Глава IX

Глава IX

Продолжение предыдущей. М. М. поправляется. Я возвращаюсь в Венецию. Тонина меня утешает. Ослабление моей любви к М. М. Доктор Ригелини. Странное приключение с ним. Последствия этого приключения касательно М. М. Г-н Мюррей разочарован и отомщен.

В последующие дни она ложилась в постель только после того, как получала мое письмо, и я был ей признателен, потому что две недели болезнь М. М. усиливалась настолько, что утром и вечером я ожидал получить известие о ее смерти. К. К. написала мне в последний день карнавала, что у ее дорогой подруги нет сил читать мое письмо, и что завтра ее собираются соборовать. Пораженный этим известием, я не мог ни подняться из постели, ни есть. Я провел день в писаниях и в слезах, и Тонина покинула мое изголовье только в полночь, но я не мог сомкнуть глаз.

Наутро Тонина принесла мне письмо К. К., в котором та мне сообщала, что врач сказал, что М. М. может оставаться между жизнью и смертью еще пятнадцать-двадцать дней, что легкая лихорадка сохраняется, у нее сильнейшая слабость, она может принимать только бульоны, и что исповедник со своими проповедями, которые ее утомляют, лишь ускорит ее смерть. Я заливался слезами. Я мог облегчить свою боль лишь с помощью писем, и Тонина, со своим здравым смыслом, говорила, что этим я ее лишь растравляю, и что я от этого умру. Я сам видел, что страдание, постель, недостаточное питание и перо в руке целый день меня сведут с ума. Я описал свою печаль бедной девочке, которая больше и не знала, что мне сказать. Ее заботой стало осушать мои слезы. Она меня жалела.

На восьмой или десятый день поста, заверив К. К., что если М. М. умрет, я переживу ее лишь на несколько дней, я попросил ее сказать своей умирающей подруге, что для того, чтобы мне жить самому, мне надо, чтобы она дала слово позволить себя похитить, если она выздоровеет. Я сказал, что у меня есть четыре тысячи цехинов и ее бриллианты, которые стоят шесть тысяч, что составляет капитал, достаточный, чтобы дать нам средства хорошо жить по всей Европе.

К. К. написала мне на следующий день, что больную, внимательно выслушавшую чтение моего проекта, охватили спазматические приступы, и что когда они прекратились, сильная лихорадка поднялась ей в мозг таким образом, что три часа она находилась в сверхвозбужденном состоянии и несла всякую ерунду по-французски, которая скандализовала бы монашек, если бы те там присутствовали и смогли ее понять. Этот фатальный эффект моего письма вверг меня в отчаяние.

Я видел, что сам умру, если не вернусь в Венецию, потому что два письма, что я получал от К. К. утром и вечером, надрывали мне сердце дважды в день. Бред моей дорогой М. М. продолжался три дня. На четвертый К. К. мне написала, что, поспав три часа, та оказалась в состоянии думать и сказала ей написать мне, что уверена, что выздоровеет, если сможет увериться, что я выполню свой проект. Я ответил, что она не должна в этом сомневаться, тем более, что сама моя жизнь зависит от уверенности, которую она ощущает. Так, обманывая сами себя своими собственными надеждами, мы выздоравливали. Каждое письмо К. К., которое сообщало мне, что ее подруга находится на пути к выздоровлению, проливалось бальзамом мне на душу; ко мне вернулся аппетит, и я с удовольствием выслушивал наивности Антуанетты, которая заимела привычку отправляться спать, только увидев, что я заснул.

К концу марта сама М. М. мне написала, что думает, что она вне опасности, и что с помощью хорошего режима надеется выйти из своей комнаты после Пасхи. Я написал ей, что не покину Мурано, пока не увижу ее у решетки, где мы не торопясь обсудим проект, выполнение которого должно сделать нас счастливыми до самой смерти. В тот же день я задумал пойти пообедать с г-ном де Брагадин, который, не имея в течение семи недель никаких вестей от моей персоны, беспокоился.

Сказав Тонине, чтобы не ждала меня раньше, чем в четыре часа, я отправился в Венецию без пальто, поскольку приехал на Мурано в маске и плаще, и у меня его здесь не было. Я оставался сорок восемь дней, не выходя из своей комнаты, из которых сорок провел в горе и пятнадцать — почти без еды и сна. Я собирался проделать опыт над самим собой, который весьма льстил моему самолюбию. Мне прислуживала девушка из самых красивых, у которой было все для того, чтобы нравиться, нежная как овечка, и, как я мог подумать без всякого фатовства, влюбленная в меня, по меньшей мере расположенная оказать мне все услуги, которых я мог бы пожелать, и, несмотря на все это, я старался противостоять всем воздействиям, что оказывали на меня ее юные прелести в первые пятнадцать дней. Я вышел, в конце концов, после болезни, которая меня угнетала почти три недели, не опасаясь ее. Привычка видеть ее рассеяла любовные впечатления и заместила их чувствами дружбы и благодарности, потому что она проявляла по отношению ко мне самую усердную заботу. Она проводила ночи напролет в кресле близ моей постели и ухаживала за мной как мать.

Правда, я ни разу ее не поцеловал, я никогда не позволял себе раздеться в ее присутствии и она сама никогда, за исключением первого раза, не заходила в мою комнату, не вполне одетая; но, несмотря на это, я знал, что не встретил бы сопротивления. Я чувствовал себя победителем, отказавшимся от победы. Что меня беспокоило, это, что ни М. М., ни К. К. не догадаются о действительном положении вещей, если удосужатся об этом поинтересоваться, и что сама Лаура, которой ее дочь наверняка должна была все рассказывать, должна была делать лишь вид, что верит.

Я пришел к г-ну де Брагадин как раз в то время, как подавали суп. Он встретил меня радостными восклицаниями, смеясь, что всегда предупреждал, что я их удивлю. Кроме двух других моих друзей, за столом были г-н де ла Хэйе и врач Ригелини.

— Как, без пальто? — говорит г-н Дандоло.

— Потому что, выйдя в маскарадном костюме, я оставил пальто в своей комнате.

Смех усилился, и я сел. Никто не спросил меня, где я был так долго, потому что, из вежливости, это должно было исходить от меня, но любопытство де ла Хэйе заставило его, хотя и с улыбкой, метнуть небольшую колкость.

— Вы, — сказал он, — стали такой худой, что злые языки распространяют о вас зловещие слухи.

— Что говорят?

— Что, возможно, вы провели карнавал и почти весь пост в теплой комнате у умелого хирурга.

Пропустив мимо ушей смешки компании, я ответил де ла Хэйе, что для того, чтобы опровергнуть это неосновательное суждение, я снова уйду этим же вечером. Он счел за лучшее возразить, что нет, нет, он ничего не имел в виду, но я сказал, что слишком хорошо оценил его слова, чтобы и поступить соответственно. Видя, что я говорю серьезно, мои друзья на него рассердились, и критикан замолчал.

Ригелини, который был близким другом Мюррея, сказал мне, что ему не терпится рассказать тому, что я воскрес, и что все, что обо мне говорили, не более чем сказки. Я сказал, что мы придем ужинать к нему, а после ужина я уйду. Чтобы успокоить г-на де Брагадин и других друзей, я обещал им пообедать с ними 25 апреля, в день Св. Марка.

Когда англичанин Мюррей меня увидел, он бросился мне на шею. Он представил меня своей жене, леди Олдернесс, которая настойчиво приглашала меня ужинать. Мюррей, пересказав мне большое количество историй, распространявшихся на мой счет, спросил у меня, знаком ли мне маленький роман аббата Кьяри, который вышел в конце карнавала, и дал мне его в подарок, заверив, что он меня заинтересует. Он был прав. Это была сатира, высмеивавшая кружок Марк-Антонио Зорзи, в которой этот аббат делал из меня очень зловещую фигуру, но я прочел его лишь некоторое время спустя. А пока я положил его в карман. После ужина я пошел к свободной гондоле, чтобы вернуться на Мурано.

Прозвонило полночь, погода была пасмурная, я не посмотрел, была ли гондола в хорошем состоянии. Шел мелкий дождь, превратившийся в сильный, я захотел укрыться от дождя, подняв паруса, но не нашел ни парусов, ни большого тента, покрывающего обычно каюту. Меня пронизывал небольшой встречный ветер. Беда однако была невелика. Я прибыл в мой маленький казен, поднялся на ощупь, стал стучать в дверь прихожей, где обычно спала Тонина. Она ждала меня в четыре часа, а сейчас был уже час ночи.

Услышав мой голос, Тонина пошла открывать мне дверь. Она не зажигала света, мне он понадобился, она ищет огниво, и, поскольку я нахожусь в ее комнате, она сообщает мне ласково и со смехом, что она в рубашке. Я отвечаю ей молодцом, что, по крайней мере если она не грязнуля, это ничего не значит. Она не отвечает и зажигает свечу. Она разражается смехом, видя меня мокрым насквозь.

Я говорю ей, что мне нужно от нее только, чтобы она осушила мои волосы, и она спешит поискать пудру и пуховку; но ее рубашка очень коротка и широка в плечах, и я спохватываюсь слишком поздно. Я заведомо пропал и тем более пропал, что она смеется от всего сердца от того, что обе ее руки заняты, одна пуховкой, а другая коробкой с пудрой, и она не может поправить свою рубашку так, чтобы скрыть от меня рано созревшую грудь, и надо быть мертвым, чтобы не почувствовать ее силу. Что сделать, чтобы отвернуть в сторону мои глаза? Я опускаю их так откровенно, что бедная Тонина краснеет.

— Слушай, — говорю я, — зажми перед твоей рубашки зубами, и я ничего не увижу.

Я сам помогаю ей это проделать, но при этом открываю до середины пару бедер, которые заставляют меня вскрикнуть. Тонина, не зная, как поступить, чтобы скрыть от моих взоров верх и низ одновременно, спешит сесть на канапе, и я остаюсь, пылающий, не зная, на что решиться.

— Ну что ж! Говорит она взволнованно, я пойду оденусь, чтобы подать вам ночной колпак?

— Нет, иди, садись ко мне и завяжи мне глаза. Затем я завяжу тебе твои, потому что надо, чтобы ты помогла мне раздеться.

Она идет, но я, не в силах больше сдерживаться, заключаю ее в свои объятия, и больше не встает вопрос играть в жмурки. Я отношу ее в свою постель, где покрываю всю поцелуями и выслушиваю от нее обещание, что она будет моей до самой смерти, она раскидывает руки, и я вижу, что она уже давно ждала этого момента. Я срываю ее прекрасный цветок, находя, как всегда, его превосходящим все, что срывал на протяжении четырнадцати лет.

По окончании второй схватки мною овладел сон, и при моем пробуждении я почувствовал себя влюбленным в Тонину, как, кажется, не был влюблен ни в одну другую девушку. Она поднялась, не будя меня. Она пришла четверть часа спустя, и, осыпав ее сотней поцелуев, я спросил, почему она не подождала, что я пожелаю ей доброго утра. Вместо ответа она подала мне письмо К. К. Я поблагодарил ее, отложил письмо в сторону и сжал ее в своих объятиях.

— Какое чудо! — говорит она, смеясь. Вы не торопитесь его читать? Непостоянный человек! Почему ты не захотел, чтобы я тебя излечила шесть недель назад? Как я счастлива! Милый дождь! Но я не сделаю тебе ни единого упрека. Люби меня, как ты полюбил ту, что пишет тебе каждый день, и я довольна.

Знаешь ли ты, кто она?

— Это пансионерка, красивая как ангел, но она там, а я здесь. Ты мой хозяин; и только от тебя зависит, чтобы так было всегда.

Очарованный, что могу оставить ее в заблуждении, я обещаю ей вечную любовь и прошу занять место в койке. Она отвечает, что наоборот, я должен подняться, чтобы хорошо пообедать, и заманивает меня, предлагая описание тонкого обеда по-венециански. Я спрашиваю, кто его приготовил, и она отвечает, что она сама, что уже час пополудни, и что уже пять часов, как она встала.

— Ты спал девять часов. Мы ляжем сегодня вечером пораньше.

Тонина, как мне кажется, стала другой. У нее было торжествующее лицо, что дает счастливая любовь. Я не понимал, как я мог не распознать ее редкое совершенство с первого раза, когда увидел ее у ее матери; но тогда я был слишком влюблен в К. К.; а впрочем, она тогда еще не сформировалась. Я поднялся, попил кофе и попросил ее отложить наш обед на пару часов.

Я взял письмо М. М., очень нежное, но не такое интересное, как предыдущее. Я сел писать ей ответ, и был удивлен, что это далось мне с трудом. Однако я заполнил четыре страницы историей моего короткого путешествия в Венецию.

Общество Тонины сделало для меня обед восхитительным. Видя в ней одновременно мою жену, любовницу и служанку, я поздравлял себя с тем, что так легко нашел себе счастье. Это был первый день, когда я обедал с ней как влюбленный, оказывая ей все знаки внимания. Мы провели весь день за столом, говоря о нашей любви, и не было для разговора другой области, более обширной и естественной, поскольку задействованные в ней лица были одновременно и участники и судьи. Она сказала мне с очаровательной непосредственностью, что, хорошо понимая, что я не могу влюбиться в нее, поскольку другая занимает мое сердце и душу, она надеялась только на момент удивления, и что она предвидела такой момент, когда я сказал ей, что необязательно одеваться, чтобы зажечь мне свечу. Она сказала, что. вплоть до этого момента, она говорила матери чистую правду, а та ей не верила; но что теперь, чтобы наказать ее, она больше ей ничего не скажет. Тонина была умна, но не умела ни читать, ни писать. Она была очень рада тому, что стала богатой, при том, что никто в Мурано не сможет сказать о ней ничего, принижающего ее честь. Я провел с этой девочкой двадцать два дня, которые я теперь, когда вспоминаю о них, отношу к самым счастливым в моей жизни. Я вернулся в Венецию лишь в конце апреля, повидав М. М. у решетки и найдя ее сильно изменившейся; но, несмотря на это, чувство помогло мне вести себя с ней так, что она не могла заметить ни что я не люблю ее так, как прежде, ни что я отказался от проекта, который вернул ее к жизни и о котором она все время помнила. Я слишком опасался, что она снова заболеет, если я лишу ее этой надежды. Я сохранил мой казен, который стоил мне всего три цехина в месяц, приходя повидать М. М. два раза в неделю, и живя все эти дни с моей дорогой Тониной.

Сдержав слово, данное мной моим друзьям, и пообедав с ними в день Св. Марка, я отправился с врачом Ригелини в приемную монастыря Дев по случаю обряда пострижения. Монастырь Дев находится в юрисдикции венецианского дожа; монахини называют его Святейший отец, они все венецианские дамы из первых фамилий.

Ригелини, воздав хвалы выдающейся красоте матери М. Е., шепнул мне на ухо, что было бы здорово мне ее увидеть за деньги, если меня это интересует. Цена была сто цехинов ей и десять — посреднику; Он заверил меня, что Мюррей ее имел и может это повторить. Видя, что я удивлен, он сказал, что в Венеции нет такой монахини, которую нельзя получить за деньги, если знать нужные пути. Мюррей, сказал он мне, осмелился выложить пять сотен цехинов, чтобы заиметь монахиню из Мурано, чья красота выше всяких похвал. Ее любовником был посол Франции.

Хотя моя страсть к М. М. пошла на спад, как будто ледяная рука сжала мне сердце. Я должен был сдержать свои чувства, чтобы сохранить вид безразличия при этом известии. Вопреки моей уверенности, что это сказка, я был далек от того, чтобы оставить этот рассказ без попытки по возможности разъяснить ситуацию. Я ответил спокойно Ригелини, который был человеком умным и порядочным, что, по-видимому, можно получить какую-то монахиню с помощью денег, но это должна быть большая редкость из-за обычных затруднений в любом из монастырей; а что касается монахини из Мурано, знаменитой своей красотой, если это была М. М., монахиня монастыря XXХ, я сказал ему, что не верю не только, что ее имел Мюррей, но и посол Франции должен был ограничиваться лишь свиданиями у решетки, где, однако, не знаю, что бы он смог сделать.

Ригелини ответил мне холодно, что резидент Англии порядочный человек, и что он знает от него самого, что он ее имел.

— Если бы это не было мне доверено под большим секретом, — сказал он, — я бы дал вам возможность услышать это от него самого. Прошу вас сделать так, чтобы он не узнал, что я вам это сказал.

— Разумеется.

Однако в тот же вечер, ужиная с Ригелини в казене Мюррея, где нас было только трое, я заговорил с энтузиазмом о красоте матери М. Е., которую видел у Дев.

— Между нами, масонами, — говорит Резидент, — вы сможете иметь ее за некую сумму, и даже не слишком большую, если есть такое желание, но надо иметь ключ.

— И вы в это поверили.

— Меня в этом заверили. Это не так трудно, как вы думаете.

— Если вас в этом заверили, я поздравляю вас и больше не сомневаюсь. Я не верю, что в монастырях Венеции найдется более совершенная красота.

— Вы ошибаетесь. Мать М. М. из монастыря XXХ в Мурано еще красивее.

— Я слышал разговоры о ней и видел ее один раз, но возможно ли и ее также заиметь за деньги?

— Полагаю, что да, — говорит он, улыбаясь, — и, поскольку я кое-что знаю, то говорю это с полным основанием.

— Вы меня удивили. Без этого я бы побился об заклад, что вас обманули.

— Вы бы проиграли. Увидев ее только один раз, вы, возможно, ее не узнаете по ее портрету.

— Вряд ли, потому что у нее поразительное лицо.

— Подождите.

Он встает из-за стола, выходит и возвращается минуту спустя с шкатулкой, в которой лежит восемь-десять портретов в миниатюре, все в одинаковых костюмах. Это были головки с растрепанными волосами и с обнаженной грудью.

— Вот, — говорю я, — редкостные красотки, которыми вы наслаждались.

— Да, и если вы некоторых узнали, будьте скромны.

— Будьте уверены. Я знаю этих трех. Вот эта похожа на М. М.; но согласитесь, что вас могли ввести в заблуждение, по крайней мере, если вы сам не входили к ней в монастырь или не встречались с ней вне его стен, потому что, в конце концов, бывают похожие на нее женщины.

— Как же я могу ошибаться? Она была у меня здесь, одетая монашкой, всю ночь. Это ей я вручил кошелек с пятью сотнями цехинов, и в процессе я дал ей еще пятьдесят.

— Вы, я думаю, наносили ей сначала визиты в монастырь и лишь затем имели ее здесь?

— Нет, никогда, потому что она боялась, что ее титулованный любовник об этом узнает. Вы знаете, что это был посол Франции.

— Она встречалась с ним в приемной.

— И ходила к нему, одетая светской дамой, когда он того хотел. Я знаю это от того же человека, который привел ее сюда.

— Вы имели ее несколько раз?

— Один раз. Этого достаточно. Но я могу иметь ее, когда хочу, за сотню цехинов.

— Все это, похоже, так и есть, но я ставлю пятьсот цехинов, что вас обманули.

— Я отвечу вам в течение трех дней.

Я ничего не понимал; но я должен был убедиться. Я дрожал при мысли, что это могло быть правдой. Это было преступление, которому нет прощения, но которое, однако, освобождало меня от многих обязательств. Я был уверен в ее невиновности, но если бы она оказалась виновна, я с удовольствием бы потерял пятьсот цехинов. Мне надо было, наконец, обрести уверенность, но с самой твердой очевидностью. Волнение разрывало мне душу. Если Мюррей был обманут, честь М. М. обязывала меня открыть глаза благородному англичанину. Вот как помогла мне фортуна.

Три или четыре дня спустя Резидент мне сказал, в присутствии Ригелини, что он уверен, что получит монашку за сотню цехинов и хочет держать пари лишь на эту сумму.

— Если я выиграю, я получу ее даром. Мой Меркурий мне говорит, что нужно дождаться дня масок. Сейчас надо решить, как мы можем убедиться, потому что без этого ни вы, ни я не можем решить, кому платить заклад; и это доказательство представляется мне делом нелегким, потому что моя честь не позволяет мне, если действительно со мной будет М. М., показать ей, что я выдал ее тайну.

— Это будет ужасная гнусность. Вот мой проект, способный удовлетворить нас обоих, потому что с его выполнением мы вполне честно будем убеждены, кто выиграл, а кто проиграл. Как только вы решите, что у вас в руках находится эта монашка, вы покинете ее под каким-нибудь предлогом, и присоединитесь ко мне. Мы вместе поедем в монастырь, и я попрошу выйти в приемную М. М. Когда вы ее увидите и даже поговорите с ней, не убедитесь ли вы, что та, что вы оставили у себя, всего лишь шлюха?

— Вполне буду убежден, и никогда в жизни не заключал пари более охотно.

— Я заверяю вас в том же. Если монахини нам скажут, когда я ее вызову, что она больна или занята, мы вернемся, и вы выиграли. Вы пойдете с ней ужинать, а я пойду, куда хочу.

— Замечательно. Но это может произойти только ночью, может случиться, что когда вы попросите ее позвать, привратница вам скажет, что в этот час она никого не вызывает.

— Тогда я проиграл.

— Вы уверены, что если она в монастыре, она выйдет?

— Это мое дело. Я повторяю, если вы с ней не поговорите, я заявляю, что согласен с проигрышем сотни цехинов, и даже тысячи, если хотите.

— Нельзя выразиться яснее, дорогой друг, и я вас заранее благодарю.

— Прошу вас только быть готовым точно в назначенный час, и чтобы это было не слишком поздно для монастыря.

— В час после захода солнца. Это вас устроит?

— Очень хорошо.

— Моей заботой также будет дождаться маски там, где я ей назначу, если, тем не менее, это будет настоящая М. М.

— Она не будет долго дожидаться, если вы сможете отвести ее в казен, который есть у меня в Мурано, где я держу, без ведома всех, девушку, в которую влюблен. Я сделаю так, чтобы ее не было в этот день, и дам вам ключ от казена. Я даже велю приготовить вам небольшой холодный ужин.

— Это слишком хорошо. Мне надо только узнать, где этот казен, чтобы описать своему Меркурию.

— Это просто. Я дам вам ужин завтра вечером; пусть это будет наш секрет. Мы поедем в мой казен в гондоле и выйдем оттуда после ужина через дверь на улицу, так что вы узнаете, как туда добираться по воде и по земле. Вам нужно будет лишь показать проводнику М. М. пристань и дверь. В день, когда он должен будет ее к вам привести, вы найдете там ключ, и там будет только старый человек, который живет там в маленькой комнате внизу, откуда он не видит ни тех, кто входит, ни тех, кто выходит. Моя малышка не увидит ничего, и не захочет ничего видеть. Будьте уверены, что я все сделаю хорошо.

— Я начинаю верить, — сказал Резидент, очарованный моим планом, — что я потеряю заклад; но с радостной душой пойду до конца.

Я покинул их, договорившись о свидании на завтрашний вечер.

Утром я направился в Мурано, чтобы известить Тонину, что буду ужинать с ней, приведя еще двоих друзей, и чтобы доставить ей несколько бутылок хорошего вина, потому что мой дорогой англичанин был великий и крепкий любитель выпить. Тонина, обрадованная, что может приготовить хороший стол, спросила только, придут ли мои друзья после ужина; и я увидел ее очень обрадованной, когда сказал, что да. Проведя час в приемной монастыря с М. М., которая прекрасно поправлялась, я вернулся в Венецию и в два часа ночи возвратился в Мурано вместе с Резидентом и Ригелини, подъехав к моему казену по воде.

Ужин был изысканный, особенно в соединении с грацией и с поведением моей дорогой Тонины. Какое удовольствие для меня видеть Ригелини очарованным и Резидента, в восхищении хранившего молчание. Поскольку я был влюблен, мой тон не поощрял моих друзей обхаживать объект моей любви и вынуждал подождать, когда время остудит мое пламя.

После полуночи мы встали из-за стола, и, проводив Мюррея от дверей моего казена до того места, где я буду его ждать, чтобы отвести в монастырь, я вернулся в казен, чтобы оказать Тонине все те почести, которых она заслуживала, как за приготовленный ею хороший суп «а ля буржуа», так и за прекрасное поведение за столом. Она воздала хвалы моим друзьям, очень удивленная тем, что Резидент остался свеж как роза, осушив шесть бутылок вина. Мюррей выглядел как Бахус кисти Рубенса.

В день Пятидесятницы Ригелини пришел сказать, что Резидент готов к встрече предполагаемой М. М., которую должен привести его Меркурий послезавтра. Я дал ему два ключа от дверей казена и просил напомнить, что жду его в час ночи у дверей кафедрального собора. Волнение вызвало у меня неудержимое сердцебиение, я провел эти две ночи не в силах заснуть. Несмотря на то, что я был уверен, совершенно уверен в том, что М. М. невинна, я, однако, очень беспокоился. Но из-за чего я тревожился? Не из-за того же, что боялся увидеть Резидента разочарованным. М. М. должна была оставаться в его глазах подлой мошенницей вплоть до момента, когда он уверится в том, что был обманут. Эта мысль рвала меня на части. Беспокойство Мюррея было подобно моему, с той только разницей, что, находя эту историю весьма комичной, он смеялся, в то время как я, считая ее трагичной, трепетал.

Во вторник утром я направился в свой казен на Мурано, чтобы сказать Тонине приготовить в моей комнате холодный ужин на две персоны, бутылки вина и все, что нужно, затем уйти в комнату старого хозяина дома и не выходить оттуда, пока приглашенные не уйдут. Она заверила меня, что все сделает, не задавая мне никаких вопросов. После этого я направился в приемную вызывать М. М.

Не ожидая моего визита, она спросила меня, почему я не выехал сопровождать «Буцентавр»[30], который, поскольку стояла хорошая погода, должен был сегодня отплывать. После нескольких слов о том, что я неважно себя чувствую, что она заметила, я перешел наконец к важному вопросу.

— Надо, — сказал я ей, — сделать так, чтобы ты доставила мне некое удовольствие, и мой душевный покой зависит от того, чтобы ты согласилась со мной слепо, не спрашивая меня о причине.

— Приказывай, сердце мое, я не откажу тебе ни в чем, если только это от меня зависит.

Я приду этим вечером в час ночи, вызову тебя к этой решетке, и ты придешь. Ты останешься со мной лишь на минуту. Я буду с одним человеком. Ты скажешь ему пару слов из вежливости, затем уйдешь. Давай теперь найдем предлог, чтобы оправдать вызов в поздний час.

— Это будет сделано. Но ты не представляешь, насколько это затруднительно в этом монастыре, спуститься в приемную ночью, потому что в двадцать четыре часа приемные закрываются, и ключи находятся у аббатисы. Но поскольку речь идет только о пяти минутах, я скажу аббатисе, что речь идет о письме, что я жду от своего брата, которое он может передать мне только сегодня вечером, и я сразу должна ему ответить. Ты передашь мне письмо, и монахиня, которая будет меня сопровождать, это увидит.

— Ты не придешь одна?

— Нет. Я не смею это даже просить.

— Очень хорошо. Это неважно. Приходи только с какой-нибудь старухой дряхлого вида.

— Я оставлю свечу в глубине сзади.

— Отнюдь нет, мой ангел. Надо, наоборот, чтобы ты поставила ее на возвышении вблизи решетки, потому что важно, чтобы маска, которая будет со мной, видела твое лицо.

— Это странно. Но я тебе обещала слепое повиновение. Я спущусь с двумя свечами. Могу ли я надеяться, что ты объяснишь мне эту загадку в первый же раз, как мы увидимся?

— Даю тебе слово чести, что представлю тебе полный отчет не позднее чем завтра.

— Я заинтересовалась.

После этого соглашения читатель подумает, что мое сердце успокоилось. Отнюдь нет. Я вернулся в Венецию, терзаемый опасением, что Мюррей придет вечером к дверям кафедрала сказать мне, что его Меркурий приходил известить его, что монахиня должна была перенести свидание. Если это случится, я не сочту, естественно, М. М. виновной, но я допускал, что Резидент может подумать, что я подстроил, чтобы монахиня его обманула. Очевидно, что в этом случае я не смогу вести его в приемную. Мне придется, к сожалению, идти туда одному.

День казался мне очень долгим. Я держал в кармане фальшивое запечатанное письмо, и в назначенный час пошел встать у двери церкви. Мюррей не заставил себя ждать… Я увидел его четверть часа спустя, в маске, как и я, подходящим к двери большими шагами.

— Монахиня у вас? — спросил я.

— Да, мой друг. Пойдем, если хотите, в приемную, но увидите, вам скажут, что она больна или занята. Откажемся, если хотите, от пари.

— Пойдем, пойдем. Я не отказываюсь.

Я вхожу в башню, вызываю М. М., и привратница возвращает меня к жизни, говоря, чтобы я подождал и что я могу войти в приемную. Я вхожу туда с другом и вижу ее, освещенную четырьмя свечами. Могу ли я вспоминать такие моменты, не восхваляя свою жизнь? Я познал не невинность храброй и благородной М. М., но проницательность ее божественного ума. Мюррей, серьезный, больше не смеялся. М. М., вся сияющая, вошла вместе с послушницей, обе держали в руках подсвечники. Она сделала мне на очень хорошем французском лестный комплимент. Я передал ей письмо; она посмотрела на адрес и печать, затем положила его в карман. Затем, поблагодарив меня, сказала, что ответит позднее. Потом посмотрела на Резидента и сказала, что, возможно, она стала причиной того, что он пропустил первый акт оперы.

— Честь вас видеть, мадам, стоит всех опер мира.

— Мне кажется, что месье англичанин.

— Да, мадам.

— Английская нация сегодня первейшая в мире. Господа, я ваша покорная служанка.

Я никогда не видел М. М. столь прекрасной, как в этот момент. Я вышел из приемной, охваченный любовью и совершенно новым удовлетворением. Я направился к казену, не беспокоясь о Резиденте, который, теперь не волнуясь, шел за мной медленным шагом. Я подождал его у двери.

— Ну что ж! — говорю я ему, — вы убедились теперь, что вас обманывают?

— Замолчите. У нас будет время поговорить. Поднимемся.

— Зачем мне подниматься?

— Прошу вас. Не хотите же вы, чтобы я провел четыре часа со шлюхой, что там, наверху? Мы ее поджарим.

— Лучше выставим ее за дверь.

— Нет, потому что в два часа пополуночи ее сутенер должен прийти ее забрать. Она ему все расскажет, и он ускользнет от моей мести. Мы выкинем их обоих в окно.

— Успокойтесь. Честь М. М. требует, чтобы это дело осталось в тайне. Пойдем. Поднимемся. Мы посмеемся. Мне любопытно увидеть эту плутовку.

Мюррей входит первый. Увидев меня, она набрасывает платок себе на лицо и говорит Резиденту, что его поведение бесчестно. Мюррей не отвечает.

Она стоит, она не так высока, как М. М., она говорит ему на плохом французском. Ее баута, манто и маска лежали на кровати, но она, тем не менее, была одета монахиней. Мне не терпелось, однако, увидеть ее лицо. Я мягко попросил ее доставить мне это удовольствие.

— Кто вы? — спросила она.

— Вы находитесь у меня и вы не знаете, кто я такой?

— Я здесь, потому что меня предали. Я не имею дела с мерзавцем.

Мюррей предлагает ей помолчать, называя ее по роду ее уважаемой профессии, шлюха направляется взять свое манто, говоря, что хочет уйти, но он ее отталкивает, сказав, что она должна дожидаться своего сутенера и не шуметь, если не хочет отправиться в тот же миг в тюрьму.

— Меня в тюрьму!

Говоря эти два слова, она протягивает руку в отверстие своей одежды, но я мгновенно хватаю ее за эту руку, а Резидент — за вторую. Мы швыряем ее на стул и отбираем пистолеты, что лежат у нее в карманах. Мюррей срывает с нее ее святое шерстяное одеяние, и я забираю у нее восьмидюймовый стилет. Мошенница пускается в плач.

— Ты хочешь вести себя здесь тихо до прихода этого Капсучефало, или хочешь сразу отправиться в тюрьму?

— И когда Капсучефало придет?

— Я обещаю, что отпущу тебя.

— Вместе с ним?

— Может быть.

— Хорошо, я буду спокойна.

— Есть ли у тебя еще оружие?

На этот вопрос мошенница снимает платье, юбку и, если бы мы не помешали, она разделась бы до гола, надеясь обрести грубостью то, чего не надеялась добиться рассуждениями.

Меня удивило в этот момент то, что она оказалась лишь слегка похожа обличьем на М. М. Я сказал это Резиденту и он согласился; но, рассуждая как умный человек, вынудил меня также признать, что в силу предубеждения многие другие могли сойти за модель на портрете.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.