АРЕСТ ИМПЕРАТРИЦЫ-МАТЕРИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

АРЕСТ ИМПЕРАТРИЦЫ-МАТЕРИ

Одним из первых шагов Корнилова в роли главнокомандующего Петроградским военным округом стал арест бывшей императрицы. Царское Село, где тогда жила императорская семья, находилось слишком близко от Петрограда, для того чтобы остаться в стороне от происходящего. В маленьком городке начались грабежи и бесчинства. Дочь царского лейб-медика Т.Е. Боткина вспоминала свои впечатления от этих дней: «На улице творилось что-то невероятное: пьяные солдаты без ремней и расстегнутые, с винтовками и без, бегали взад и вперед и тащили все, что могли, из всех магазинов. Кто бежал с куском сукна, кто с сапогами, некоторые и так уже совершенно пьяные тащили бутылки вина и водку, другие все замотались пестрыми шелковыми лентами. Тут же бегал растерянный жид-ростовщик, бабы и гимназисты»{169}. Охрана дворца была ненадежна, и в любой момент можно было ждать самого худшего.

Новые власти, казалось бы, забыли о царской семье. В Петрограде плелась какая-то сложная интрига, одним из вольных или невольных участников которой пришлось стать Корнилову. В должность главнокомандующего Петроградским округом он, как мы уже писали, официально вступил 5 марта 1917 года. Вечером того же дня Корнилов вызвал к себе командира запасного батальона одного из гвардейских полков полковника Е.С. Кобылинского и сообщил, что ему поручается дело государственной важности. Корнилов категорически отказался говорить о характере поручения и пообещал, что все подробности он расскажет завтра.

Однако ни завтра, ни через день никаких распоряжений Кобылинский не получил. Только 8 марта, уже за полночь, ему позвонили домой и передали приказ Корнилова быть к 8 утра на Царскосельском вокзале. В ожидании поезда Кобылинский вновь попытался расспросить Корнилова о сути предстоящего дела, но тот продолжал отмалчиваться. Наконец уже в купе он сказал: «Сейчас мы едем в Царское Село. Я еду объявить государыне, что она арестована. Вы назначаетесь начальником Царскосельского гарнизона»{170}.

В дворцовой приемной Корнилова и его сопровождающих встретил обер-гофмаршал граф П.К. Бенкендорф. Корнилов попросил доложить о себе императрице. Бенкендорф ушел и, возвратившись, пригласил Корнилова и Кобылинского наверх. Далее Кобылинский пишет: «Вошли мы в детскую комнату, где никого не было. Как только мы входили в эту комнату, из другой двери вошла в комнату государыня императрица Александра Федоровна. Мы поклонились ей. Она подала Корнилову руку, мне кивнула головой. Корнилов сказал государыне: “Ваше Величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета министров, что вы с этого часа считаетесь арестованной. Если вам что-то нужно — пожалуйста через нового коменданта”».

После этого Корнилов отослал Кобылинского и остался в комнате наедине с императрицей. Их разговор не был секретом, во всяком случае Корнилов уже на следующий день сам рассказал его подробности журналистам. «У меня все больны, — заявила императрица. — Сегодня заболела моя последняя дочь. Алексей, сначала было поправлявшийся, опять в опасности». Тут она заплакала, но, справившись с собой, сказала: «Я в вашем распоряжении. Делайте со мной что хотите»{171}.

Опубликованные фрагменты из дневников графа Бенкендорфа подтверждают уже известные нам обстоятельства ареста императрицы. Но в нашем распоряжении есть еще одно свидетельство, кардинально отличающееся от прочих. Это рассказ поручика К.Н. Кологривова. В ту пору он носил погоны 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка, охранявшего Царскосельский дворец. В изложении Кологривова события выглядели так: «Между часом и двумя пополуночи наше внимание привлек необычный шум, происходивший в вестибюле, и вслед за этим нам сообщили, что приехали военный министр и главнокомандующий с какой-то депутацией и что наружные часовые, стоявшие у подъезда, не хотели их пустить во дворец. Когда я вошел в освещенный вестибюль, то увидел главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала Корнилова, военного министра Временного правительства Гучкова и группу приехавших с ними. Корнилов и Гучков были с огромными красными бантами на груди, причем банты эти были с какими-то раструбами и широкими ниспадающими лентами. Такие же красные банты были и у их спутников»{172}.

По словам Кологривова, Корнилов стоял впереди всей группы, а Гучков все время держался на втором плане. «Я вошел в вестибюль, — вспоминал Кологривов, — как раз в то время, когда Корнилов громким голосом и в грубой форме потребовал видеть “бывшую царицу”. Это были его подлинные слова». Приехавшим попытались объяснить, что вся семья уже спит, но Корнилов в ответ заявил, что «теперь не время спать». Дежурный камердинер был отправлен во внутренние покои и вернулся с известием, что императрица готова принять депутацию.

Приехавших провели на второй этаж в так называемую «Липовую» гостиную. Корнилов вошел в комнату, а Гучков остановился на пороге. В этот момент из противоположной двери показалась Александра Федоровна. Подойдя к Корнилову и не подавая ему руки, она спросила: «Что вам нужно, генерал?» Корнилов вытянулся и в почтительном тоне, что резко контрастировало с его предшествующей манерой держать себя, сказал: «Ваше императорское величество… Вам неизвестно, что происходит в Петрограде и в Царском… Мне очень тяжело и неприятно вам докладывать, но для вашей же безопасности я принужден вас…» и замялся. Императрица перебила его: «Мне все очень хорошо известно. Вы пришли меня арестовать?» — «Так точно», — ответил Корнилов. «Больше ничего?» — «Ничего». Не говоря более ни слова, императрица повернулась и ушла в свои покои. Через несколько минут дворец покинула и депутация.

Как легко увидеть, этот рассказ отличается от свидетельства Кобылинского во всех важнейших деталях. Если верить Кологривову, Корнилов почему-то приехал в Царское Село глубокой ночью. В этой поездке его сопровождал Гучков, который, опять-таки если доверять Кологривову, не сказал за все время ни слова. Да и развязные манеры Корнилова как-то не очень соответствуют его обычному поведению.

Можно было бы считать все это выдумкой от начала до конца, но рассказ Кологривова находит частичное подтверждение в воспоминаниях камердинера императрицы А.А. Волкова. По его словам выходит, что Корнилов дважды бывал в Царском Селе — один раз вместе с полковником Кобылинским и вторично — вместе с Гучковым{173}. Он не приводит даты, как, впрочем, конкретную дату не указывает и поручик Кологривов. Дневник графа Бенкендорфа уточняет ситуацию. Корнилов и Гучков посетили императрицу 5 марта, то есть за три дня до формального ареста{174}.

Напомним, что именно в этот день Корнилов вступил в обязанности главнокомандующего войсками Петроградского округа. То обстоятельство, что он первым делом поспешил к императрице, было связано со слухами о намерении толпы расправиться с обитателями дворца. Чрезвычайный характер визита объясняет и ночное время, и присутствие Гучкова. Вероятно, тогда же родилась идея сменить командование царскосельского гарнизона. Вечером все того же дня Корнилов сообщает Кобылинскому о предстоящем ему серьезном поручении. Обратим внимание еще на одну деталь — императрица, по свидетельству Кобылинского, встретила Корнилова как знакомого, подала ему руку, в то время как в отношении самого Кобылинского ограничилась кивком.

Рассказ поручика Кологривова, таким образом, отражает реальный факт ночного появления Корнилова и Гучкова в Царском Селе, но большая часть подробностей их встречи с императрицей досочинена автором. Ни о каком аресте тогда речи не шло. При желании, разумеется, ничто не мешало Корнилову и Гучкову арестовать императрицу уже 5 марта. Однако в этом не было большого смысла. Совершенно очевидно было, что мать не покинет больных детей. Поэтому-то между первым и вторым визитами Корнилова в Царское Село прошло два дня. Формальная процедура ареста носила характер символического акта и явилась результатом уступки Временного правительства давлению радикалов из Петроградского Совета.

Меньше всего инициатором этого шага был сам Корнилов. Главнокомандующий столичным округом не был самостоятельной политической фигурой. Тем не менее арест императрицы в значительной степени определил дальнейшую судьбу Корнилова. Отныне в глазах последовательных монархистов он стал «революционным генералом» со всем вытекающим отсюда отношением.

Политические взгляды самого Корнилова охарактеризовать очень трудно. Деникин писал, что по своим убеждениям Корнилов не был ни социалистом, ни реакционером. «Но напрасно было бы в пределах этих широких рамок искать какого-либо партийного штампа. Подобно преобладающей массе офицерства и командного состава, он был далек и чужд всякого партийного догматизма; по взглядам, убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии; быть может, не углублял в своем сознании мотивов ее политических и социальных расхождений и не придавал большого значения тем из них, которые выходили за пределы профессиональных интересов армии»{175}. Впрочем, в первые месяцы революции все нюансы политики сводились к противопоставлению ярлыков «монархист» — «республиканец».

Многочисленные высказывания Корнилова по этому вопросу хорошо известны. Своему ординарцу В.С. Завойко он говорил, что «дорога к трону для любого из Романовых лежит через его, генерала Корнилова, труп»{176}. Много позже, уже в период борьбы с большевиками на Дону, Корнилов вновь повторил: «Я республиканец; если в России будет монархия, то мне в России места не будет»{177}. Но слова, даже вполне искренние, сами по себе не могут служить убедительным доказательством.

Если иметь в виду под монархизмом лояльность существовавшему до революции режиму, то, несомненно, Корнилов был монархистом. В подпольных кружках он не состоял и никто из знавших его не зафиксировал в его устах призывы к изменению государственного строя. Скорее наоборот, как и следовало ожидать от человека, самим родом деятельности предрасположенного к порядку и дисциплине, Корнилов с крайним раздражением относился к попыткам думских либералов расшатать власть. Генерал Е.И. Мартынов, одно время находившийся вместе с Корниловым в австрийском плену, вспоминал, что, читая в газетах о событиях в России, тот неоднократно говорил, что с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Милюковых{178}.

Но Корнилов отнюдь не принадлежал к числу убежденных приверженцев монархии. Таковых среди русского генералитета вообще было очень немного. В феврале 1917 года, когда решался вопрос об отречении царя, из всех старших воинских начальников лишь двое — командир 3-го конного корпуса граф А.Ф. Келлер и стоявший во главе гвардейской кавалерии генерал Хан-Гуссейн Нахичеванский — выразили готовность с оружием в руках встать на защиту трона. Корнилов вполне мог бы повторить слова другого персонажа той же драмы, адмирала А.В. Колчака: «Я был монархистом и нисколько не уклоняюсь… Я не могу сказать, что монархия — это единственная форма, которую я признаю. Я считал себя монархистом и не мог считал себя республиканцем, потому что тогда такового не существовало в природе»{179}.

Как и Колчак, Корнилов полагал себя в первую очередь солдатом. Как тысячи других генералов и офицеров, он считал, что служит России, а не конкретному лицу, династии или политической конструкции. Трудно сказать, видел ли в действительности поручик Кологривов красный бант на груди у Корнилова или придумал эту живописную деталь позже. Даже если и видел, в этом нет ничего постыдного. Двоюродный брат царя, а в будущем — «император в изгнании» великий князь Кирилл Владимирович щеголял в эти дни красным бантом на лацкане адмиральской шинели. Красный цвет в ту пору стал «защитным цветом», частью своеобразной революционной униформы.

Весной семнадцатого монархистов в России было не найти днем с огнем. Конечно, у многих рассуждения о приверженности республиканским идеалам были чистой воды лицемерием, но для большинства граждан страны республика олицетворяла светлое будущее. Дискредитация монархии задолго до того была подготовлена слухами и сплетнями, грязными историями и анекдотами. Даже воплощение монархизма, знаменитый правый депутат Думы В.М. Пуришкевич, и тот публично заявил о своем разочаровании в монархической идее.

Но большинство приверженцев новой веры оказались в ней столь же неустойчивы, как и в старой. Весной российский обыватель, начитавшийся грязных историй о царице и Распутине, искренне полагал себя республиканцем, осенью, напуганный нарастающей разрухой, он начал тосковать о монархии. В этом мало отличались генералы и офицеры, чиновники и конторщики. Надо признать, что для тех, у кого политические идеалы сводились к существованию твердой власти, монархия была ближе, чем республика. К таковым относился и Корнилов, но у него была своя судьба. Судьба уже вела его, и он, фаталист, воспринимал это как должное. Своей карьерой, стремительным выдвижением Корнилов, несомненно, был обязан революции. Он так и остался «революционным генералом», несмотря на то, что ему уже очень скоро пришлось вступить в борьбу с теми уродливыми формами, которые революция постепенно обретала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.