МОСКОВСКОЕ СОВЕЩАНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

МОСКОВСКОЕ СОВЕЩАНИЕ

На пике популярности Керенского его поклонники устроили настоящее соревнование по части восторженных эпитетов, адресованных своему кумиру. «Солнце свободы», «всенародный президент Российской республики» и даже «друг человечества»{305}. Что касается «всенародного президента», то здесь присутствовала сплошная череда неточностей. Во-первых, Россия официально еще не была провозглашена республикой (как, впрочем, де-факто перестала быть монархией). Во-вторых, Керенского, как и других министров, по большому счету никто не избирал.

Временное правительство родилось в результате кулуарных переговоров лидеров прежней Государственной думы. С мартовских дней его состав менялся уже трехкратно и новый кабинет не мог похвастаться даже той долей легитимности, которую имели министры «первого призыва». До определенной поры это мало кого волновало, но к середине лета авторитет правительства и самого премьера существенно пошатнулся. Все громче стали звучать голоса, критиковавшие власть как справа, так и слева. Судя по всему, это и подвигло Керенского к попытке заручиться общественной поддержкой.

На заседании от 31 июля 1917 года Временное правительство постановило «ввиду исключительности переживаемых событий и в целях единения государственной власти со всеми организованными силами страны», созвать в Москве совещание, на котором были бы представлены все главнейшие политические и общественные организации. Состав будущего совещания должен был стать предельно пестрым. На него были приглашены члены Государственной думы всех четырех созывов, представители земств и городских дум, научных организаций, кооперативов и профсоюзов. Своих делегатов на совещание должны были послать торгово-промышленные объединения, действующие армия и флот, ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов и исполком Совета крестьянских депутатов. Всего на совещании должно было присутствовать около двух с половиной тысяч человек.

Предполагалось, что Московское совещание не будет принимать каких-либо резолюций, а лишь выслушает мнение различных слоев общественности. Никакими властными полномочиями оно не обладало, и в этом смысле эффективность его была минимальной. Все должно было вылиться в дорогостоящую и шумную церемонию. Не случайно, что совещание немедленно окрестили «коронацией» Керенского, памятуя, что и проходило оно в древней столице, где традиционно короновались русские цари.

В преддверии совещания Москва стала центром политической жизни страны. За несколько дней до его начала здесь, в здании университета на Моховой, собралось «малое» совещание, объединившее представителей правого крыла российской общественности. В отличие от социалистов, они до сих пор не имели своего центра консолидации. Государственная дума, некогда породившая Временное правительство, благополучно умерла в родах. Те ее депутаты, кому не досталось министерских портфелей, время от времени еще собирались на «частные заседания», но их голоса были не слышны на фоне громких революционных лозунгов.

«Малое» совещание заявило себя беспартийным, но уже сам сравнительно однородный его состав наталкивал на мысль о вполне определенных политических предпочтениях делегатов. Среди них были представлены члены прежней Государственной думы во главе с ее председателем М.В. Родзянко, оставшимся в новых условиях не у дел. На совещании присутствовали и представители торгово-промышленных кругов, руководства кадетской партии. Особое внимание среди прочих делегатов привлекала группа известных генералов — М.В. Алексеев, А.А. Брусилов, донской атаман А.М. Каледин, герой Кавказа генерал от инфантерии Н.Н. Юденич.

Характер обсуждаемых вопросов тоже не оставлял сомнений в настроениях присутствующих. В итоге обсуждения совещание приняло резолюцию, констатировавшую кризис власти, разруху в экономике и разложение армии. «Время не ждет, и медлить нельзя. Правительство должно немедленно и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывали пагубное влияние на его деятельность»{306}. Власть должна решительно порвать с советами и комитетами, искать опору не в партиях и классах, а в широких народных слоях.

Все это очень напоминало положения записки Корнилова. Не удивительно, что имя Верховного главнокомандующего всплывало на совещании неоднократно. На второй день работы делегаты получили информацию о готовящемся смещении Корнилова с должности главковерха. По предложению председательствовавшего на заседании Родзянко было решено отправить Корнилову телеграмму с выражением полной поддержки. «Совещание заявляет, — говорилось в этом послании, — что всякие покушения на подрыв Вашего авторитета в армии и России считает преступным и присоединяет свой голос к голосу офицеров, Георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час великого испытания вся мыслящая Россия в Вашем великом подвиге на воссоздание армии и спасения России»{307}. Составлена телеграмма была несколько неуклюже, но общий смысл ее вполне понятен.

По итогам совещания был сформирован постоянно действующий Совет общественных деятелей. В его руководящий центр — бюро вошли М.В. Родзянко, кадеты П.Н. Милюков, В.А. Маклаков и А.И. Шингарев, известный экономист и философ П.Б. Струве, генерал М.В. Алексеев, бывшие думские лидеры умеренно правых В.В. Шульгин и С.И. Шидловский. В дальнейшем Совет общественных деятелей будет играть заметную роль в корниловском выступлении, в судьбе самого Корнилова.

Между тем в Москву съезжались участники собственно Государственного совещания. Его открытие состоялось 12 августа 1917 года в здании Большого театра. Неприятным сюрпризом для устроителей в этот день стала массовая забастовка рабочих крупнейших предприятий Москвы и транспортных служащих. С утра в городе не ходили трамваи, с улиц пропали извозчики, и делегатам, прибывшим по железной дороге, пришлось добираться до центра пешком. Здание театра было оцеплено тройным кольцом юнкеров. Это тоже было сигналом для внимательного наблюдателя — власть не нашла другой охраны, на которую могла бы положиться.

Огромный театральный зал был забит до последнего предела. В царской ложе разместились иностранные дипломаты, бельэтаж и галерку занимала приглашенная публика. Даже на сцене за спиной президиума стояли ряды стульев, предназначенных для журналистов и почетных гостей. Делегаты совещания разместились в партере и первом ярусе лож. Неизвестно, было ли так задумано с самого начала, но места слева от центрального прохода (если смотреть с председательского кресла) заняли представители Советов, справа — члены Государственной думы и делегаты от торгово-промышленных объединений.

В назначенный час на сцене появился Керенский и другие члены правительства. Премьер-министр занял председательское место. За его спиной навытяжку встали адъютанты, справа — молодой моряк в белоснежном кителе, слева — армейский офицер. В этой детали так и чувствуется присущая Керенскому тяга к внешним эффектам. Но на этот раз чувство меры ему изменило. В перерыве адъютантам Керенского была передана записка, в которой говорилось, что по уставу парные часовые возможны только у гроба главы кабинета. В результате, все последующее время они скромно просидели в уголке.

Вступительная речь Керенского растянулась на полтора часа. Многие делегаты из провинции в первый раз видели воочию главного героя революции, но знакомство это оказалось разочаровывающим. «Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размеренностью фраз и рассчитанными паузами этот человек как будто хотел кого-то устрашить и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость»{308}.

Речь Керенского было полна невнятных угроз, без указания их конкретного адресата. Расшифровать это мог только тот, кто был посвящен в дворцовые интриги новых обитателей Зимнего. Но намек на отсутствовавшего главковерха прозвучал достаточно ясно: «Все будет поставлено на свое место, каждый будет знать свои права и обязанности, но будут знать свои обязанности не только командуемые, но командующие»{309}. К этой теме оратор возвращался вновь и вновь: «И какие бы кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее». В этот раз местоимение «я» звучало у Керенского особенно часто. Создавалось впечатление, что глава правительства потерял какую-либо опору и в одиночку противостоит натиску врагов.

Вслед за премьером выступали другие министры, но аудитория слушала их уже вполуха. Главное было сказано, а новые сенсации ожидались позже. На следующий день пленарного заседания не было, отдельные делегации порознь обсуждали заявления правительства. Внимание газетчиков и обывателей было в эти часы приковано к ожидавшемуся приезду Корнилова. Встреча Верховного главнокомандующего была обставлена с максимально возможным торжеством. На вокзальной платформе был выставлен почетный караул из юнкеров Александровского училища. Среди встречавших были заметные фигуры, вроде бывшего председателя Государственной думы М.В. Родзянко. Стоит, однако, обратить внимание на то, что никого из действующих политиков на вокзале не было.

Появление Корнилова в дверях вагона вызвало восторженные крики. Оркестр заиграл марш, дамы бросали под ноги генералу букеты цветов. Любопытная деталь — целые корзины таких букетов были заранее привезены на вокзал некими неизвестными офицерами, которые, стоя за дамскими спинами, услужливо подавали все новые и новые охапки{310}. Здесь же на вокзале некогда известный думский оратор, «кадетский златоуст» Ф.И. Родичев обратился к Корнилову с речью: «Вы теперь символ нашего единства. На вере в вас мы сходимся все, вся Москва. Мы верим, что во главе обновленной русской армии вы поведете Русь к торжеству над врагом и что клич — да здравствует генерал Корнилов — теперь клич надежды — сделается возгласом народного торжества. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас»{311}.

Те же самые услужливые офицеры подхватили Корнилова и на руках вынесли его на привокзальную площадь. Присутствовавшие здесь фотокорреспонденты поспешили запечатлеть эту сцену. Надо сказать, что выглядел в этот момент главковерх довольно нелепо: высоко вскинутые ноги и серьезное, даже сосредоточенное, лицо. С вокзала Корнилов в сопровождении живописного эскорта текинцев в ярких малиновых халатах проехал к Иверской часовне. Здесь вновь повторились приветственные крики, речи и букеты. Впрочем, злые языки потихоньку шептали, что Корнилов ведет себя как прежние русские цари, тоже первым делом при посещении Москвы ехавшие к Иверской иконе.

Действительно, приезд Верховного главнокомандующего в Москву был обставлен с чрезмерной театральностью. Конечно, следует делать скидку на то, что многое, кажущееся нам напыщенным и ходульным, сто лет назад воспринималось как поведение вполне нормальное. У современной аудитории выступления Керенского вызвали бы сомнения в умственной полноценности оратора, но у его слушателей они проходили на «ура». Однако даже с учетом этого, в церемониале, которым было обставлено появление Корнилова на Государственном совещании, чувствуется некий перебор.

Тяга к внешним атрибутам власти была совсем не в характере Корнилова, зато это вполне отвечало настроениям его окружения. Отправляясь в Москву, Корнилов не взял с собой никого из высших чинов Ставки — визит был чисто политическим, а на фронте назревали события, требовавшие каждодневного внимания. В поездке главковерха сопровождали Филоненко и полковник Голицын. На станции Вязьма в поезд Корнилова подсел Завойко.

Напомним, что после своего назначения Верховным главнокомандующим Корнилов, по настоянию Савинкова, выслал Завойко из Могилева. После этого Завойко неоднократно пытался вернуть себе прежнее положение. В конце июля он побывал в Ставке, имел разговоры с Филоненко и Голицыным, но просить встречи с Корниловым не решился. Во время пребывания главковерха в Петрограде 3 августа 1917 года Завойко все же сумел встретиться с Корниловым, однако тот не проявил никакого желания вновь принять услуги бывшего ординарца. Тем не менее, увидев в Москве Завойко в составе своей свиты, Корнилов сделал вид, что тот никуда и не уезжал. Литературные способности Завойко могли понадобиться главковерху уже в ближайшее время.

Регламентом поведения Московского совещания заведовал министр почт и телеграфов А.М. Никитин. Сразу по приезде Корнилов направил к нему полковника В.М. Пронина с тем, чтобы оговорить время своего выступления. Но Никитин ответил, что выступления членов правительства уже завершились и в последний день работы совещания предполагается заслушивать исключительно представителей общественных организаций. Никитин не удержался от ехидного замечания: «А от какой организации будет выступать генерал Корнилов?» Естественно, что эта колкость, немедленно сообщенная Корнилову, не улучшила его отношения к правительству.

Корнилов и Керенский демонстративно игнорировали друг друга. Керенский не поехал встречать Корнилова на вокзал, а предпочел в эти часы присутствовать на смотре войск московского гарнизона. В свою очередь, Корнилов тщательно уклонялся от встреч с премьером. На все телефонные звонки из канцелярии Керенского адъютанты Корнилова сообщали, что Верховный главнокомандующий подойти к аппарату не может. Зато другие визитеры едва не выстроились в очередь у дверей главковерха. В тот вечер гостями Корнилова были генералы М.В. Алексеев и А.М. Каледин, приезжал А.И. Путилов, надолго засиделся П.Н. Милюков.

Как раз в то время, когда в вагоне Корнилова находился Милюков, главковерху доложили о том, что с поручением от Керенского приехал министр путей сообщений П.П. Юренев. Он сказал, что на следующий день Корнилову будет дано время для доклада, но от имени премьера попросил не касаться в выступлении политических вопросов. В 11 вечера Корнилову, наконец, лично позвонил Керенский. Он повторил, что правительство просит Верховного главнокомандующего ограничиться в своей речи проблемами, стоящими перед армией. Корнилов раздраженно ответил, что будет говорить то, что сочтет нужным. Взаимная неприязнь премьера и главковерха к этому времени уже определилась окончательно.

Всю ночь в вагоне Корнилова его «штаб» работал над составлением будущей речи. Филоненко придумывал, Завойко облекал его мысли в витиеватую форму, Голицын записывал окончательный текст. Корнилов счел необходимым все-таки прислушаться к пожеланиям правительства и основная часть речи была посвящена ситуации на фронте и положении в армии. Но и в этом случае политика явно выходила на первый план.

На следующий день заседание в Большом театре открылось с большим опозданием. В начале двенадцатого в ближайшей к сцене ложе бельэтажа слева появилась фигура Корнилова. Его появление было встречено бурными овациями правого сектора партера. Левая сторона настороженно молчала. Буквально через минуту в ложе появился адъютант и что-то прошептал на ухо Корнилову, после чего тот поднялся и вышел. Вновь наступила долгая пауза. Позднее стало известно, что в это время Керенский опять уговаривал Корнилова не затрагивать в своем выступлении острых политических вопросов.

Наконец, уже ближе к полудню, в президиуме появились министры во главе с Керенским. Левая часть партера приветствовала его появление криками и продолжительными аплодисментами. На этот раз демонстративно молчала правая часть. Публика ждала, что Корнилов выступит первым, но до него на трибуну выходили еще четверо ораторов. Только спустя два часа, когда сидевшие в зале уже начали уставать, Керенский предоставил слово Верховному главнокомандующему.

Когда Корнилов вышел на сцену, зал вновь взорвался аплодисментами. Делегаты поднялись с кресел, но большая группа солдат, занимавшая левый сектор, продолжала сидеть. Справа раздались возгласы: «Встать!», «Позор!» Один из делегатов совещания вспоминал: «Трудно передать охватившее нас негодование, доходившее почти до бешенства, при виде этих людей в солдатских гимнастерках, сидевших в нарочито небрежных позах, некоторые в фуражках и с папиросами в зубах. Ведь для нас Корнилов был только представителем армии, а для них — Главнокомандующим, при появлении которого согласно воинской дисциплине они обязаны были встать. Их вызывающее поведение наглядно свидетельствовало о полном разложении армии, и видеть это было совершенно нестерпимо»{312}.

Шум продолжал нарастать. Керенский звонил в председательский звонок, но его не было слышно. Наконец, воспользовавшись минутой сравнительной тишины, Керенский сказал: «Предлагаю собравшимся сохранять спокойствие и выслушать первого солдата с долженствующим ему почтении и уважением к правительству».

Понемногу публика успокоилась. Глуховатым, резким голосом, почти не отрываясь от бумаги, Корнилов произнес свою речь. Он приветствовал делегатов совещания от лица действующей армии и сразу определил тон выступления: «С глубокой скорбью я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, что русская армия без колебаний исполнит свой долг перед Родиной». Корнилов привел многочисленные примеры расправ солдат над офицерами, отказа их от выполнения приказов, бегства с боевых позиций. «Армия должна быть восстановлена во что бы то ни стало, — продолжал он. — Для восстановления армии необходимо немедленное принятие мер, которые я доложил Временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при Верховном главнокомандующем Филоненко».

Далее Корнилов кратко изложил основные положения своей записки: восстановление дисциплины в армии, поднятие престижа офицерства и улучшение его материального положения, наведение порядка в тылу. «Я верю в светлое будущее нашей Родины, я верю, что боеспособность армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. Нужны решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер»{313}.

Собравшиеся в зале вновь проводили Корнилова аплодисментами. Однако его выступление вызвало у публики скорее разочарование. Разговоры о развале страны и армии стали к этому времени привычными и, как все привычное, перестали взывать страх и будоражить эмоции. От Корнилова ждали другого — критики правительства и лично Керенского. Но Корнилов, выполняя обещания, которые он дал премьеру, не сказал в адрес правительства ни одного резкого слова.

Казалось, сенсации не будет. Но неожиданно темы, поднятые Корниловым, продолжил в своем выступлении донской атаман генерал А.М. Каледин. Совсем недавно он командовал одной из армий Юго-Западного фронта, и проблемы армии были ему непосредственно близки. Каледин потребовал упразднить Советы и комитеты, дополнить декларацию прав солдата декларацией его обязанностей, восстановить дисциплину и власть начальствующих лиц. «В грозный час испытаний на фронте и внутреннего развала страны может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых, руках лиц, не связанных узкопартийными программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и Советы»{314}.

Речь Каледина вызвала в зале настоящую бурю. Правая сторона партера стоя аплодировала, слева раздавались возмущенные крики. Керенский, взяв слово в качестве председателя, заявил, что правительство созывало совещание вовсе не для того, чтобы кто-то обращался к нему с требованиями. С большим трудом ему удалось навести порядок и предоставить слово следующему оратору. В тот день выступало еще много людей. Самой запомнившейся сценой последующих часов стало рукопожатие, которым публично обменялись представитель Союза торговцев и предпринимателей А.А. Бубликов и «министр-социалист» И.Г. Церетелли.

Наконец список заявленных ораторов был исчерпан. Время подходило к полуночи. На трибуну вновь поднялся Керенский для того, чтобы, как он сказал, «минут на десять», подвести итоги совещания. Но короткое резюме вылилось в длинную и крайне эмоциональную речь. Поблагодарив всех выступавших за высказанное мнение, Керенский заявил, что правительство не будет поддаваться давлению откуда бы, справа или слева, оно ни исходило. Чем дальше он говорил, тем больше заводил самого себя. Присутствовавшие в зале представители американской миссии Красного Креста, не понимавшие ни слова по-русски, потом говорили, что на них Керенский произвел впечатление человека, находившегося под влиянием наркотиков, которые кончились раньше, чем он закончил речь{315}.

Керенский почти кричал в зал: «Пусть будет то, что будет. Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве»{316}. В этом месте с галерки раздался испуганный женский голос «Не надо!», что несколько испортило впечатление. Речь Керенского становилась все более бессвязной. Публика с нарастающим изумлением слушала оратора, а тот говорил, говорил и никак не мог остановиться. Наконец, Керенский закончил и, обессилев, не сел, а упал в председательское кресло. На часах было половина второго ночи.

Государственное совещание было задумано Керенским с тем, чтобы обеспечить правительству поддержку страны. Результат его стал прямо противоположным. И правые, и левые критики правительства увидели в «московском позорище» доказательство его слабости. Это было не вполне верно. И правительство, и сам Керенский (а правительство давно уже персонифицировалось с его главой) еще сохраняли определенный кредит доверия. Те, кто полагал, что Керенский — это отыгранная карта, выдавали желаемое за действительное. Это был самообман, но самообман, в значительной мере ускоривший и без того нараставший кризис.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.