БЫХОВСКИЙ ИСХОД
БЫХОВСКИЙ ИСХОД
Октябрьский переворот и приход к власти большевиков привел к тому, что юридический статус быховских узников оказался вконец запутанным. Они обвинялись в мятеже против правительства, которое само к этому времени прекратило существование. Казалось бы, теперь не оставалось никаких формальных препятствий, мешавших бегству. Тем не менее еще больше месяца Корнилов не предпринимал никаких активных шагов, направленных на то, чтобы покинуть Быхов.
Это объяснялось многими причинами. Первые дни и даже недели все были убеждены, что большевики долго не продержатся. Раз так, то не имело смысла торопить события. Еще более серьезной причиной было опасение того, что известия о бегстве Корнилова могут привести к падению фронта. Деникин писал: «Падение фронта! Этот фатум тяготел над волей и мыслью всех военачальников с самого начала революции. Он давал оправдание слабым и связывал руки сильным. Он заставлял говорить, возмущаться или соглашаться там, где нужно было действовать решительно и беспощадно… Даже когда разум говорил, что фронт уже кончен, чувство ждало чуда и никто не мог и не хотел взять на свои плечи огромную историческую ответственность — дать толчок к его падению — быть может последний»{457}.
Существовало еще одно обстоятельство. В распоряжении Ставки по-прежнему оставались огромные возможности. Владея ими, можно было помериться силой с большевиками. Пребывание в непосредственной близости от Могилева позволяло Корнилову надеяться на возвращение к активной роли военачальника и политика. 1 ноября 1917 года, ввиду безвестного отсутствия Керенского, начальник штаба Ставки генерал Н.Н. Духонин принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего. В тот же день Корнилов обратился к Духонину с пространным письмом, в котором излагал свое понимание первоочередных мер. В письме говорилось: «По тем неполным, отрывочным сведениям, которые доходят до меня, положение тяжелое, но еще не безвыходное. Но оно станет таковым, если Вы допустите, что Ставка будет захвачена большевиками, или же добровольно признаете их власть»{458}. Корнилов предлагал немедленно перевести в Могилев один из чешских полков и польский уланский полк; занять Оршу, Смоленск, Жлобин и Гомель частями польского корпуса, усилив последний за счет казачьих батарей фронта; сосредоточить на линии Орша — Могилев — Жлобин все части чехословацкого корпуса, Корниловский полк и наиболее крепкие казачьи дивизии; сосредоточить там же все имеющиеся броневики с заменой их экипажей исключительно офицерами.
Важнейшим делом Корнилов считал создание в Могилеве или поблизости от него запаса оружия и боеприпасов для раздачи офицерам и добровольцам. Он полагал также необходимым установить прочную связь с донским, кубанским и терским атаманами, а также с польским и чехословацким комитетами. Духонин внимательно ознакомился с этим письмом, о чем свидетельствуют его пометки на тексте, но никаких серьезных мер не предпринял.
О генерале Н.Н. Духонине даже его враги вспоминали с симпатией. Совсем еще молодой для своей должности (ему только исполнился сорок один год), всегда подтянутый и даже щеголеватый, он умел произвести впечатление. Нередко бывает, что за блестящей внешностью скрывается личность пустая и обделенная талантами. О Духонине этого сказать было нельзя — деловой штабист и человек храбрый, о чем свидетельствовали ордена Святого Георгия IV и III степени[10] и Святого Владимира III степени с мечами. К тому же Духонин, что было гораздо большей редкостью, отличался честностью и прямотой и был напрочь лишен амбиций, которые двигали многочисленными в ту пору «кандидатами в Наполеоны».
Но беда была в том, что Духонин всю жизнь привык быть на вторых ролях. Оказавшись в новом для себя качестве, он старался прислушиваться к советам со всех сторон и очень быстро запутался. Главным центром интриг в эти дни стала гостиница «Франция», буквально набитая заговорщиками всех мастей. В комнате на втором этаже здесь жил начальник гарнизона Могилева генерал М.Д. Бонч-Бруевич. Через своего брата, известного большевика, в ту пору коменданта Смольного, Бонч-Бруевич находился в постоянном контакте с новыми властями Петрограда.
В двух соседних номерах той же «Франции» квартировал верховный комиссар В.Б. Станкевич. Он был назначен на этот пост одним из последних распоряжений Керенского и приехал в Ставку уже после большевистского переворота. В начале ноября у Станкевича появились гости — в Могилев приехали Чернов, Авксентьев, Гоц и некоторые другие руководители партии эсеров. Начались долгие совещания, на которых обсуждался вопрос о превращении Ставки в центр сопротивления большевизму. Предполагалось объявить о создании здесь нового правительства, призвавшего бы к сопротивлению захватчикам. Но, как это чаще всего и бывало у социалистов, дело ограничилось одними разговорами.
Наконец, в той же гостинице располагалось своего рода неофициальное представительство Корнилова. Связным между Быховом и Могилевом был адъютант Корнилова Хан Хаджиев. Каждое утро он делал 40 верст до Могилева, здесь выполнял данные ему поручения, встречался с родственниками арестованных, а вечером возвращался обратно. Однако это оказалось слишком неудобно, и Хаджиев договорился с одним из знакомых офицеров, уступившим ему комнату в гостиничном номере. «В этой комнате, — вспоминал позднее Хаджиев, — я должен был принимать посетителей, приезжавших из разных мест России с поручением к верховному и желавших попасть в Быхов, а также принимать письма и вещи от родственников и знакомых заключенных. Таким образом, комната эта являлась местом свидания для едущих в Быхов офицеров, складом для вещей, предназначенных узникам, адресом для Ставки и иностранных миссий»{459}.
В Быхове выжидали, но готовились к любому повороту событий. Арестованные в тайне обзаводились оружием, документами и всем необходимым на случай бегства. Те, кто имел для этого хотя бы формальные основания, старались добиться официального освобождения. В самом конце октября под предлогом болезни были освобождены подполковник В.М. Пронин, капитаны С.Н. Ряснянский и В.Е. Роженко. Подполковник И.Г. Соотс был освобожден как гражданин «самоопределившейся» Эстонии.
В начале ноября в Петроград из Быхова тайно был командирован капитан Н.Г. Чухнин. Ему было поручено связаться с членами бывшей комиссии Шабловского Н.П. Украинцевым и Р.Р. Раупахом. К этому времени комиссия фактически прекратила свое существование, а сам Шабловский покинул Петроград. Чухнин получил задание добыть чистые бланки постановлений об освобождении.
Сделать это было непросто, так как все материалы по делу Корнилова находились теперь в ведении нового органа — Военно-морской следственной комиссии, подчинявшейся большевистскому Совнаркому. Для получения доступа к ним нужно было разрешение наркома по военным и морским делам П.П. Дыбенко. В разговоре с ним Раупах и Украинцев объяснили свою просьбу тем, что дело Корнилова имеет большое историческое значение и потому документы нуждаются в окончательной обработке. Украинцев вспоминал: «Дыбенко выслушал нас без большого интереса, посмотрел на нас, как на странных людей, занимающихся какой-то ерундой, и согласие дал без всяких уговоров»{460}. После этого добыть необходимые бланки не составило труда.
Доставленные Чухниным документы позволили уже в первую неделю ноября освободить большую часть арестованных. В Быхове продолжали оставаться меньше десяти узников, в том числе пять генералов: сам Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков. Они не могли покинуть тюрьму без согласия Духонина. Сделать это — означало бы сильно осложнить его положение, а Духонин не решался освободить быховских генералов, опасаясь обвинений в контрреволюции.
К тому же вставал вопрос о том, куда уходить из Быхова. Корнилов не мог просто так затаиться, ожидая перемены обстоятельств. Он уже давно не принадлежал себе, не мог поступать так, как поступил бы обыкновенный человек. Он обречен был продолжать борьбу, победить или погибнуть. Но и сам Корнилов тогда не знал, где и в каких формах это возможно. Один из его сотоварищей по быховскому заключению, капитан С.Н. Ряснянский позднее писал: «К сожалению, у г[енерала] Корнилова не созрел тогда еще определенный план борьбы с большевиками, он предполагал уехать или в Туркестан, или в Сибирь и там начать формировать армию, были даже у него планы проехать в Персию или Среднюю Азию и там временно выждать, а когда наступит определенный момент, то вернуться в Россию и начать борьбу с большевиками. О формировании армии на Дону заговорили уже позже, незадолго до отъезда из Быхова»{461}.
Напомним хронологию событий. Алексеев прибыл в Новочеркасск 2 ноября 1917 года. Ему понадобилось несколько дней для того, чтобы оценить перспективы, и лишь 6 ноября он направил письмо генерал-квартирмейстеру М.К. Дитерихсу, сообщая о начале формирования армии. Письмо было отправлено с нарочным и, значит, получено в Могилеве 8 или 9 ноября. Но к этому времени ситуация в Ставке и вокруг нее существенно изменилась.
Советское правительство потребовало от Духонина официально обратиться к немцам с предложением прекратить военные действия и начать переговоры о мире. Ставка ответила на это молчанием. В ночь на 9 ноября Духонина вызвали к прямому проводу. В Петрограде у аппарата находились Ленин, Сталин и Крыленко. Духонину вновь, на этот раз ультимативно, было предписано приступить к заключению перемирия. Духонин пытался всячески уйти от ответа, но в итоге получил распоряжение, отстраняющее его от должности. Новым главковерхом Совнарком назначил прапорщика Н.В. Крыленко. Духонину под страхом ответственности было предписано, продолжать ведение дел до прибытия его преемника.
В эти же самые дни, 8 или 9 ноября, в Ставку из Петрограда выехал Украинцев. Он вез с собой очередную порцию чистых бланков об освобождении, выданных от имени комиссии Шабловского. В Могилеве его (к большому его удивлению) пригласили к Духонину. Украинцев вспоминал: «Я никогда его до той поры не знал. Довольно высокий, плотный, очень моложавый генерал с двумя Георгиевскими крестами, брюнет с необычайной нежности цветом лица».
Украинцев застал в кабинете главковерха командира Польского корпуса генерала И.Р. Довбор-Мусницкого. Духонин был крайне взволнован. Нервно расхаживая по кабинету, он повторял: «Ну что я могу поделать в таком положении?» — «Дело не в материальной силе, — отвечал ему Довбор-Мусницкий, — тебе нельзя сдать Ставки. Они (большевики) могут быть материально в десять раз сильнее тебя, но все должны знать, что есть идея, которая не склоняется перед ними. Если бы Крыленко пришел сюда, я бы взял значок главнокомандующего и выехал с ним в соседнее местечко, деревню, пусть в чистое поле, и оттуда бы объявил, что Штаб главнокомандующего пребывает здесь…»
Духонин с нетерпением выслушал собеседника и высоким голосом, так не вязавшимся с его представительной внешностью, стал возражать, что все это бессмыслица, что главнокомандующий без подчиненных ни на что не способен. У Украинцева, ставшего случайным свидетелем этой сцены, создалось впечатление, что Духонин находится в полной растерянности.
На следующий день Украинцев был в Быхове. После короткого ожидания его провели к Корнилову. Он внимательно расспросил гостя о том, что тот видел в Петрограде и Ставке. Украинцев, в свою очередь, задал вопрос о том, когда арестованные генералы собираются покинуть тюрьму и куда направятся после этого. Корнилов ответил, что, когда настанет пора, он с текинцами уйдет на Дон. Украинцев вспоминал, что отнесся тогда к этому весьма скептически, но его поразила убежденность Корнилова. «Я чувствовал, что решение в такой мере созрело в душе его, что не он им, а оно им владеет. И было оно настолько высокого морального порядка, что внушило мне впервые безоговорочное почтение к этому удивительному человеку с удивительной судьбой»{462}.
Корнилов отдал приказ текинцам готовиться к походу, назначив выступление на один из ближайших дней. Узнав об этом, другие арестованные генералы делегировали Деникина для переговоров с Корниловым. Между ними состоялась следующая беседа:
— Лавр Георгиевич! Вы знаете наш взгляд, что без край ней необходимости нам уходить отсюда нельзя. Вы решили иначе. Ваше приказание мы исполним беспрекословно, но просим предупредить по крайней мере дня за два.
— Хорошо, Антон Иванович, повременим…{463}Позиция Деникина и других генералов объяснялась тем, что в те дни еще сохранялась надежда на возможность превращения Могилева в центр сопротивления большевикам. «Положение Ставки в стратегическом смысле казалось вполне надежным, — вспоминал В.Б. Станкевич. — Лежащий в стороне от больших путей к фронту спокойный Могилев представлял собой как бы островок среди взволнованного народного моря. Подобраться к нему казалось затруднительным»{464}. По распоряжению Духонина в Могилев с фронта были вызваны ударные батальоны, составившие группу общей численностью примерно две тысячи человек. Кроме того, в городе находились Георгиевский батальон и несколько эскадронов Текинского конного полка, неподалеку стоял Польский корпус Довбор-Мусницкого, а подступы со стороны Орши прикрывали четыре полка 1-й Финляндской дивизии.
Но шли дни, и положение становилось все более и более тревожным. Поступила информация о том, что Крыленко с отрядом балтийских матросов уже занял Оршу, при этом Финляндская дивизия не оказала никакого сопротивления. О своем нейтралитете объявили поляки, брожение началось среди георгиевцев. В самом Могилеве местный Совет перешел на сторону большевиков.
Верховный комиссар Станкевич через своих сотоварищей по партии народных социалистов начал переговоры с Украинской радой о возможности переезда Ставки в Киев. Украинские власти, не желая конфликтовать с большевиками, согласия на это не дали. Тем не менее 18 декабря была предпринята попытка вывезти из Могилева часть штабных учреждений. Как только об этом стало известно, у резиденции главковерха собралась агрессивно настроенная толпа солдат. После этого Духонин, не желавший провоцировать столкновения, приказал все приготовления к переезду прекратить.
В Быхове с понятным волнением следили за происходящим. Утром 18 ноября комендант быховской тюрьмы подполковник Эргард получил телеграмму, предписывавшую в тот же день отправить арестованных специальным поездом на Дон в сопровождении эскадрона текинцев и полуроты георгиевцев. Эшелон должен был быть подан к шести часам вечера. Однако в указанное время поезд так и не подошел. Примерно через два часа из Могилева на специальном паровозе прибыл начальник оперативного отдела Ставки полковник П.А. Кусонский, сообщивший, что все прежние распоряжения отменяются.
Корнилов был крайне раздражен этим. Он вызвал к себе коменданта тюрьмы и сказал ему, что на следующий день намеревается покинуть Быхов. Командиру Текинского полка было приказано готовиться к выступлению в поход. Тогда же Корнилов написал Духонину письмо, с которым в Могилев был отправлен Хан Хаджиев.
Духонин все еще продолжал колебаться, хотя счет времени шел уже не на дни, а на часы. Подробности того, что происходило в это время в Ставке, мы знаем в изложении В.Б. Станкевича. 19 ноября в пять утра он был разбужен телефонным звонком. Духонин срочно просил его прийти к нему и обсудить только что полученные известия. Станкевич попытался перенести встречу на более позднее время, но его собеседник настоял на своем. Станкевич вспоминал: «Духонин был измученный и бледный. На столе лежала кучка телеграмм. Из 35-го корпуса сообщалось, что в нем разруха и о каком-либо сопротивлении большевикам не может быть и речи. Далее было известие, что большевистский эшелон стоит в Орше и утром предполагает двинуться дальше на Могилев. Далее была телеграмма от начальника 1-й Финляндской дивизии о том, что дивизия решила быть “нейтральной” и не препятствовать большевикам на пути»{465}.
Духонин сообщил о том, что командиры ударников предупредили его о намерении покинуть Могилев. В свою очередь, Станкевич рассказал, что у него накануне был командир Текинского полка и просил не рассчитывать на его помощь. «Вывод, однако, был ясен, — вспоминал Станкевич, — ни одного солдата для защиты Ставки!»{466} Он предложил Духонину немедленно уехать из города, но тот возразил, что даже солдаты, обслуживающие гараж, отказываются выполнять его распоряжения. Однако у Станкевича был готов запасной вариант. Он заранее узнал, что в городе находится еще один гараж, принадлежавший эвакуированному Варшавскому округу путей сообщения. Станкевич отправился договариваться об автомобиле. Одновременно он из соображений безопасности предложил Духонину перебраться из помещения Ставки в гостиницу.
Станкевич вернулся примерно через два часа и застал в гостиничном номере разговор Духонина с генералом Дитерихсом. Тот убеждал Духонина в том, что его отъезд будет воспринят как бегство. В конечном счете Духонин, и без того измученный колебаниями, решил остаться. Станкевич вспоминал: «Мы сердечно простились. Духонин натянул непромокаемую накидку, прикрывавшую его генеральские погоны, и вернулся в Ставку»{467}.
В то время когда Станкевич бегал по городу в поисках автомобиля, у Духонина состоялась еще одна важная встреча. Около шести утра с ним виделся Хан Хаджиев, приехавший из Быхова со срочным письмом от Корнилова. Духонин прочел письмо и тут же написал ответ. Запечатанный конверт он вручил Хаджиеву со словами: «Передайте, Хан, верховному мой искренний привет и пожелание ему счастливого пути. Торопитесь!»{468} Сама эта реплика раскрывает нам содержание письма. Несомненно, это было распоряжение об освобождении арестованных.
Для того чтобы в подлинности приказа не возникало сомнений, вместе с Хаджиевым в Быхов был командирован все тот же полковник Кусонский. В Быхове его сразу же провели к Корнилову. Кусонский доложил, что не позже чем к концу дня в Могилеве ожидают эшелоны Крыленко. Сопротивления не предвидится, и потому генерал Духонин предписывает всем заключенным немедленно покинуть тюрьму.
Около десяти утра полковник Эргард и командир георгиевцев прапорщик Гришин объявили караулу о том, что предписанием следственной комиссии Деникин, Лукомский, Марков и Романовский отпускаются на свободу. Освобожденные генералы отправились на квартиру коменданта. Здесь Деникин и Лукомский переоделись в штатское (Лукомский в дополнение сбрил бороду и усы). Романовский превратился в немолодого прапорщика инженерных войск, а Марков, надевший солдатскую шинель, — в его денщика.
Полковник Кусонский должен был из Быхова на экстренном паровозе отправиться в Киев и предложил взять с собой двух человек. Было решено, что с ним поедут Романовский и Марков. Лукомский решил ехать через Могилев и Оршу в расчете на то, что здесь-то уж беглецов искать не будут. Деникин до вечера пробыл в штабе польской дивизии. Здесь он получил документы на имя начальника перевязочного отряда Александра Домбровского.
Деникин выехал из Быхова поездом в пол-одиннадцатого вечера. Как раз в это время к Могилеву подходили эшелоны Крыленко. Первым делом большевистский главковерх распорядился доставить к нему Духонина. Они беседовали около часа, после чего Крыленко отбыл в город, оставив Духонина в вагоне. Часа через два Крыленко донесли, что у вагона, где находился Духонин, собралась толпа солдат и матросов, которая требует его выдачи. Крыленко немедленно отправился на вокзал. С трудом пробившись сквозь людскую массу, он поднялся на площадку вагона и стал уговаривать собравшихся разойтись.
В конце концов толпу удалось успокоить. Солдаты выражали готовность уйти, если им выдадут пусть не самого Духонина, так хотя бы его погоны. Крыленко и приехавший с ним генерал С.И. Одинцов (кстати, однокурсник Духонина по академии) прошли в вагон и попросили у Духонина для спасения его жизни его погоны. У Духонина тряслись руки, и он не мог отцепить погоны от кителя. Тогда Одинцов сам отвязал их и передал Крыленко.
Получив погоны, толпа разошлась. Но через полчаса Крыленко снова вызвали из вагона. Оказалось, что пришла делегация матросов и требует выдать ей Духонина. Крыленко опять начал уговоры, но в это время другие матросы проникли на площадку за его спиной, ворвались в вагон и вытащили наружу Духонина. Кто-то всадил ему в спину штык, затем его сбросили на землю и добивали ногами. Поживились и мародеры — с тела стащили сапоги, вытащили часы с бумажником и сняли верхнюю одежду. На следующий день гроб с телом Духонина был поставлен в товарный вагон и прицеплен к киевскому поезду. В Киеве Духонин был похоронен на Лукьяновском кладбище.
История русской революции полна кровавых эпизодов. Убийство десятков и сотен старших и высших офицеров стало привычным делом и проходило незамеченным. Но расправа над Духониным явилась одним из первых деяний такого рода и потому прогремела на всю страну. Выражение «отправить в штаб Духонина» как эвфемизм для обозначения убийства было повсеместно распространено на протяжении всей Гражданской войны. В этом смысле смерть Духонина стала началом страшной междоусобной бойни.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.