эренс. «Головорез Эренс», как называли его даже в Гааге, стянул войска со всего Малайского архипелага и послал их на Суматру. Голландцам удалось захватить центр повстанческого движения — кампонг Бонджол. 28 октября 1837 года был окружен штаб вахабитов в Пелупухе. Имам Бонджол и Сентот оказались в плену.

Имама Бонджола отправили в Батавию, затем на Амбоину. Но и на Амбоине, находясь в тюрьме, неукротимый Бонджол сумел установить связь с внешним миром и стать во главе нового крестьянского восстания. Перепуганное начальство тайком вывезло Бонджола с Амбоины и отправило его на Целебес, в форт Манадо. Тут-то впервые и встретились Бонджол и Киай Моджо. Сентота засадили в неприступную крепость в Бенгкулене на Суматре.

Героя не отважились перевозить в другое место: он мог сбежать.

Голландское командование решило, что с восстанием покончено. Но оптимизм оказался преждевременным: у вахабитов появились новые руководители, такие же отважные и деятельные, как Бонджол и Сентот. И снова голландцев загоняли в болота, топили в реках, выбрасывали в море, угоняли в горы. Обескровленные голландские полки покидали Суматру. На смену им приходили другие, свежие, но их ждала та же участь. Много, много десятилетий длилось восстание «Пидари». Оно было подавлено лишь в начале двадцатого века.

Постепенно Дипонегоро стал легендой, знаменем.

Когда в 1840–1841 годах в Бантаме и в других районах Явы, уже при новом генерал-губернаторе Меркусе, произошли крупные волнения, распространился слух, что Дипонегоро на свободе и ведет в бой крестьянские отряды. Появились красно-белые флаги. В одной провинции якобы действовал Сентот, в другой — Киай Моджо. Даже в смерть генералиссимуса Беи не верили. А старый Мангкубуми в это время вновь сел на коня и повел крестьян на штурм голландского форта.

Грозная тень Дипонегоро врывалась по ночам в роскошный дворец в Бейтензорге, и очередной генерал-губернатор (а их сменилось за последние двадцать пять лет немало) терял сон и трясущейся рукой хватался за пистолет.

А в форте Роттердам в Макассаре царил тюремный покой. Вечно торчали по всем углам часовые, похожие друг на друга, как стволы деревьев. Этих людей почему-то называли «веселягами». Может быть, потому, что они всегда были пьяны.

Сменялись поколения тюремщиков, приезжали и уезжали офицеры. Но каждый знал: здесь томится и будет томиться под неусыпным надзором до конца своих дней страшный Дипонегоро… Без суда и следствия, без разбирательства, тайком от всех увезли его сюда. И чем скорее он умрет, тем лучше… для Голландии.

Но Дипонегоро жил. Он познал радость творчества. Уже семьсот страниц были исписаны его рукой.

Это только казалось, что жизнь в форте Роттердам остановилась. И здесь были и радостные и печальные события. У Дипонегоро и Ратнацингсих рождались новые дети. Здесь умерла мать пахлавана. Дочь Раден Айю Густи вышла замуж за Мертонегоро, которого сослали сюда же. У пахлавана появились внуки.

Комендант форта майор-от-инфантерии Шмитц в минуты хорошего расположения духа шутил:

— Скоро тут образуется новое Государство Свободы, и нам опять придется воевать.

Пытался ли Дипонегоро за долгие годы изгнания выбраться на волю? Да. С приходом к власти каждого нового генерал-губернатора он посылал в Богор возмущенные письма, требовал разбирательства, наконец суда. Он обвинял голландские власти и короля Вильгельма в бесчестии, в нарушении всяческих правил и законов. И каждый раз из Богора поступал ответ: «Отказать!»

Только в 1848 году, когда под влиянием революционного движения, потрясшего всю Европу, в Голландии была изменена конституция и право отвечать за колонии передали Генеральным Штатам, новый генерал-губернатор Рохуссен, пожелавший проявить свой либерализм, написал на жалобе Дипонегоро: «Можно вернуть пангерану крис, который якобы достался ему по наследству».

— Он очень добр, ваш великий господин губернатор, — сказал Шмитцу пахлаван. — Я передам этот крис своим потомкам, и пусть он снова обагрится вашей нечистой кровью…

В 1850 году в форт Роттердам дошло известие о смерти Мангкубуми. Старый принц до конца своих дней остался верен народу. Умер он в возрасте 90 лет. Прошло четверть века с того злополучного дня, когда вождь великой Яванской войны Дипонегоро был обманным путем взят в плен. Четверть века надежд и холодного разочарования. Высоки каменные стены, надежна стража. Со скрежетом поднимается опускается мост, ведущий из неволи…

Семидесятилетний Дипонегоро чувствовал, как постепенно силы оставляют его. Давали о себе знать и старые раны. Сперва разболелась рука. Затем появилась острая боль в коленях. И только глаза по-прежнему видели остро, как в дни молодости.

В этот год пахлаван узнал о кончине сразу двух своих былых соратников — Киая Моджо и Сентота. Весть окончательно сразила его. Так и не увидев больше свободы, умер Сентот… Голландцы не знают милосердия к своим врагам.

…Он лежал на циновке в углу двора и с безучастным выражением лица наблюдал за тем, как вышагивают солдаты. Это была привычная картина. Здесь пахло лошадиным потом, кожаными ремнями и ромом. Прибыла группа молодых «веселяг». Майор Шмитц придирчиво осматривал новичков. Он был педантичным и сухим в обращении с людьми, этот майор-от-инфантерии. Он ненавидел солдат, подчиненных офицеров, ассистент-резидента Макассара Лиона, генерал-губернатора, весь свет и свою проклятую жизнь.

Единственный человек, к которому комендант испытывал почтение с примесью почти суеверного страха, был Дипонегоро. Ведь этот принц всего каких-нибудь двадцать пять — тридцать лет назад держал в страхе не только генерал-губернаторов, но и самого короля!..

И когда пахлаван слабым голосом позвал коменданта, тот сразу же поспешил к постели умирающего.

— Я хочу… к морю… один, без стражи, — проговорил Дипонегоро.

Просьба была столь необычной, что майор растерялся. Затем громовым голосом приказал:

— Опустить мост! Никакого сопровождения…

И вот Дипонегоро медленно поднялся, сделал два неуверенных шага. Ратнанингсих поддерживала его. Воля и на этот раз победила: завидев раскрытые ворота, пахлаван ускорил шаг. Миновал кордегардию. Через мост он уже почти бежал.

Полоснуло по глазам от нестерпимого блеска. Трещали под босыми ногами сухие пальмовые листья. Море и опущенные почти к темно-синим волнам квадратные паруса, разукрашенные праздничными малиновыми и золотыми узорами ладьи — прау…

Свобода, свобода!.. Там, на юго-западе, за фиолетовой дымкой — Ява…

Он поднял руки, сцепил их над головой и рухнул на песок.

Лекарь, поспешивший из форта на зов Ратнанингсих, подошел к распростертому телу, попытался нащупать пульс.

— Он мертв…

Дипонегоро похоронили в кампонге Малайя рядом с могилой сына.

10 января специально созданная комиссия составила протокол-свидетельство о смерти:

«8 января 1855 года в форте Роттердам скончался принц Дипонегоро…

Члены комиссии: И. А Крудельбах,

ассистент-резидент И. Лион,

майор-от-инфантерии

Ф. А. М. Шмитц».

Сообщение о смерти Дипонегоро было послано в Батавию и Джокьякарту. Семье пахлавана разрешили вернуться на Яву. Но ни Ратнанингсих, ни потомки Дипонегоро не пожелали покинуть Макассар: они навсегда остались у дорогих могил.

Народ Явы собрал шесть тысяч гульденов и переслал эти деньги семье героя.

Майор-от-инфантерии Шмитц получил от только что назначенного генерал-губернатора Пауда выговор за несоблюдение инструкций.

…Отставной чиновник Гунс приобрел небольшой участок земли и навсегда поселился в Богоре. Здесь не так душно, как в Батавии, нет малярийных комаров. Кроме того, так уж принято: знать оседает в Богоре, поблизости от генерал-губернаторского дворца. А Гунс причислял себя к знати.

Восемьдесят пять лет прожил Гунс. Вначале, получив отставку, он поспешил в метрополию. Это же было его мечтой: купить домик в Голландии и вдалеке от суеты упокоить свою старость. Но как только мечта осуществилась, Гунс заскучал. Все ему было чуждо на родине, да и сам он здесь чувствовал себя чужим и никому не нужным. Голландия показалась грязной, неуютной, сумрачной. Друзья, знакомые остались на Яве.

Гунс вернулся на Яву. Он занялся цветоводством. Но голландские тюльпаны не приживались на богорской земле: от избытка влаги луковички подгнивали, чахлые, блеклые цветы не радовали глаз.

Гунс решил посоветоваться со своим давним знакомым Эдуардом Деккером, также увлекавшимся цветами. Деккер впервые появился в Батавии в 1839 году, когда еще живы были в памяти каждого воспоминания о великой Яванской войне, а имя Дипонегоро произносили на каждом шагу.

Для Гунса оставалось загадкой, каким образом этот Деккер за не такой уж большой срок поднялся по служебной лестнице от мелкого канцеляриста до ассистент-резидента Лебака, одного из округов на северо-западе Явы. Деккер побывал на Суматре, на Целебесе, на Амбоине, исколесил Яву вдоль и поперек. Он владел альфурским, батакским, сунданезским, малайским языками, хорошо знал местные обычаи, и, как ни странно для голландского чиновника, туземцы его любили и уважали. «Он прям и чист душой, как младенец… — часто думал прожженный политикан Гунс. — Такие долго здесь не держатся». Но Деккер держался и даже получил повышение. В вечно мятежном Бантаме ожидалось новое восстание, и для успокоения крестьян сюда, в Лебак, послали Деккера. Суматра — рядом, а там продолжают действовать повстанцы Пидари. Говорят, что во время пребывания в Манадо Деккер пожелал встретиться с главарем мятежников Суматры Имамом Бонджолом и встретился с ним. Короткое свидание во дворе военного форта произвело большое впечатление на Деккера.

В списках начальства Нидерландско-Индийского колониального управления Эдуард Дауэс Деккер числился как «ненадежный».

Взгляды ассистент-резидента Лебака меньше всего интересовали Гунса. Важнее другое: обменяться семенами и луковичками, погреться у чужого очага, выпить чашку кофе, которую с милой улыбкой подает вам приветливая супруга ассистент-резидента, поиграть с его сынишкой Эдом.

Когда Гунс приехал в Рангкас-Бетунг, ассистент-резидент копался в саду. Это был светловолосый человек лет тридцати пяти. Он бросил лопату и шумно приветствовал Гунса. Появились Эвердина и Эд. Гунса усадили под тент.

Престарелый Гунс отличался живостью характера и непоседливостью. За этот год он успел побывать у своего приятеля сусухунана Суракарты, и у султана Джокьякарты, и в Семаранге, и в Магеланге. В соседний с Батавией Бантам он добрался быстро, без всяких приключений.

Главной темой разговора были, разумеется, цветы, луковички. Затем за чашкой кофе, как водится, заговорили о политике, о том, что на Суматре все еще неспокойно, корсары Аче продолжают топить голландские корабли, в Бантаме тоже вот-вот разразится новая война.

— Я пригласил вас на новоселье с умыслом, — сказал Деккер. — Мне нужны кое-какие сведения о деятельности Нидерландского торгового общества, Я собираюсь написать большой труд…

Гунс понимающе сощурился: Рафлс написал «Историю Явы», Босх занимался политической экономией. Но они оба плохо кончили… Гунс никогда ничего не писал, кроме доносов на генерал-губернаторов. Правда, кое-какие мысли он заносил в дневник. Но все это не для печати.

— О, сведения… У меня их накопилось много, и все они в вашем распоряжении. Сохранились даже расчетные ведомости.

Откуда было знать Гунсу; что его приятель Деккер, крупный чиновник колониальной администрации, заклятый враг этой администрации и Нидерландского правительства и в то же время верный друг мятежных туземцев, нищего яванского люда?

Всего лишь через четыре года после этой встречи мир будет потрясен небывалым событием — выходом в свет бунтарского романа «Макс Хавелаар» некоего Мультатули. Потом все узнают, что под этим псевдонимом скрывается не кто иной, а Деккер. Деккера вышвырнут из колониальной администрации за «вольномыслие и неосмотрительные действия». Это он скажет о нарастающем в Бантаме восстании: «О, если бы я вместо терпения и уговоров вступил тогда на путь применения силы! Достаточно было одного моего слова, и восстание, конечно бы, заварилось. Целую ночь я обдумывал и взвешивал, И решил: прекратить сопротивление. Я намерен был помочь им иными путями. Да, я пожалел этих бедняг, которые пошли бы за мной, чтобы потом расплатиться собственной кровью за каких-нибудь два дня торжества. И все-таки я жалею, что отступил тогда, что у меня не хватило решимости. Я был слишком мягок, и это мне наука на будущее, в случае если представится возможность пот вернуть Голландию иными средствами, не только через мои писания».

Вот с каким человеком разговаривал Гунс о политике и цветоводстве.

Может быть, Деккер несколько переоценивал свой авторитет у жителей Лебака, может быть, он недооценивал возможности крестьян, и жалость его осталась лишь жалостью одинокого правдоискателя…

Он был личностью совсем иного склада, чем Дипонегоро, Имам Бонджол, Сентот, Паттимура. И трудно сказать: пошло бы или нет за иноземцем, за голландским чиновником крестьянство Нусантары.

Но подлинно известно, что оно пошло за другими, за теми, кто не «жалел бедняг», а помогал им высвободиться из рабства. Подвиг Деккера-Мультатули велик: он разоблачил перед всем миром голландских колонизаторов, воззвал к совести человечества.

— Сведения, сведения… — говорил Гунс. — Я близко был знаком и с Дандельсом, и с Рафлсом, и с Капелленом, и с Босхом, видел даже мятежного принца Дипонегоро, который начисто разорил казну Нидерландов. Он обошелся нам в двадцать миллионов! Кстати, получено сообщение из Макассара: Дипонегоро умер… Я всех их знал…

Деккер снял широкополую соломенную шляпу.

— Я завидую мужеству этого человека. Он был истинным сыном своего века и своего народа… А таким, как я, остается лишь кричать во все горло о пожаре…

И, меняя тему разговора, уже с философским спокойствием произнес:

— Не удивляйтесь, менгер, что яванская земля не желает питать своими соками голландские тюльпаны: ведь ничто не является менее нидерландским, чем почва, климат, фауна, флора этих островов. Ничто не является менее нидерландским, чем история их обитателей, их предания, их религия, их понятия, их нравы и… их интересы…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.