Московское житье-бытье

Московское житье-бытье

Вернулась я в Москву снова прямо в общежитие, но теперь уже временно, пока не начали съезжаться студенты.

Переезжать в дом к Алексеевым мне даже в голову не приходило. Мы с Кирой начали искать, нельзя ли у кого-нибудь снять на время комнату, но это было почти так же осуществимо, как полететь на Луну. Тогда я решила временно уехать. В это время на предприятиях цветной металлургической промышленности требовались специалисты нарасхват.

Не успела я в «Главцветмете» заикнуться об этом, как мне предложили: «Выбирай, куда хочешь: Урал, Казахстан, Дальний Восток, Кавказ».

Я выбрала Дальний Восток, вызвала маму, чтобы вместе выехать.

В конце ноября приехала мама с Лялечкой. Билет был у меня уже на руках, через неделю я собиралась уехать.

Вечером после ужина я со своей приятельницей Аней Цветаевой сидела в холле нашего общежития в «Доме коммуны», к нам подошел молодой человек и спросил Аню, можно ли ее сфотографировать, она показалась ему очень фотогеничной. Оказывается, здесь, в нашем общежитии, происходила какая-то киносъемка. Аня согласилась, на меня он не обратил никакого внимания. Но в эту минуту, как из-под земли, возле меня появился Евгений Львович.

Он радостно обнял меня:

— Я думал, что потерял тебя навсегда. Ты уехала, не оставив ни следа. А я вот до сих пор с ума схожу.

— Женя, хочешь посмотреть мое сокровище? — предложила я ему.

— Обязательно.

Мы поднялись на второй этаж. На кровати спала моя Лялька, она была такая красивая, черные вьющиеся волосы, раскрасневшееся личико, поднятые рученьки, на одной красивая черная родинка. Он стоял долго, никак не мог оторваться и вдруг повернулся и крепко поцеловал меня:

— Ну куда ты поедешь? В какую-то тьму тараканью, а если что-то случится с этой крошкой? Нинок, я по-прежнему тот же и люблю тебя так же крепко, останься со мной, ты увидишь, я буду самый нежный, заботливый отец. Я ведь специально пришел сюда, в общежитие в надежде что-либо узнать о тебе, не уезжай, останься со мной, вот сейчас, сию минуту я увезу тебя к себе.

Съемки кончились поздно, все уже разошлись, мы все сидели, никак не могли расстаться.

На следующий день я пошла окончательно оформлять свой отъезд, а когда вернулась часов в шесть, вошла в пустую кабинку, на полу валялся только красненький бантик, на подоконнике соска. Я побежала к Тамарочке:

— Куда делась моя семья, мама, Лялька?

— Пришел Кирилл и забрал их, — ответила спокойно Тамара.

— Как забрал?! Куда забрал?!

— Как куда? К себе — он мне так сказал. А я думала, вы уже все решили.

— Господи, мне даже подумать об этом было страшно, зная, в какой тесноте они живут.

Пока мы с ней обсуждали, что же мне делать дальше, пришел Кирилл:

— Где мама, Лялька?

— Пошли к нам, там мы все обсудим, — пришлось пойти.

Когда мы пришли, Лялька была в центре внимания всей семьи. Посадили ее на диван, и вся семья, все дяди: Дося, Коля и Паша, Женечка и Борюшка, дяди-Досины ребята — все не отходили от нее. Наша «выставочная» — окрестили они ее уже.

— Вот что, мы все решили никуда вас не отпускать, — заявил старший брат Дося.

— Я не могу вас стеснять, потом у меня уже все на руках, и через несколько дней я уеду.

— А мы без вас уже все решили, — еще раз повторил он. — Оля, младшая сестра, уехала к Ефиму, к мужу (Ефим был военный) в Кенигсберг, Ленку отправили в общежитие, мама уедет через пару дней к Ольге, а пока побудет у Нади, а вам с Кирой освободили их комнату.

Кирилл сказал:

— Наркомат боеприпасов пообещал мне квартиру, и уже начали надстраивать два этажа над домом в нашем же жилищном комплексе на Люсиновской улице, только на противоположной стороне, надеюсь, скоро закончат. Придется потерпеть.

Эти «скоро» и «потерпеть» тянулись с 1936 до 1939 года. За это время у нас родился еще Володя, и в этой тесноте надо было взять еще няню, так как я работала в «Гипроцветмете» в Ветошном переулке, 13, с противоположной стороны от Красной площади, и во время обеденного перерыва мы ходили обедать в ГУМ. Рестораны в то время были доступны всем, и готовили там довольно вкусно.

Так я и осталась жить в Москве на Мытной, 23. Это был новый жилищный комплекс, состоявший из 12 однотипных 4-этажных зданий, занимал почти два квартала между Мытной улицей с одной стороны и Люсиновской с другой стороны (где и шла надстройка на одном из корпусов), построенных в конце двадцатых годов. Коммунальные удобства в этой трехкомнатной квартире на всю семью из 12 человек включали только кухню с одним краном для холодной воды, к которому по утрам надо было стоять в очереди, чтобы умыться, а мужчинам и побриться, и один малюсенький туалет, куда с трудом можно было протиснуться.

О газе, горячей воде, ванных, холодильниках никому даже в голову не приходило. Зимой замораживали продукты прямо за окном. Летом было хуже, беречь продукты было невозможно, надо было покупать продукты почти каждый божий день, стоя в очередях. Возвращаясь с работы, надо было сразу же начинать готовить обед или ужин на знаменитых керосинках или примусах. На этой же знаменитой керосинке надо было греть воду, купать детей, стирать пеленки и детское белье, что делало невыносимо тяжелой жизнь, особенно для работающих матерей. Надо только удивляться, как на все это хватало сил и энергии.

Но здесь, в этом же жилищном комплексе, было одно чуть ли не на всю Москву «чудо» — механическая прачечная, где стояли огромные стиральные машины (не надо путать с современными стиральными машинами), это были просто огромные вращающиеся барабаны. Мы еще в наши студенческие годы пользовались этой прачечной, из общежития тащили в институт чемоданы с грязным бельем и из института после окончания занятий мчались в эту прачечную, где, простояв в очереди, успевали постирать и погладить белье до ее закрытия в двенадцать часов ночи. Но тогда я еще с Кириллом даже не была знакома и понятия не имела, что мне когда-нибудь придется в одном из этих домов жить.

Теперь на моих руках сразу очутилась большая семья. Но жизнь облегчало то, что в это время продуктов в магазине и на рынке было более или менее достаточно.

Трудно даже поверить, но это факт, что в 1936 году осенью в Москве был очень короткий период, когда в продовольственном магазине можно было заказать продукты по телефону, даже с доставкой на дом. И это было не в каких-нибудь спецмагазинах, а в обыкновенных районных у нас на Даниловской. Тогда же появились какие-то коммерческие магазины, где цены были чуть-чуть выше государственных.

Помню, как с апреля по июнь 1937 года я находилась почти 3 месяца в командировке по обследованию предприятий, в которых имелись металлургические цветно-литейные цеха по переплавке первичных и вторичных цветных металлов. Я проехала по многим городам, по многим крупным промышленным центрам не только на Украине, но и в Крыму, и всюду было достаточно продуктов. Нет, изобилия не было, но было вполне достаточно. В Крыму, в Керчи мы пили вкусное венское кофе с горячими булочками, а знаменитая керченская селедка, как вылитая из серебра, в рыбных магазинах стояла прямо в бочках. В Симферополе, Севастополе и на Украине в Харькове, Днепропетровске, Мариуполе, Киеве и во многих других городах в магазинах, на рынке и в ресторанах было в достаточном количестве продовольствия. Я помню, в Днепропетровске в гастрономах было полно колбас, даже были медвежьи окорока — буженина. В Харькове, Севастополе, Симферополе, Киеве никаких особых затруднений с продовольствием не было. В ресторанах готовили, как всегда, обильно и очень вкусно.

Но так продолжалось очень недолго, до осени 1937 года, и чем сильнее разгорались репрессии и аресты, тем все труднее и труднее становилось с продовольствием, даже в больших городах и в промышленных центрах. А осенью и особенно зимой 1937-го уже снова надо было не просто стоять в очередях, а надо было вставать чуть свет, бежать занимать очередь в надежде, как только откроется магазин, что-либо «достать», слово «купить» снова исчезло, а именно надо было «достать».

И еще, очень странно было то, что периодически, как только появлялись какие-нибудь послабления или улучшения в области снабжения, как будто кто-то сразу вмешивался, быстро подходил, закрывал кран, и все снабжение вылетало из-под контроля. Как будто кто-то давал команду постараться создать как можно больше трудностей, чтобы все улучшения сразу и немедленно исчезли и снова появились самые невыносимые условия жизни и чтобы люди вечно жили в каком-то напряжении.

И вообще, каких улучшений можно было ожидать? О какой нормальной работе могла идти речь? Принимая во внимание то, что творилось в это время. Если на каждом предприятии, в каждом учреждении по всей стране руководство менялось три-четыре раза в год. Вновь назначенные не только не успевали ознакомиться с работой или войти в курс дела, они даже кресло под собой согреть не успевали, как их пересаживали в тюремные камеры и на их место назначали новых. Проектное бюро, в котором я работала в «Гипроцветмете», буквально опустело. Среди моих знакомых почти не было семьи, в которой кто-то не исчез. Удивлялись не тем семьям, у которых был кто-либо арестован, а тем, у кого никого не трогали.