«Доблестный начальник»
«Доблестный начальник»
В 1782 г. Дашкова вернулась в Петербург. Была «милостиво принята».
Материальные свидетельства высокого расположения — поместье Круглое в Могилевской губернии, дом в Петербурге, дом в Москве…
Екатерина Романовна склонна приуменьшать свои новые богатства: и дом недостаточно хорош, и поместье разорено. Она подводит балансы, не забывает сообщить, какую сумму подарила отцу на покрытие его долгов. Считает «души», включая новорожденных младенцев, и ставит себе в заслугу, что не обратилась в сенат с требованием возместить ей 167 недостающих крестьян (умерших, очевидно, от голода — Дашкова права, когда пишет об особой нищете белорусских «казенных» земель) из значившихся по описи Могилевского поместья двух с половиной тысяч.
Даже трудно поверить, что страницы мемуаров, посвященные всем этим выкладкам, написаны вчерашней собеседницей Дидро и Вольтера! А между тем это так. И в этом сплаве просвещенности и ограниченности, прозрений и слепоты, некоторого даже нравственного величия и мелочности, бескорыстия и расчета — вся Дашкова. При всей безусловной незаурядности, при всем том, что она во многом опередила свое время, Дашкова помечена всеми его родимыми пятнами.
«Противоречив XVIII век. Однозначно оценивать людей того времени, их слова, дела и результаты их дел невозможно», — пишет исследователь.[84]
Первые месяцы на родине для Екатерины Романовны — полоса удач. Сын получает назначение и чин, о котором она так мечтала. Ей даже удается выхлопотать звание фрейлины для своей племянницы Полянской, дочери той самой «Романовны», которая была некогда счастливой соперницей Екатерины Алексеевны.
Все это было так давно! И так не страшны теперь Екатерине II обе сестры Воронцовы, и глупая, и ученая, такая дистанция отделила их за прошедшие 20 лет от вознесенной на вершину славы, сравниваемой с «солнцем в короне», Юноной, Минервой, Афиной Палладой, Семирамидой (Вольтер), даже врагами своими прозванной «вечной счастливицей» (Фридрих II), самодержицей всероссийской, что почему бы ей и не позволить себе благородный жест! Она их так любила…
Дашкова снова в фаворе. За маленьким столом императрицы всегда поставлен для Екатерины Романовны куверт. Похоже, что государыне, действительно, «надоели дураки, окружающие ее», как, если верить «Запискам», сказал Дашковой князь Потемкин.
В начале 1783 г. Екатерина Романовна Дашкова назначена директором Петербургской академии наук.
Чем объяснить необычное по тем временам решение императрицы (Дашкова стала первой женщиной в России, занявшей государственный пост, не считая «коронованных особ»)?
Желанием быть оригинальной? Поддержать на Западе свою сильно пошатнувшуюся репутацию монархини, свободной от предрассудков? Стремлением обезопасить себя от новых причуд фантазерки Дашковой, дав ей должность, которая наконец удовлетворила бы ее тщеславие? Вряд ли можно свести решение Екатерины к подобным соображениям; если они и играли какую-то роль, то не главную…
Екатерина Алексеевна отлично умела «использовать кадры». Славой своей она в значительной мере обязана была умению окружать себя талантливыми людьми. П. А. Румянцев, А. В. Суворов, Г. А. Потемкин, Н. И. Панин, А. А. Безбородко, А. Р. и С. Р. Воронцовы… Этот список можно продолжить. Понимание пользы, которую способен принести военачальник или дипломат, иногда побеждало даже личную неприязнь, как это имело место, например, в случае с Суворовым да и с Паниным.
Назначая Дашкову директором Академии, Екатерина II также, несомненно, руководствовалась соображениями пользы дела.
Дашкова не была ученым. Но она была образованной женщиной, искренне почитавшей науку. Екатерина ценила это «любление наук», которое еще великий Ломоносов считал непременным для главы Академии[85]. Немалую роль играли и личные контакты Екатерины Романовны со многими иностранными учеными, и присущее ей чувство национального достоинства — неприязнь к модному тогда «чужебесию», и ее хозяйственность, и ее недюжинная энергия, и неизменная ее преданность давним мечтам обеих Екатерин о распространении русского просвещения. Екатерина Алексеевна умела вспомнить о них в нужную минуту с такой обезоруживающей неофициальностью!
Дашкова согласилась занять пост директора не без колебания и оговорок. Впрочем, соответствующий указ был передан в сенат еще до получения ее согласия: Екатерина II в нем не сомневалась.
«Я очутилась запряженной в воз, совершенно развалившийся…» Дашкова имела все основания написать так.
Молодая Петербургская академия переживала трудную пору. Смерть Ломоносова в 1765 г., реакционные меры самодержавия после разгрома Пугачевского восстания, в частности резкое сокращение ассигнований на нужды просвещения, — все это сильно дезорганизовало научную, а особенно учебную, деятельность Академии. (По замыслу Ломоносова, Академия должна была стать не только средоточием научной жизни страны, но и центром подготовки отечественных научных кадров. При ней открылись академическая гимназия и академический университет — «два департамента суть наинужнейшие к приращению наук в отечестве». В конце 70-х годов они пришли в полный упадок. Директор Академии, камергер С. Г. Домашнев, признавался в 1777 г., что академическая гимназия пребывает в «жалостливом и развратном состоянии».)
Президентом Академии считался К. Г. Разумовский. Назначенный на свой высокий пост в возрасте 18 лет, он занимал его целых полстолетия. Графа, гетмана малороссийского, генерал-фельдмаршала Разумовского дела Академии не интересовали. Но лицо он был неприкосновенное: брат любимца Елизаветы Петровны и участник переворота 1762 г., командир измайловцев, чья поддержка обеспечила Екатерине успех. В связи с этим была установлена должность директора, который по существу и являлся президентом (не случайно в старых исторических сочинениях Дашкову часто именуют «председателем» Петербургской академии наук).
До Дашковой эту должность занимал младший из всесильных Орловых — Владимир Григорьевич, а позднее его ставленник С. Г. Домашнев, вызвавший столь громкое возмущение академиков откровенным неуважением к науке и разбазариванием академических средств, что пришлось создать специальную комиссию, которая должна была заниматься разбором академических дел.
Назначение Е. Р. Дашковой сопровождалось ликвидацией комиссии, а также разрешением обращаться по всем вопросам непосредственно к императрице (Екатерину Романовну известил об этом официальным письмом статс-секретарь Безбородко). Дашкова сразу же получила большие полномочия, чем ее предшественники.
Нет, ни в коей мере не уничтожалась и не ослабевала унизительная опека двора над Академией. Напротив. Но бюрократический аппарат, стоявший между ними, несколько упрощался — административные дела могли теперь решаться быстрее. Ведь даже великий Ломоносов, убежденный, что в Академии «вся власть и управление… должны быть переданы профессорскому собранию», учитывая реальные обстоятельства российской действительности, приходил к выводу, что президентом Академии должен быть «человек именитый и знатный, имеющий свободный доступ до монаршеской особы».[86] Дашкова получила этот свободный доступ.
И вот Екатерина Романовна впервые переступила порог Петербургской академии наук, чтобы занять председательское место на ученой конференции.
Первый шаг нового директора строго продуман. Еще утром этого дня Екатерина Романовна едет к знаменитому математику Леонарду Эйлеру, в течение ряда лет не посещавшему заседаний из-за возмущавших его порядков. Она обещает не беспокоить его впоследствии и упрашивает поехать с ней единственный раз.
Дашкова входит в залу, где собрались все академики, профессора и адъюнкты, вместе с великим слепцом, которого ведут под руки сын и внук, — как бы под покровительством самой Науки.
«Я сказала им, что просила Эйлера ввести меня в заседание, так как, несмотря на собственное невежество, считаю, что подобным поступком самым торжественным образом свидетельствую о своем уважении к науке и просвещению».
Она произносит свою краткую вступительную речь стоя и намеревается уже сесть, когда обнаруживает, что место рядом с председательским, т. е. первое место, по праву принадлежащее Эйлеру, собирается занять некий «профессор аллегории», бездарный, но в больших чинах (Дашкова острила, что и научные его знания, и сам он — только аллегория). «Сядьте, где вам угодно, — обращается она тогда к Эйлеру, — какое бы место вы ни избрали, оно станет первым с той минуты, как вы его займете».
К тому времени, когда Дашкова стала директором, Петербургская академия наук существовала немногим более полувека.
Революция в химии, физике, географии, астрономии, геологии, металлургии и других областях, связанная в России с деятельностью М. В. Ломоносова, успехи русской математической школы, открытия русских путешественников, изучивших и описавших Сибирь, Камчатку, Поволжье, Кавказ и Юг России, появление замечательных для своего времени «Атласа Российского», «Российского географического лексикона», планов Петербурга и Москвы, капитальных исторических трудов — таковы были достижения русской науки к началу 80-х годов XVIII в.
Молодая Академия наук проделала за короткий срок огромный труд по изучению и описанию природных богатств страны.
Перед пораженными читателями в России и за ее рубежами впервые предстала страна обильная и столь обширная, что над нею, по словам Ломоносова, «солнце целую половину своего течения совершает и в которой каждое светило, восходящее и заходящее, во едино мгновение видеть можно».[87]
Но если достижения науки были чрезвычайно значительны, то для распространения их в стране, для их практического применения в экономике России и для просвещения русского общества почти ничего не делалось.
Между собственно академической деятельностью и запросами русского хозяйства существовала стена.
Дашкова пытается расшатать эту стену.
Впервые после кончины Ломоносова в стенах Академии звучат слова о том, что наука должна отвечать жизненным, практическим потребностям страны.
В последней трети XVIII столетия передовые русские ученые вели борьбу за возвращение академической жизни к тем нормам, которые предусматривались создателями Академии и оказались утраченными в послепетровскую, особенно бироновскую, эпоху. Директор Академии Дашкова в меру сил поддерживала эту борьбу. Так, она пыталась возродить роль Академической конференции — собрания академиков, оттесненной и подмененной Академической канцелярией. Одно из первых распоряжений нового директора — освобождение ученых от опеки этого бюрократического учреждения. По решению Дашковой через канцелярию проходили только приказы, относившиеся «до исправления дел экономических, которые должны быть записываемы…»
«…Господа академики и адъюнкты никому иному не будут давать отчеты, как ее сиятельству г. директору или самой конференции», — читаем в документе, сохранившемся в академическом архиве.[88]
Дашкова была достаточно умна, чтобы понимать: она не может руководить наукой, возглавлять собственно научную работу Академии. Эта трезвость оценки своих возможностей, здравомыслие в сочетании с недюжинными администраторскими способностями помогли ей сразу занять на посту директора Академии достойную и плодотворную позицию.
В центре внимания Дашковой — академическое хозяйство, научно-просветительная и издательская деятельность.
Екатерина Романовна приводит в порядок запущенное хозяйство Академии столь же ревностно и с тем же тщанием, с каким некогда приводила в порядок свои собственные дела.
Она вникает во все. Самолично проверяет реестры книг и цены на книги, отчеты торговцев, качество шрифтов, количество израсходованной бумаги, счета мастеров: изготовителя типографского пресса, столяров… Многие из этих памятных бумаг сохранились в архиве Академии.[89]
Случается, ее захлестывает хозяйственное рвение, и она вмешивается в то, во что вмешиваться не следовало бы. Она потребовала, например, чтобы ее указаниям следовал сам Дж. Кваренги, строивший в ту пору новое здание Академии. (В годы директорства Дашковой построены главное здание Академии наук и академический дом на 7-й линии Васильевского острова.) Она так досаждала знаменитому зодчему, что он будто бы перестал участвовать в строительстве, когда оно было еще в разгаре. К счастью, эти приступы «административного восторга» случались у Дашковой не часто.
Сэкономив благодаря четкому ведению академического хозяйства изрядную сумму, она просит у Екатерины разрешения открыть общедоступные курсы по основным отраслям наук. «А как чтение лекций на российском языке (подчеркнуто Е. Р. Дашковой.[90] — Л. Л.) не только для студентов и гимназистов, но и для всех посторонних слушателей, кои допущаемы будут, кажется мне тем паче полезны, что науки перенесутся на наш язык и просвещение распространится, то спрашиваю всемилостивейшего Вашего императорского величества повеления на отдачу из оной суммы 30 тысяч рублей в вечный капитал с тем, чтобы из процентной прибыли производить четверым русским профессорам за чтение таковых лекций на российском языке сверх настоящего их жалования».[91]
И вот ежедневно в течение четырех летних месяцев крупнейшие специалисты читают публичные лекции по основным отраслям наук: С. К. Котельников — математику, Н. Я. Озерецковский — естественную историю, Н. П. Соколов и Я. Д. Захаров — химию, В. М. Севергин — минералогию, А. К. Кононов и М. М. Гурьев — физику. Успех курсов был велик. «Я часто присутствовала при лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных русских дворян и молодые гвардии унтер-офицеры…»
Увлеченная новым начинанием, Екатерина Романовна передает В. М. Севергину свою любимую коллекцию минералов. Мы сказали бы сегодня: она заботится о наглядности лекционной пропаганды.
Уже в первой своей речи на заседании ученой корпорации Дашкова выражает надежду, что свет наук распространится из Академии по всему отечеству.
Заботясь о подготовке отечественных научных кадров, Дашкова спешит увеличить число учеников академической гимназии (она застает всего 27 учеников), не стесняется отослать «ввиду полной неспособности к наукам» шесть знатных оболтусов обратно к родителям. «…Кроме того, казна сберегла и деньги и время, — суховато комментирует Дашкова свои действия, — вместо них теперь 89 учеников, которые, смею утверждать, гораздо лучше накормлены, одеты и обучены, чем прежде».[92]
Сохранился своеобразный отчет Дашковой о первых годах ее директорства. В нем удивительно точно запечатлелась личность автора — ее деловой, лаконичный, энергичный стиль (см. приложение).
Только одно распоряжение в этом отчете касается не административно-хозяйственных дел, а непосредственно ученых. Оно также чрезвычайно характерно и для времени, и для Дашковой.
«Наблюдения и открытия, производимые внутри страны, сообщались за границу до их опубликования в России, и, к стыду Академии, там пользовались ими раньше, нежели у нас, — пишет Дашкова.
Я велела занести в журнал, что гг. академики не должны отныне сообщать подобные открытия за границу, пока Академия не извлекла из них славу для себя путем печати и пока государство не воспользовалось ими».[93]
Почти за 12 лет своего директорства Дашкова упорядочила академическое хозяйство, уплатила многочисленные долги Академии, значительно пополнила библиотеку, улучшила работу типографии, добилась составления карт ряда губерний, пополнила коллекцию минералов. Она способствовала организации множества ученых экспедиций в различные края России.
В годы ее директорства активизируется издательская деятельность Академии. По инициативе Дашковой Академия предпринимает первое издание сочинений Ломоносова с биографической статьей — «Полное собрание сочинений Михайла Васильевича Ломоносова с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его нигде еще не напечатанных творений» (ч. 1–6. СПб., 1784–1787).
Выходит вторым изданием «Описание земли Камчатки» (СПб., 1786) профессора естественной истории Степана Петровича Крашенинникова, вскоре переведенное на английский, немецкий, французский и голландский языки. Продолжают издаваться «Дневные записки путешествия доктора и Академии наук адъюнкта Ивана Лепехина по разным провинциям Российского государства» (ч. 1–4. СПб., 1771–1805). Расширяются картографические работы, продаются по сниженным ценам карты, «месяцесловы» — календари. Возобновляется выход «Академических известий». Основываются два периодических издания — «Собеседник любителей российского слова» и «Новые ежемесячные сочинения». Первое — литературно-художественный и исторический журнал. Второе — издание просветительское, ставящее своей целью «общедоступное изложение научных истин», печатание «всех рассуждений, какие только к приращению человеческих знаний способствовать будут», — иначе говоря, научно-популярный журнал.
Немногочисленные авторы, писавшие о Дашковой, не забывали отметить ее плохой характер — неуживчивость, пристрастность: не оценила гениального механика-самоучку И. П. Кулибина, невзлюбила талантливого В. Ф. Зуева, участника экспедиции Палласа, ссорилась с Дж. Кваренги… Но каков бы ни был в те годы ее характер, особой воли она ему не давала. «Вспышки самоуправства проявлялись у Дашковой весьма редко и исчезали довольно скоро», — пишет историк Академии М. И. Сухомлинов, высоко ценивший ее деятельность.[94]
Резкая и непримиримая по отношению ко всем, кто добивался почета не по научным заслугам, а по чинам и связям, Дашкова, как правило, была чрезвычайно тактична в отношениях с академиками и адъюнктами, деятельность которых представлялась ей направленной к чести и славе отечественной науки. Она пытается укоренить в академической жизни принцип равноправия, коллективной ответственности всех за судьбы Академии и строгой отчетности каждого в отдельности за свое дело. Здесь она не допускает ни малейших поблажек и для себя лично. Протоколы общих собраний Академии — для нее святыня, она строго запрещает приносить их к себе домой, а в случае необходимости сама приходит в Академию и снимает с них копии. Между тем предшественник Дашковой, Домашнев, сплошь да рядом подолгу держал протоколы у себя дома, нередко и вообще терял их, а преемник ее, Бакунин, мог и просто-напросто разорвать документ, содержавший неугодное ему решение (протокол заседания от 28 апреля 1796 г. так и сохранился, по решению академиков, в архиве Академии наук в разорванном виде).
Дашкова ревниво оберегает достоинство Академии, требует разборчивости при назначении академиков, как действительных, так и почетных, вникает во все подробности академической жизни, следит за впечатлением, которое производит каждый ее шаг, и, по свидетельству Сухомлинова, не остается равнодушной даже к слухам, если они связаны с ее деятельностью.
«Персонально я многое снести могу, места же публичного никакого унизить и помарать собою не могу» — эти слова Дашковой помогают понять весь стиль поведения директора Петербургской академии наук, «нашего доблестного начальника», как величали ее академики.
«Я сосредоточила все свои способности на исполнении обязанностей звания, в которое угодно было меня облечь Вашему величеству, и потому не могу бояться самой строгой проверки моего управления», — докладывала Дашкова Екатерине II.[95]
*
30 октября 1783 г. появился указ об учреждении Российской академии и назначении Дашковой ее председателем, что было увековечено в приличествующих событию виршах.
А ты, сотрудница писателей почтенных,
Честь пола твоего, свершай толь славный путь,
Любительница муз, тебе препорученных.
Участвуй в лике их и им красою будь:
Чудесное в сей век и новое явленье
В тебе, о Дашкава, ученый видит свет;
Минерва наших дней, гоня предрассуженье,
Достоинствам твоим награду подает.[96]
А вот другое стихотворение «Ея сиятельству княгине Е. Р. Дашкавой». (Оно подписано инициалами М. Х. Нетрудно их расшифровать: Михаил Херасков.)
Призывающему гласу
Я последовать хощу,
Ко священному Парнасу
Прежнего пути ищу.
Сладко мне повиноваться
Председательнице муз.
. . . . . . . . . .
Кто российской громкой славы
Не удобен в рог звучать,
Тот испорченные нравы
Постарайся обличать…
Пойте, росски музы, пойте,
Есть наперсница у Вас;
Восхищайтесь, лиры стройте:
Вверен Дашкавой Парнас.[97]
На «вверенном ей Парнасе» Дашкова распоряжалась страстно, увлеченно и деловито.
Ведь ей принадлежала идея организации Российской академии, она создала устав этого учреждения, сыгравшего в истории русской словесности немаловажную роль.
Если Петербургская академия объединяла в основном представителей точных наук, то Российская академия была задумана как центр наук гуманитарных. (Впоследствии оба эти научные учреждения объединились: Российская академия влилась в Академию наук — в 1841 г. она была преобразована во второе отделение Академии наук, затем в Отделение русского языка и словесности.)
Российской академии «надлежало возвеличить российское слово, собрать оное в единый состав, показать его пространство, обилие и красоту, поставить ему непреложные правила, явить краткость и знаменательность его изречений и изыскать глубочайшую его древность», — пишет один из ее постоянных сотрудников, первый непременный секретарь Российской академии Иван Иванович Лепехин, помощник и бессменный заместитель Е. Р. Дашковой.[98]
В 7-й части «Собеседника любителей российского слова» (журнал издавался частями, а не номерами, сроки выхода этих частей бывали довольно неопределенны) мы находим статью, чрезвычайно характерную для взглядов Дашковой — в ней чувствуется влияние Ломоносова.
«Российский язык красотою, изобилием, важностью и разнообразными родами мер в стихотворстве, каких нет в других, превосходит многие европейские языки, а потому и сожалительно, что россияне, пренебрегая столь сильный и выразительный язык, ревностно домогаются говорить или писать несовершенно, языком весьма низким для твердости нашего духа и обильных чувствований сердца. В столичных городах дамы стыдятся в больших собраниях говорить по-российски, а писать редкие умеют… До какого бы цветущего состояния довели россияне свою литературу, если бы познали цену языка своего!..»[99]
Полна патриотического воодушевления, оптимизма и деловой энергии «Речь, говоренная при открытии императорской Российской академии октября 21 дня 1783 г. председателем сей Академии княгинею Екатериною Романовною Дашкавою, ее императорского величества статс-дамою, императорской Академии наук директором, ордена святой Екатерины кавалером, стокгольмской королевской Академии наук и Санкт-петербургского вольного экономического общества членом».
Вот она — с некоторыми сокращениями. Характерный документ своего времени, эта речь, как и все, к чему прикасается Дашкова, несет на себе явственный отпечаток ее личности, хоть и не «по-дашковски» витиевата.
Как всегда, когда ей предстояло публично говорить, Екатерина Романовна страшно разволновалась, «вплоть до спазм», потом овладела собой и взошла на кафедру.
«Государи мои!
Новый знак попечительного о нашем просвещении промысла всеавгустейшей нашей монархини — вина настоящего нашего собрания. Содетельница толиких наших благ дает ныне новое, отличное, покровительство и российскому слову, толь многих языков повелителю… Вам известны обширность и богатства языка нашего; на нем сильное красноречие Цицероново, убедительная сладость Демосфенова, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство и гремящая Пиндара лира не теряют своего достоинства; тончайшие философические воображения, многоразличные семейственные свойства и перемены имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи; однако при всех сих преимуществах недоставало языку нашему предписанных правил постоянного определения речениям и непременного словам знаменования. Отсюда происходили разнообразность, в сопряжении слов несвойственные, или паче обезображивающие язык наш речения, заимствуемые от языков иностранных; учреждением сей императорской Российской академии предоставлено усовершить и возвеличить Слово наше…
Многоразличные древности, рассыпанные в пространствах отечества нашего, обильные летописи, дражайшие памятники деяний праотцев наших, каковыми немногие из существующих ныне европейских народов поистине хвалиться могут, представляют упражнениям нашим обширное поле…
Знаменитые деяния предков наших, а наипаче славный век Екатерины II, явят нам предметы к произведениям, достойным громкого нашего века; сие равномерно, как и сочинение грамматики и словаря, да будут первым нашим упражнением…
Позвольте мне, государи мои, быть благонадежной, что вы не сомневаетесь в истинном моем признании той чести, кою я, по благоволению монаршему, имею с вами в сем полезном для отечества учреждении сотовариществовать. Будьте уверены, что я всегда гореть буду беспредельным усердием, истекающим из любви моей к любезному отечеству, ко всему тому, что всему нашему обществу полезно быть может, и что неусыпною прилежностию буду стараться заменить недостатки моих способностей… Я не имела в виду и не надеялась на себя, не льстилась такое полезное и славное учреждение быть в состоянии основать; в помощи ж вашей надежду свою полагаю и тем самым желаю искреннее свое к вам почтение засвидетельствовать».[100]
Итак, Дашкова называет главную цель этого «полезного для отечества учреждения» — составление русской грамматики и словаря русского языка. Она указывает в своей речи, что академики должны также заниматься изучением памятников отечественной истории и увековечить в произведениях знаменитые события как минувшего, так и настоящего времени.
Почти все члены Российской академии избирались по непосредственной рекомендации президента.
Дашковой удается объединить вокруг этого молодого учреждения весь цвет тогдашней русской интеллигенции: писателей, образованных духовных лиц, государственных деятелей. Членами Российской академии были ученые — С. Я. Румовский, А. П. Протасов, С. К. Котельников, писатели — Д. И. Фонвизин, Г. Р. Державин, М. М. Херасков, Я. Б. Княжнин. (В XIX столетии членами Российской академии станут И. А. Крылов, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, А. С. Пушкин…)
Более 11 лет Дашкова прилагала всю свою кипучую энергию к тому, чтобы «российское слово вычищалось и процветало».
Из 364 заседаний Российской академии, падающих на годы, когда Дашкова была президентом, две трети прошли под ее личным председательством.
В Петербургской академии наук проявлялись административные таланты Е. Р. Дашковой, в Российской академии раскрылись ее творческие дарования.
Здесь она не только организатор, но и душа всех начинаний. Она принимает деятельное участие в составлении и издании «Словаря Академии Российской, производным порядком расположенного» — этот словарь, как известно, высоко ценил Пушкин.
То был для своего времени труд действительно выдающийся. Существенно, что в словарь входили научные и технические термины, которыми обогатили язык Ломоносов и ученые его школы; сочинения Ломоносова были одним из основных источников словаря.
Для этого первого толкового словаря русского языка Дашкова собирает слова на буквы «ц», «ш», «щ», дополняет собранное на многие другие буквы и объясняет ряд понятий, имеющих, как она выражается, «отношение к нравственности, политике и управлению государством».
«Просвещенная часть общества отдавала мне справедливость и сознавала, что учреждение русской академии и быстрота, с которой двигалось составление первого у нас словаря, стояла в зависимости от моего патриотизма и моей энергии. Но придворная партия находила, что словарь, расположенный в словопроизводном порядке, очень неудобен…» («придворная партия», которую Дашкова справедливо противопоставляет просвещенной части общества, была занята изъявлением восторгов по поводу словаря, который в пику Дашковой затеяла сама императрица).
Когда Дашковой давно уже не было на свете, в январе 1836 г. состоялось очередное заседание Российской академии. Отчет об этом заседании оставил нам А. С. Пушкин. Непосредственно с нашей темой связана высокая оценка в этой статье деятельности Российской академии и академического словаря.
«…Екатерина II основала Российскую академию в 1783 году и повелела княгине Дашковой быть председателем оной.
Екатерина, стремившаяся во всем установить закон и незыблемый порядок, хотела дать уложение и русскому языку. Академия, повинуясь ее наказу, тотчас приступила к составлению словаря. Императрица приняла в нем участие не только словом, но и делом. Часто осведомлялась она об успехе начатого труда и, несколько раз слыша, что словарь доведен до буквы Н, сказала однажды с видом некоторого нетерпения: все Наш да Наш! когда же вы мне скажете: Ваш? Академия удвоила старание. Через несколько времени на вопрос императрицын: что словарь? отвечали ей, что Академия дошла до буквы П. Императрица улыбнулась и заметила, что Академии пора было бы Покой оставить.
Не смотря на сии шутки, Академия должна была изумить государыню поспешным исполнением высочайшей ее воли: словарь окончен был в течение шести лет. Карамзин справедливо удивляется таковому подвигу. „Полный Словарь, изданный Академиею, — говорит он, — принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев; наша, без сомнения, счастливая судьба во всех отношениях есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями“».[101]
После слов «в течение шести лет» Пушкин делает примечание: «Французская Академия, основанная в 1634 году и с тех пор беспрерывно занимавшаяся составлением своего словаря, издала оный не прежде, как в 1694 году». «Словарь обветшал, пока еще над ним трудились, — говорит Вильмен. — Стали его переделывать. Прошло несколько лет, и все еще Академия пересматривала букву А. Деятельный Кольбер, удивлявшийся таковой медленности, приехал однажды в собрание Академии. Разбирали слово Ami (друг. — Л. Л.). Но были такие споры о точном определении оного; рассуждали с такой утонченностию о том, что в слове Ami предполагается ли светская обязанность, или сердечное отношение; чувство разделенное, или одно наружное изъявление, или усердие без вознаграждения, что министр, у коего при дворе так много было друзей, признался, что он более уж не удивляется медленности и затруднениям Академии».
*
Еще в большей мере раскрылись творческие дарования Дашковой в журнале «Собеседник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и прозе некоторых российских писателей». Он возник несколько раньше Российской академии, издавался «иждивением императорской Академии наук». И все же «Собеседник» может быть охарактеризован как орган Российской академии: они «совпадают по мысли, произведшей их» (Добролюбов).
На титульном листе — изображение Минервы на облаке. В последней трети XVIII в. богиня мудрости Минерва имела прочную российскую «прописку»: это устоявшееся аллегорическое изображение Екатерины II.
В предуведомлении сообщалось: «Сие собрание разных сочинений в стихах и в прозе некоторых любителей российского слова издается по желанию нынешнего Академии наук директора ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой, которая почитает нужным не только пещись по долгу звания своего о приведении наук в России в цветущее состояние, но и стараться о доставлении публике хороших российских сочинений… Польза, от сего происходящая, ощутительна как в рассуждении российского слова, так и вообще в рассуждении просвещения».[102]
Читатели предупреждались о том, что в «Собеседнике» будут печататься только произведения российских авторов (у Академии существовали специальные фонды для переводов и издания переводной литературы — она немало сделала и в этом направлении) и что «желающие сделать честь помещением своих трудов сему „Собеседнику“… благоволят присылать труды свои к ее сиятельству княгине Е. Р. Дашковой…»
Об участии в журнале Екатерины II официально объявлено не было. Вскоре, однако, выяснилось, что Минерва на облаке — не только высокий покровитель, но и деятельный соучастник издания.
Цели, которые преследовала Екатерина II, сотрудничая в «Собеседнике», очевидны: направлять общественную мысль, подчинить ее интересам самодержавия. Цензура извне перемещалась внутрь журнала.
Разве не охранительным задачам были подчинены в конечном счете и официально разрешенное «свободоязычие», и дозволенная критика «испорченности нравов» — дурных характеров, мотовства, супружеских измен и прочей чепухи, даже отдаленно не касавшаяся того, что составляло подлинную трагедию России — самодержавно-крепостнического строя, который осмеливались же критиковать сатирические журналы 70-х годов — новиковские «Трутень» и «Живописец»! (В «Живописце» был, в частности, напечатан «Отрывок из путешествия *** И. Т.», где автор — по мнению ряда исследователей, Радищев — обрушивается на крепостное право.)
Добрую половину «Собеседника» занимали анонимные сочинения самой Екатерины II — сатирические очерки «Были и небылицы», «Записки касательно российской истории», давно уже по достоинству оцененные как псевдоисторические, ответы Фонвизину… Статьи на политико-просветительные темы Екатерина считала своей монополией, что довольно скоро уменьшило интерес читателей к журналу.
Произведения Дашковой, печатавшиеся здесь, известны мало. А между тем они заслуживают внимания.
Принято считать, что за два года существования «Собеседника» Дашкова опубликовала в нем около десяти статей. Должно быть, их несколько больше. Но дело не в количестве, как даже и не в разнообразии жанров, в которых проявлялся несомненный ее литературный дар (Дашкова выступала и как прозаик, и как поэт).
«Эти статьи, — писал Добролюбов о дашковских, противопоставляя их сочинениям императрицы, — сильно вооружают против того, что вообще есть низкого, гадкого в человеке и что особенно распространено было в некоторых слоях русского общества того времени, — против двоедушия, ласкательства, ханжества, суетности, фанфаронства, обмана, презрения к человечеству… Через семьдесят лет еще можно угадывать правдивость, меткость, благородную энергию этих заметок…»[103]
Добролюбов иллюстрирует свою мысль, цитируя «Послание к слову „так“».
Напечатанное без подписи, вслед за открывающей журнал державинской одой «К Фелице» и юношеским четверостишием Дашковой «Надпись к портрету Екатерины II» (оба тоже без подписи), оно было программным для того критического направления, которое стремилась утвердить в журнале директор Академии.
В «Послании» чередуются стихи и проза. То и другое — свидетельство литературной одаренности автора, хоть и несвободно от дидактизма; впрочем, он был свойствен многим созданиям литературы той поры, заслужившим и большую известность.
Дашкова ополчается здесь на невежд, льстецов и подхалимов, на «такальщиков», готовых соглашаться с любым вздором, ежели вздор этот несут господа.
Лишь скажет кто из бар: «Учение есть вредно,
Невежество одно полезно и безбедно»,
Тут все поклонятся — и умный и дурак —
И скажут, не стыдясь: «Конечно, сударь, так».
А если молвит он, что глуп и Ломоносов,
Хоть славный он пиит, и честь, и слава россов,
Тут улыбнется всяк
И повторит пред ним: «Конечно, сударь, так».
В прозаическом выводе автор еще более заостряет свою мысль: «Так на все, что большой господин ни скажет, есть раболепствие».
Но кто же это «раболепствие» создает и поощряет? Дашкова и здесь не ищет ласкающих слух выражений: «такальщиков» слушают подлецы.
Но самые и те, которым потакают,
Не лучше чувствуют, не лучше размышляют.
Кто любит таканье и слушает льстеца,
Тот хуже всякого бывает подлеца.[104]
Дашкова не случайно столь негодует против «таканья». Она усматривает в нем некую циничную жизненную позицию, чрезвычайно ей противную: льстецы и «такальщики» отлично понимают, что криводушничают, да этак жить удобней, легче «приобресть себе и честь, и счастие неложно от знатнейших господ, от них срывать скорее по чину всякий год».
Любопытно, что «Послание» не осталось без ответа. Оно подписано: «Слово „так“».
«…Видите Вы, госпожа сочинительница послания ко мне, какую Вы себе беду приуготовляете Вашими сочинениями; превеликая толпа разного рода людей на Вас гневается. Однако ж прошу гнева их не опасаться, я их весьма коротко знаю …Продолжайте, милостивая государыня, защищать добродетель и осмеивать пороки, пренебрегая ворчание завистников, глупости и подлости…»[105]
Императрица вроде бы поощряла «госпожу сочинительницу» к критическим выступлениям, да только то были слова — в действительности отношения осложнялись.
Одна из основных тем «Собеседника», и Дашкова, несомненно, задает здесь тон, — борьба с французоманией — «мартышеством французским», «французским воспитанием».
«Причина этого настойчивого преследования, — писал Добролюбов, — объясняется отчасти тем, что тогдашнее волнение умов во Франции грозило многим и в политическом отношении, отчасти же и тем, что княгиня Дашкова, понимавшая истинную сущность дела, естественно, должна была негодовать, видя, как русские люди, знакомясь с литературой и нравами Франции, перенимали самое пустое, самое глупое, самое ничтожное, не обращая внимания на то, что составляло действительное сокровище, что могло в самом деле образовать и облагородить человека».
Охранительным мерам Екатерины II против проникновения в Россию идей революционной Франции критик противопоставляет борьбу Дашковой и многих передовых людей того времени (вспомним Фонвизина, автора «Бригадира») против французомании русского вельможества.
«…Нельзя не отдать чести „Собеседнику“ по крайней мере за то, что он понял нелепость этого положения и старался выводить на общее посмеяние как упорное старинное невежество, так и пустоцвет французской цивилизации, столь дурно усвоенной у нас тогдашними молодыми людьми…»[106]
Добролюбов называет здесь обе проблемы, многажды обдуманные Дашковой: необходимость усвоения передовой европейской культуры и бессмысленность поверхностного копирования внешних ее примет.
Во 2-й части «Собеседника» напечатана статья Е. Р. Дашковой «О смысле слова „воспитание“». Вот характерный отрывок.
«…Отцы наши воспитать уже нас желали как-нибудь, только чтоб не по-русски и чтоб через воспитание наше мы не походили на россиян… Тогда танцмейстеры, французские учители или мадамы, по их мнению, все воспитание совершали… Воспитание сие не только не полезным, но и вредным назваться может… Мы еще более удалились от справедливого смысла, заключающегося в слове „воспитание“, прибавя к разврату, который учителя и мадамы в сердца детей наших сеют, разврат, которому предаются дети наши, путешествуя без иного намерения, окроме веселия, без рассудка, без нужного примечания и погружая себя в Париже или Страсбурге только в праздность, роскошь и пороки, с истощенным телом… и кошельком домой беспоправочны возвращаются. Не в поле, не в совете или служении отечеству они себя отличить… хотят; танцы, клавикорды или скрипка, разговоры о театрах… вот благородное и пространственное поле, которое наши дети выбрали и на котором отличиться желают». Настоящее же воспитание, как считает автор статьи, должно состоять из физического, нравственного и школьного, причем нравственное, по мнению Дашковой, заключается в том, чтобы «вкоренить в сердце воспитанника любовь к отечеству и правде, почтение к законам, омерзение к эгоизму и убеждение в той истине, что нельзя быть благополучным, не выполнив долгу звания своего».[107]
«Долг звания своего» сама Е. Р. Дашкова всегда выполняла ревностно. И в Академии наук, и в Российской академии, и в «Собеседнике», особенно ей дорогом.
Дашкова сплотила вокруг «Собеседника» многих талантливых литераторов — в этом несомненная заслуга и ее, и соредактора журнала советника дирекции Академии О. П. Козодавлева. Здесь печатались Фонвизин, Капнист, Княжнин, Богданович и самый большой поэт допушкинской поры Г. Р. Державин; в «Собеседнике» увидели свет и «К Фелице», и «Видение Мурзы», и «Бог». Потому-то, продираясь сквозь славословия по адресу «российской Минервы» и исторические небылицы, и сегодня с увлечением листаешь его толстые коричневатые страницы…
И все же не удалось Дашковой воздействовать своим «Собеседником» на развитие «истинных понятий». Екатерина II глушила критическое направление журнала, даже то робкое, которое наметилось было поначалу.
Государыню не разгневало сатирическое описание расточительства, лености, чрезмерной роскоши ее двора в оде «К Фелице» Державина: ведь жизни вельмож противопоставлялись умеренность и добродетельная скромность самой Фелицы («Мурзам твоим не подражая, почасту ходишь ты пешком, и пища самая простая бывает за твоим столом…» и т. д.), да и названа она была здесь «богоподобной».
А вот уже на «Вопросы» Фонвизина сочинителю «Былей и небылиц», касавшиеся проводимой ею самодержавной политики, Екатерина отвечала с крайним раздражением. Когда Фонвизин — анонимно, конечно, — попытался поднять на страницах «Собеседника» острые проблемы, связанные с моральной и интеллектуальной деградацией правящего класса, Екатерина эти попытки решительно пресекла. Гневный окрик государыни привел к тому, что писатель отказался сотрудничать в журнале, и к очередным трениям между Екатериной и Дашковой.
Тщетно было бы искать в «Собеседнике» страницы, написанные рукой А. Н. Радищева, Н. И. Новикова, критическое изображение не отдельных отрицательных явлений, а социальных порядков, их породивших, как и наивно ожидать реальных результатов от имевших место сатирических выступлений.
В статье «Русская сатира екатерининского времени», написанной Добролюбовым три года спустя после его юношеской работы о «Собеседнике» и свидетельствующей о значительной эволюции его взглядов, критик указывает на «печальную бесплодность» любой сатиры, которая «не находила возможности развивать свои обличения из этих простых положений — о вреде личного произвола и о необходимости для блага общества „общей силы закона“, которою бы всякий равно мог пользоваться».[108]
Добролюбов приводит множество примеров подобной бесплодности. Вот лишь некоторые. Сатира обличала роскошь и мотовство, а «Потемкин и другие вельможи забирали из казны деньги целыми мильонами и сотнями тысяч бросали на танцовщиц и на брильянты…» Сатира обличала тех, кто не заботится об общем благе, — «в это самое время вводились откупа, народ истощался рекрутскими наборами… страдал от неурожая и дороговизны, бродил без работы, помирая с голоду целыми тысячами…»[109]
Любопытно, что, рисуя трагическую картину истощения России в «блестящий век» Екатерины II, Добролюбов в значительной мере опирается на исследования Александра Романовича Воронцова, ставшего при Александре I государственным канцлером.
«…Оно (царствование Екатерины. — Л. Л.) было, конечно, с большим блеском, особливо по внешним делам; большие приобретения сделаны, служащие и к безопасности России, и к лучшему составлению всей массы. Но нельзя не признать, чтоб сердце России почти ежегодными рекрутскими наборами не было истощено: к тому прибавились налоги, прежде еще зрелости своей, чтоб Россия могла оные без изнурения выносить… Роскошь, послабление всем злоупотреблением, жадность к обогащению и награждения участвующих во всех сих злоупотреблениях довели до того, что люди едва ли уже не желали в 1796 году скорой перемены, которая по естественной кончине сей государыни и воспоследовала…»[110]
Может быть, Дашкова и не обладала государственными талантами своего брата, но по многим вопросам их взгляды совпадали. Взаимопонимание между ними с годами росло, и, может быть, на решение А. Воронцова принять предложенную ему Александром I должность государственного канцлера оказало влияние письмо сестры, где были такие слова: «Думаю, что Вас призовут к участию в восстановлении многострадальной Руси — полагаю по совести, что Вам не следует отказываться».[111]
Письмо это было написано в Троицком 18 марта 1801 г. Мы почти на два десятилетия ушли вперед от той поры, когда в Академии наук и Российской академии на ученых конференциях председательствовала женщина в глухом темном платье с орденской звездой, а нередко — и в тяжелой шубе, накинутой на плечи. В залах бывало холодно. Составляя «штатное расписание» Российской академии, Екатерина Романовна чуть ли не первыми назвала истопников: «…Необходимо… было иметь кассира и четырех инвалидных солдат для топки печей и ухода за домом…»[112]
*
«Доблестный начальник», «покровительница муз»… Казалось бы, годы свершений — счастливые годы. Они не были счастливыми.
Дашковой все давалось с трудом, с «беспокойством и хлопотами».
Она ссорится с генерал-прокурором А. А. Вяземским, чинившим препятствия в издании карт русских губерний — он «стал внушать мне отвращение к директорской деятельности» (и это в первые же ее «академические» месяцы). Она не ладит с фаворитом А. Д. Ланским и со сменившим его Зубовым. (Герцен писал: «Историю Екатерины II нельзя читать при дамах».) Спорит с самой Екатериной, отстаивая свою точку зрения на порядок расположения слов в словаре Российской академии, и добивается, собрав мнения академиков, того, что словарь издается по ее, а не по императрицыному плану. Довольно решительно редактирует материалы, присылаемые Екатериной в «Собеседник», а иногда и позволяет себе громко критиковать их (Екатерина перестала присылать свои «Были и небылицы» в журнал).
Впрочем, если верить «Запискам», Екатерина Романовна отдавала себе отчет в том, что назначение ее в Академию приведет к новым осложнениям отношений с Екатериной II.
Так описывает она свои чувства той поры: «Смущенная и пораженная, я велела никого не принимать и… стала размышлять над беспокойством и хлопотами, которые доставит мне это место; что еще хуже — я предвидела, что между мной и императрицей возникнут неоднократные недоразумения».[113]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.