Глава 29 ЗОРЬКА

Глава 29

ЗОРЬКА

– Алекс, внимательнее, она собирается заржать.

– Я слежу за ней, – ответил Алекс, зажимая фуражкой лошадиную морду.

Я вынул из кармана горсть овса, положил в фуражку и поднес Зорьке. Мягкими розовыми губами она принялась выуживать овес из фуражки, а я стал нежно почесывать ее шею, нашептывая в ухо:

– Тише, Зорька, тише.

Спрятавшись в зарослях камыша у маленького озера, мы следили за старым крестьянином, который, стоя на заднем дворе, вытирал выпряженную из телеги лошадь пучком соломы.

– Он любит свою лошадь, значит, будет хорошо относиться к нашим, – прошептал Алекс, наблюдая за действиями крестьянина.

Я кивнул и прижался щекой к Зорьке, почувствовав исходящее от нее тепло.

В свои права вступала ночь. Крестьянин что-то бормотал, обращаясь к лошади. Она переступала копытами, кланялась и, словно неуклюжий щенок, танцевала на месте, вероятно радуясь возвращению домой. Как тень она последовала за хозяином, дожидаясь, пока он откроет сарай и задаст ей корм. Но крестьянин взял ведро и направился к озеру; лошадь последовала за ним.

– Внимание! – дернул я Алекса за рукав.

Он напряженно замер.

Крестьянин был от нас на расстоянии пятидесяти метров, когда его лошадь внезапно остановилась и навострила уши. Я почувствовал, как напряглись наши лошади. Прошло несколько долгих секунд.

– Иди сюда, ленивая грязнуля! – крикнул крестьянин.

Лошадь подошла к воде, но ее голова с дрожащими ноздрями была повернута в нашу сторону. Она чуяла лошадей. Затем жажда взяла свое, и, наклонив голову, она начала пить, шумно втягивая в себя воду крупными глотками и отфыркиваясь.

– Прямо как доктор Край, когда он ест суп, – прошептал мне Алекс.

– Прекрати, дурак, – хихикнул я.

Тем временем крестьянин вышел на мостки, зачерпнул ведро воды и начал пить такими же большими глотками, как его лошадь. Напившись, он ладонью вытер губы и, пошатываясь, потащил ведро с водой к дому. Лошадь продолжала пить.

Подойдя к калитке в заборе, крестьянин свистнул. Лошадь оторвалась от воды и медленно пошла к нему, по-прежнему оглядываясь в нашу сторону. Вдруг она остановилась и заржала.

– Держи лошадь, Алекс. Ради Христа, не дай ей ответить.

Мы прижали фуражки к лошадиным мордам. Они задвигали ушами, словно разрезали воздух, но не отвечали на призывное ржание.

Лошадь крестьянина опять заржала, на этот раз коротко и резко, словно говоря «Как хотите!», и зашла во двор.

Мы с облегчением вздохнули.

Мы понимали, что будем вынуждены расстаться с лошадями. Два дня мы двигались по подлеску и вдоль кромки леса. Когда уставали, то садились на лошадей, но все равно двигались очень медленно: ночью можно издалека услышать топот несущихся лошадей. За два дня мы сделали около тридцати километров по прямой, но в действительности прошли порядка шестидесяти километров. Мы пробирались по лесу, исподтишка наблюдая за деятельностью красных. В небольшой городок, в котором была железнодорожная станция, мы не решились брать лошадей. Они могли вызвать подозрение, поскольку были по-прежнему в хорошей форме и любому было бы ясно, что это офицерские лошади.

Мы посовещались и решили ночью оставить лошадей в каком-нибудь крестьянском сарае и дальше двинуться пешком. Вот поэтому мы провели весь день у озера, спрятавшись в камышах, и наблюдали за домом, где жил одинокий крестьянин, который так нежно относился к своей старой лошаденке. Мы собирались преподнести ему в подарок двух отличных лошадей; он, конечно, не мог себе представить, что ему вдруг выпадет такое счастье. Мы надеялись, что он не будет пытаться выследить нас и никому не станет говорить о неожиданном подарке, по крайней мере до тех пор, пока мы не дойдем до железной дороги, чтобы отправиться в Москву.

Стало темно, и мы видели отблеск огня в окошке дома. В деревне неподалеку лаяла собака.

Мы скормили лошадям остатки овса, а потом, сидя на земле, доели сало с черствым хлебом. В тишине был слышен звук четырех челюстей, пережевывающих пищу.

– Они были для нас хорошими лошадьми, – задумчиво сказал Алекс.

– Хорошими, – подтвердил я и подумал: «Что же с ними будет? Во всяком случае, их не пристрелят, а это уже кое-что».

Сейчас я не думал о том, что это нас могут в любой момент пристрелить. Я только понимал, что должен расстаться с близким другом, который никогда меня не предавал, всегда охотно нес бремя, делился со мной своим теплом, умел стоически переносить боль и даже спокойно умереть, если бы этого потребовал Человек. И когда этот Человек обезумел от жажды крови, он последовал за ним и принял участие в его безумствах. Как я мог ответить на такую преданность? Что я мог сделать для своей Зорьки? Что я мог ей сказать? Она благодарила меня, когда я растирал ей спину, когда протягивал кусочек сахара или горсть овса, когда нежно нашептывал в ухо: «Паршивая сука… любимая умная блудница… Зорька… Ведь ты моя Зорька?» Она понимала мой шепот, грубые слова неотесанного солдата, и пыталась схватить розовыми губами за рукав. Каждое утро она призывно ржала, завидев меня, и молчала, когда я прижимал фуражку к ее морде. Чувствительная, как женщина, она всегда угадывала мое настроение и волновалась или радовалась вместе со мной.

Что она почувствует завтра? Если бы Зорька могла говорить, она наверняка бы заявила: «Я выносила тебя из-под обстрела, так почему же я не могу прорваться вместе с тобой из окружения? Разве это так уж опасно? Я не боюсь, давай отправимся вместе».

Что я мог сказать в ответ? Как объяснить, почему должен расстаться с ней? Я использовал ее и сейчас, когда в ней не было больше надобности, оставлял в чужом доме. Если бы я только мог объяснить ей, почему так поступаю.

– Думаю, пора. – Голос Алекса прервал ход моих мыслей.

Огонь в печке давно погас, и в темноте виднелись лишь силуэты дома и сарая.

– Ну что ж, пора так пора. Будем снимать седла?

– Да, оставим их здесь, в кустах.

– Я пойду первым, а ты пока останешься у калитки, Алекс. Если все пройдет нормально, то я выйду и отведу твою лошадь. Глупо вместе заходить в сарай.

– Хорошо.

Я ухватил Зорьку за поводья и бесшумно двинулся к калитке в заборе. Она шла опустив голову. Открыв калитку, я вошел во двор; следом вошла Зорька.

Мы прошли по двору к сараю, я отворил дверь, и мы вступили в темноту. Крестьянская кобыла жевала сено. Я подвел к ней Зорьку, и крестьянская лошадь тихо заржала, словно говоря: «Милости прошу! Я знала, что где-то рядом две немые красавицы. Вы не могли одурачить меня».

Зорька вела себя спокойно. Я привязал ее к поводьям хозяйской лошади, чтобы ограничить движение, и поспешно прошел по двору к калитке, у которой меня ждал Алекс с лошадью.

– Ну что?

– Все нормально.

Я отвел лошадь Алекса в сарай и, когда стал привязывать ее к поводьям Зорьки, вдруг почувствовал то, что чувствует беспомощный маленький мальчик в ожидании наказания. Я прижался лицом к морде Зорьки, обнял ее за шею, поцеловал и заплакал. Слезы ручьем текли по моему лицу, и я никак не мог остановиться. Я беззвучно плакал, закрыв глаза и глотая собственные слезы открытым ртом.

– Пойдем, отец, – потянул меня за рукав Алекс. – Им тут будет хорошо. В сарае полно сена.

В темноте он нашел мою руку и сжал своей холодной и мокрой рукой. За остаток ночи мы не сказали друг другу ни слова.