Глава V

Глава V

Свобода — в отреченье, но это не для меня.

Я обрету свободу и кандалами звеня.

Рабиндранат Тагор

Снаружи дом Неру выглядел как и прежде, разве что внимательный глаз мог заметить в парке, окружавшем «Обитель радости», признаки начавшегося запустения: некогда подстриженные старательным садовником кусты теряли шарообразную форму, на цветочных клумбах и посыпанных песком дорожках проросла сорная трава. В самом доме за осенние месяцы 1920 года изменилось многое. Его стены уже не были украшены дорогими картинами и старинными офортами, непривычно просторными стали комнаты, из которых вынесли часть мебели и ковры. Мотилал рассчитал большинство слуг, в их числе и садовника, оставив в доме только самых верных, самых преданных семье. Проданы лошади, экипажи, обрели новых хозяев охотничьи собаки Мотилала. Отнесены ювелирам фамильное серебро и драгоценности женщин.

«Обитель радости» по-прежнему посещало много людей: приходили друзья, конгрессисты, чиновники городского муниципалитета, однако все они были индийцами. Редкий англичанин теперь переступал порог дома Неру. Кое-кого из прежних британских друзей настораживало, а кого-то просто отпугивало неожиданное сближение Мотилала с Ганди, под влиянием которого старший Неру не только произвел радикальные изменения в своем быту, но и пересмотрел свои политические взгляды. Вчерашний англоман, сторонник реформистского пути, следуя по которому Индия постепенно высвобождалась бы из колониальных пут, Мотилал вдруг поддержал все положения выдвинутой Ганди осенью 1920 года программы несотрудничества с колониальными властями. Этот шаг Мотилала вызвал недовольство некоторых представителей «старой гвардии» Конгресса — Ч.Р.Даса, Э.Безант, Л.Л.Рая. Они, хотя и высказывались в принципе за несотрудничество, в то же время считали крайней мерой предложенный Ганди бойкот законодательных органов, так как намеревались использовать их в интересах борьбы за сварадж.

Из «Обители радости» исчезало все, что напоминало о прежних вкусах ее хозяина. Мотилал так же рьяно избавлялся от предметов роскоши, как в свое время стремился обзавестись ими. Будто и не было в доме повара — специалиста по европейской кухне. Спрятаны хозяевами сшитые модными лондонскими и парижскими портными костюмы и платья. Семейство Неру облачилось в одежды из кхади. На Мотилале — белые курта и дхоти, такого же цвета шаль, перекинутая через левое плечо, сандалии на босу ногу. Он добродушно посмеивался, когда домашние полушутя-полусерьезно утверждали, что в этом одеянии он напоминает им древнеримского сенатора в тоге. Что осталось неизменным, так это два стаканчика виски с содовой, которые Мотилал выпивает перед обедом. Даже Ганди, нетерпимо относившемуся к алкоголю, не удалось заставить Мотилала расстаться с этой привычкой.

Решение связать себя с движением Ганди пришло к Мотилалу не сразу, а после длительных и мучительных раздумий. «Несотрудничество означало для него отказ от адвокатской практики, — писал Джавахарлал, на глазах которого совершался этот перелом в сознании отца, — оно означало полный разрыв с его прошлой жизнью и полную перестройку ее — дело нелегкое для человека, находящегося на пороге своего шестидесятилетия. Это был разрыв со старыми коллегами по политической деятельности, со своей профессией, со светской жизнью, к которой он привык, это был также отказ от многих расточительных привычек, которые он приобрел».

Размышляя о причинах, побудивших отца на склоне лет «сделать шаг в неведомую область», Джавахарлал приходил к выводу, что на Мотилала повлияли главным образом пенджабские события и знакомство с Ганди, переросшее вскоре в прочную дружбу этих двух столь непохожих друг на друга людей.

Несомненно, однако, и то, что Мотилал поначалу примкнул к Ганди из-за своей привязанности к Джавахарлалу, он и здесь хотел быть рядом с единственным сыном.

Ганди, уже после кончины Мотилала, отвечая на вопросы известного конгрессиста, калькуттского врача Б.Роя, что было самым примечательным в личности старшего Неру, неожиданно для собеседника сказал: «Безграничная любовь к Джавахарлалу».

— А разве не любовь к Индии? — спросил удивленный Рой.

— Нет, — уверенно произнес Ганди. — Его любовь к Индии была производной от любви к сыну. Мотилал гордился Индией как землей, которая дала жизнь его Джавахарлалу.

В декабре 1920 года отец и сын Неру стали свидетелями триумфа Ганди на сессии Конгресса в Нагпуре. Вместе с большинством конгрессистов они проголосовали за гандистскую программу несотрудничества, обсужденную и выверенную на чрезвычайной сессии в Калькутте тремя месяцами ранее.

Ганди завоевал Конгресс, предложив ему практическую программу борьбы за сварадж, осуществляемую мирными, ненасильственными средствами — методами сатьяграхи. Время для такого предложения он выбрал на редкость точно: почти все лидеры Конгресса уже пришли к единому мнению о неприемлемости для партии ни политики реформ, ни политики террора. Насколько извилистым, длительным, неопределенным, по их убеждению, был путь реформ, настолько тяжким, опасным, кровопролитным являлся путь вооруженной борьбы с такой могущественной колониальной державой мира, какой была Англия. Ганди указал третий путь и ратовал за него с такой уверенностью и страстью, что сразу привлек на свою сторону большинство членов Конгресса.

Особую привлекательность тактике ненасильственного сопротивления придавало то, что при ее разработке Ганди учел и гуманистические традиции индийского народа, и особенности психологии основной его части — крестьянства, в котором переплетались фаталистическая покорность и осознанный протест, религиозная косность и стихийная революционность.

Конгрессисты признали Ганди своим вождем. Выражать мысли только на родном языке, носить только национальную одежду из кхади, избавлять индуизм от скверны неприкасаемости, а себя от соблазнов роскоши, наркотиков, алкоголя, крепить союз между индусами и мусульманами убеждал Ганди соотечественников тихим, слабым голосом, и его призывы западали в души миллионов индийцев.

Лишь единицам не по нраву нововведения Ганди. Выходит из Конгресса Мухаммед Али Джинна, в недавнем прошлом сторонник совместных действий возглавляемой им Мусульманской лиги и Конгресса, «посол индусско-мусульманского единства», как его называла выдающаяся индийская поэтесса и патриотка Сароджини Найду. «Он вышел из Конгресса не из-за разногласий между индусами и мусульманами, — напишет позже Неру в «Открытии Индии», — а потому, что не мог приспособиться к новой и более передовой идеологии, а в еще большей мере потому, что ему неприятны были толпы оборванных людей, говоривших на языке хиндустани, которые хлынули в Конгресс. Он считал, что политика — это более высокая материя, которой надлежит заниматься в законодательной палате или узкой комиссии».

Джавахарлала неприятно поразило решение Джинны, принятое в тот момент, когда вопрос о единстве всех национальных сил в начинавшемся движении несотрудничества стоял особо остро.

Спустя два десятилетия Джинна во всеуслышание заявит о «двух нациях», «каждая из которых должна участвовать в управлении их общей родиной». Пройдет еще несколько лет, и он, противопоставив религиозные интересы мусульман и индусов, выступит за раздел Индии на два государства...

Джавахарлал организовывал кампанию несотрудничества в Соединенных провинциях. На поезде и в автомобиле, на лошади, а то и просто пешком он изъездил и исходил этот район вдоль и поперек, выступая с утра до вечера на митингах и собраниях. Он призывал служащих покинуть государственные учреждения, отказаться от постов и титулов, полученных от властей, агитировал школьников и студентов пополнить ряды корпуса волонтеров, созданного Конгрессом для организации движения и проведения его ненасильственными методами, убеждал крестьян возродить чаркху49 и заниматься домашним ткачеством, чтобы не пользоваться тканями британского производства.

«Я был всецело поглощен и захвачен движением; то же самое происходило со многими другими, — вспоминал Джавахарлал о тех днях. — Я отказался от всякого общества и связей, от старых друзей, книг и даже газет, если они не имели прямого отношения к тому делу, которым я был занят. До тех пор я еще уделял какое-то время чтению новейших книг и пытался следить за событиями международной жизни. Теперь времени для этого не было. Несмотря на свою привязанность к семье, я почти забыл своих родных, жену и дочь».

Движение несотрудничества быстро охватывало все районы Индии. Ганди много ездил по стране, разъясняя массам смысл несотрудничества. Джавахарлал часто сопровождал его и видел, как растет популярность Ганди. «Махатма Ганди ки джай!» («Да победит великий Ганди!») — этим лозунгом встречали и провожали индийцы нового вождя Конгресса.

Во время одной из таких поездок Ганди и Неру сообщили о кончине Тилака. Пораженный печальным известием, Джавахарлал не мог вымолвить ни слова, он смотрел на Ганди. Наконец тот с трудом произнес:

— Нет уже моей самой надежной опоры!

Утром 1 августа 1920 года Махатма и Джавахарлал прибыли в объятый скорбью Бомбей. Сотни тысяч бомбейцев в белых траурных одеждах заполнили улицы города, чтобы проститься с Тилаком — великим патриотом, который, как никто другой, умел пробуждать национальное сознание народа, сплачивать его для борьбы за свободу родины. Ганди и Неру шли рядом с носилками, на которых покоилось тело Тилака, до места кремации. Вспыхнул погребальный огонь, и Джавахарлал сложил ладони у груди в скорбном прощальном намасте...

Следуя призывам Махатмы, большинство избирателей бойкотировало первые выборы в законодательные органы. Известному журналисту, корреспонденту лондонской «Таймс» Валентайну Чиролу довелось самому оценить, насколько была эффективна деятельность возглавляемого Джавахарлалом провинциального комитета Конгресса в Аллахабаде. В день выборов Чирол находился на городском избирательном участке. «Ничто не свидетельствовало о том, — удрученно сообщал журналист, — что это был праздничный день в истории современной Индии, который должен был бы вдохновлять народ на великое дело самоуправления... С восьми часов утра до поздней ночи не явился ни один избиратель...» На первой сессии только что «избранного» центрального законодательного собрания не присутствовал никто из лидеров Конгресса.

В ноябре 1921 года Рабочий комитет Конгресса, членом которого был и Джавахарлал, объявил бойкот всем торжествам, к которым спешно готовились власти, желавшие по случаю приезда в Индию принца Уэльского продемонстрировать наследнику короны благодарность за дарованные реформы.

В Бомбее, куда высокий гость прибыл 17 ноября, жители устроили мощную антибританскую демонстрацию, проходившую столь бурно, что даже конгрессистским волонтерам не удалось удержать ее участников от столкновений с полицией. Пустыми, словно вымершими улицами встретила принца Уэльского Калькутта и родной Джавахарлалу Аллахабад.

Вдохновленный успехами сатьяграхи, Неру писал редактору аллахабадской газеты: «Я — убежденный сторонник несотрудничества и всего того, что оно означает. Я твердо верю, что именно несотрудничество, а не какое-либо другое движение, приведет нас к победе. Может быть, эта победа наступит не через день и не через год, но она непременно наступит, даже если обрушатся небеса».

Принц, раздосадованный враждебным приемом индийцев, еще не покинул Индию, а правительство поспешило обвинить волонтеров Конгресса в беспорядках, происходивших во время визита, и объявило их вне закона.

Джавахарлал и его товарищи приняли решение не только не прекращать деятельности волонтеров в Соединенных провинциях, но и опубликовать списки с их именами в аллахабадских газетах. В первом опубликованном списке значился Мотилал Неру, ранее не состоявший в волонтерском корпусе и вступивший в него сразу, как стало известно о запрещении правительством этой организации.

Вечером 5 декабря 1921 года в Аллахабаде был арестован товарищ Джавахарлала конгрессист Капил Део, доводившийся племянником одному из руководителей Конгресса М.М.Малавия.

— Капкан захлопывается, — мрачно заключил Мотилал, услышав об аресте Део. — Скоро придет и наш черед.

Джавахарлал воспринял известие об аресте друга внешне невозмутимо. Репрессии не страшили его. Он свыкся с их неотвратимостью, пережив драматические месяцы кампании несотрудничества, когда едва ли не каждую неделю ему приходилось выслушивать угрозы полицейских чинов привлечь его к суду за антиправительственную деятельность и бунтарские речи.

Весь следующий день Джавахарлал напряженно работал в помещении комитета Конгресса. Понимая, что не сегодня-завтра его арестуют, он спешил завершить хотя бы самые неотложные дела. К вечеру нагрянули полицейские с ордером на обыск. Они перерыли все бумаги, но не обнаружили ничего предосудительного. Через некоторое время после их ухода Джавахарлал узнал, что полиция арестовала уже семьдесят пять городских конгрессистов. Встревоженный, он поспешил домой.

В «Обители радости» шел обыск. Полицейские явились сюда, чтобы арестовать отца и сына Неру.

Родные собрались в комнате отца. Мотилал неторопливо ужинал, запивая еду молоком. Камала сидела рядом, и только вздрагивающие тонкие пальцы сложенных на коленях рук выдавали ее волнение. Четырехлетняя Индира, увидев отца, с радостным визгом бросилась к нему. Сварупрани с трудом поднялась из кресла навстречу сыну и упавшим голосом сказала об аресте его двоюродных братьев и редактора «Независимого» Джорджа Джозефа. Не теряя ни минуты, Джавахарлал подсел к столу и быстро набросал два письма — конгрессистам и землякам — жителям Аллахабада50.

«Я прошу вас помнить об одном, — писал Неру товарищам по партии. — Не может быть компромисса... с сатаной. Наша борьба может и должна завершиться только полной победой народа. Любая слабость, любое отступление от наших принципов будут предательством по отношению к тем, кто отдал все для нашего дела». «Друзья, — обращался Джавахарлал к аллахабадцам, — я отправляюсь в тюрьму с величайшим удовольствием и с глубоким убеждением, что это будет способствовать достижению нашей цели. Не забывайте о том, что двенадцатого числа этого месяца состоится всеобщий хартал, и о том, что долг каждого аллахабадца — вступить в ряды волонтеров. Самое главное — это соблюдать спокойствие и сохранять дух ненасилия. В ваших руках честь Аллахабада, и я надеюсь, что она в безопасности. Я верю, что вы всегда будете на передовых позициях битвы за сварадж и обессмертите имя нашего города...»

Сопровождавший Неру в городскую тюрьму полицейский обмолвился, что Джавахарлала, по всей видимости, отправят в тюрьму в Лакхнау, откуда прислан ордер на его арест. Так и случилось. Отец остался в аллахабадской тюрьме, а Джавахарлала под охраной пяти полицейских ночным поездом вывезли в Лакхнау, город, расположенный в 300 километрах к северо-западу от Аллахабада.

Отца судили 7 декабря. Он отказался от защиты и, следуя требованиям Ганди бойкотировать британское судопроизводство, не отвечал на вопросы судьи. Мотилала обвинили в принадлежности к запрещенной организации волонтеров и приговорили к шести месяцам тюремного заключения и к штрафу в 500 рупий. После вынесения приговора его перевели в тюрьму в Лакхнау, где он встретился с сыном.

Суд над Джавахарлалом состоялся тоже 7 декабря. Джавахарлал, как и отец, отказался от услуг адвоката и не принимал участия в судебном разбирательстве. Он молча выслушал приговор — шесть месяцев тюрьмы и штраф в 100 рупий или еще один месяц в заключении за «распространение извещений о хартале», который должен был состояться 12 декабря.

Тюрьма в Лакхнау помещалась в нескольких огромных бараках, окруженных высокой кирпичной стеной. Джавахарлала и переведенных сюда из Аллахабада его двоюродных братьев Шамлала, Моханлала и отца поместили в бараке площадью чуть больше двадцати квадратных метров. Узники могли общаться друг с другом, они получали газеты и письма, им разрешались свидания с родственниками. Джавахарлал не только располагал полной информацией о том, что происходило за тюремными стенами, но ему иногда даже удавалось передать письма оставшимся на свободе аллахабадским конгрессистам. Он настоятельно советовал им не ослаблять деятельности местного комитета Конгресса по проведению кампании несотрудничества.

Сатьяграха, казалось, достигла своей высшей точки, причем в ее развитии возникали новые своеобразные формы гражданского неповиновения. Правительство, прибегнувшее к массовым арестам, в отместку за враждебный прием, оказанный в Индии принцу Уэльскому, недоумевало: индийцы сами тысячами пошли в полицейские участки, в тюрьмы с требованиями, чтобы их арестовали. Многие едва ли не силой проникали в места заключения.

Недоумение властей вскоре сменилось состоянием, близким к панике. Все тюрьмы оказались переполненными, а число желавших попасть туда не уменьшалось. В сложившейся ситуации властям пришлось стать более «разборчивыми»: арестовывали лишь руководителей волонтеров, секретарей и сотрудников городских, провинциальных комитетов Конгресса. Однако движение, возглавляемое остававшимся пока на свободе Махатмой Ганди, не ослабевало.

Джавахарлал торжествовал: не напрасна та многотрудная, кропотливая работа, которую изо дня в день вели он и его товарищи. Неру воодушевляло сознание того, что попытка совместить антиправительственные выступления горожан и борьбу крестьян успешнее всего удалась им, конгрессистам Соединенных провинций, удалась, несмотря на то, что в самый разгар кампании несотрудничества все пятьдесят пять членов провинциального комитета находились в заключении.

И вдруг вечером 13 февраля 1922 года кто-то из заключенных получил с воли ошеломляющую новость: Ганди приостановил кампанию несотрудничества по всей стране! Многие не поверили, предположив, что эти слухи распространяются англичанами, которым выгодно сейчас скомпрометировать Махатму. Наутро заключенным принесли свежие газеты. На первых полосах излагалась резолюция Рабочего комитета Конгресса. Сомнений не оставалось: сатьяграха прекращена по настоянию Ганди.

Поводом для прекращения кампании несотрудничества явились события 4 февраля в деревеньке Чаури-Чаура, расположенной недалеко от Горакхпура. При разгоне демонстрации волонтеров и кисанов полиция пустила в ход оружие. Разгневанные демонстранты напали на полицейский участок и убили всех находившихся там полицейских. 11 и 12 февраля в Бардоли на созванном в связи с этими событиями заседании Рабочего комитета Конгресса Ганди убедил его членов принять резолюцию о прекращении кампании несотрудничества.

«Мы негодовали, узнав о прекращении борьбы в тот самый момент, когда мы, казалось, укрепили наши позиции и успешно продвигались на всех фронтах», — вспоминал Джавахарлал о том, как единодушно реагировали на решение Рабочего комитета его товарищи по заключению.

Через неделю сестра Сваруп принесла Джавахарлалу послание Ганди. Махатма выражал уверенность в том, что недоумение, возмущение и даже гнев многих его соратников, вызванные решением комитета, неизбежно сменятся «полным пониманием сложившейся ситуации». Ноябрьские события в Бомбее, трагический инцидент в Чаури-Чаура, по убеждению Ганди, показали, что участники сатьяграхи нарушают принципы ненасилия, выходят из-под контроля своих руководителей, становятся все более «агрессивными, непокорными». Ненасилие грозит переродиться в насилие. Дабы не скомпрометировать вконец идеалы сатьяграхи, кампанию несотрудничества следует немедленно прекратить. «Движение отклонилось от верного пути. Мы должны вернуться на исходные позиции и снова двинуться вперед». Ссылаясь на свой опыт, приобретенный в тюрьмах Южной Африки, Ганди советовал Джавахарлалу не реагировать столь остро на то, что происходит во «внешнем мире», поскольку человек, находящийся в заключении, не в состоянии трезво оценить политическую обстановку.

Послание Ганди не удовлетворило Джавахарлала: «Разве допустимо было, чтобы отдаленная деревня и толпа охваченных возмущением крестьян в каком-то глухом местечке могли положить конец, по крайней мере на какое-то время, нашей национальной борьбе за свободу?» Он прочитал письмо Ганди отцу, товарищам и по их огорченным лицам понял, что они разделяют его чувства.

Сомнения в правильности предпринятого Ганди шага не давали Джавахарлалу покоя. «Если те доводы, которыми Гандиджи обосновывал прекращение кампании неповиновения, были справедливы, то наши противники всегда смогут создать такие условия, при которых мы будем вынуждены отказаться от борьбы, — рассуждал он. — Был ли в этом повинен самый метод ненасилия или вся беда заключалась в том, как интерпретировал его Гандиджи?» Неру снова перечитывал письмо и снова не находил ответа.

3 марта 1922 года Джавахарлала неожиданно освободили. Он пробыл в тюрьме восемьдесят семь дней, то есть меньше половины срока, к которому его приговорили. Оказалось, что какой-то чиновник, занимавшийся судебным надзором, не обнаружил в деле Неру состава преступления и опротестовал приговор. Движение несотрудничества заметно шло на убыль, и начавшие успокаиваться власти решили выпустить часть заключенных из переполненных тюрем.

Неру вышел на свободу без особой радости: в заключении оставались отец, страдавший от частых приступов астмы, товарищи...

Он несколько дней провел дома, а затем выехал в Ахмадабад, намереваясь встретиться и объясниться с Ганди. Но встреча с Махатмой состоялась не в его ашраме51 на берегу реки Сабармати, а в городской тюрьме, куда Ганди был доставлен 10 марта. Его арестовали по обвинению в попытке «возбудить недовольство правительством, учрежденным законно в Британской Индии».

Джавахарлал присутствовал на суде и слушал страстное выступление Ганди, заявившего, что он считает «добродетелью быть нелояльным по отношению к правительству, которое в целом причинило Индии больше вреда, чем все предшествовавшие ему». Суд приговорил Ганди к шести годам тюремного заключения.

В Аллахабаде Неру с огорчением обнаружил, что провинциальный комитет Конгресса, по существу, бездействует. Джавахарлал собрал оставшихся на свободе конгрессистов. Кампания несотрудничества прекращена, что ж, они будут выполнять те положения программы Конгресса, которые еще остаются в силе.

В апреле 1922 года под руководством Неру в Соединенных провинциях была успешно проведена кампания за развитие национальной промышленности — свадеши. Джавахарлалу удалось договориться с местными торговцами текстилем, что они откажутся от закупок тканей британского производства и будут пропагандировать и продавать одежду из кхади. На улицах Аллахабада и других городов запылали костры, в огне которых сгорали иностранные ткани и одежда. У магазинов тех торговцев, которые отказывались сотрудничать с конгрессистами, выставлялись пикеты, состоявшие преимущественно из женщин. Кажется, предложение привлечь женщин к участию в свадеши исходило от Ганди, и они с охотой откликнулись на этот призыв, мужественно выстаивая у лавок и магазинов с утра до вечера, отпугивая своим грозным видом редких покупателей. Горожане сели к ткацким станкам, и уже через какое-то время появление на улицах индийцев в одежде, сшитой из британских тканей, и тем более в европейских костюмах, стало исключительной редкостью. Все с гордостью носили национальные костюмы из кхади.

11 мая Джавахарлал приехал в Лакхнау, чтобы навестить отца, все еще находившегося в заключении, а вернулся оттуда в сопровождении нескольких полицейских, доставивших его в аллахабадскую тюрьму. На этот раз Неру обвинили в «преступном запугивании» торговцев тканями и в «подстрекательстве к мятежу».

Джавахарлал не признал себя виновным и отказался от защиты. В своем выступлении на суде он не без иронии поблагодарил власти за предоставленную возможность публично рассказать правду о политического деятельности конгрессистов Соединенных провинций. Легко, остроумно, с изяществом опытного юриста Неру показал полную несостоятельность выдвинутых против него обвинений. Все выслушанные им показания свидетелей, в том числе и таких «беспристрастных», как аллахабадские полицейские, только подтверждали подлинно мирный характер свадеши. Запугиванием, вымогательством занимались не конгрессисты и волонтеры, а правительственные чиновники, опутавшие Индию сетями коррупции и террора. Однако никто и не думал наказывать их за это, напротив, они поощрялись правительством, которое щедро раздавало им награды и должности.

«Угрозы и террор стали главными средствами политики правительства, — гневно бросил суду Джавахарлал. — С их помощью оно надеется подавлять недовольство народа. Уж не думает ли оно таким образом вызвать к себе симпатии в народе или превратить его в послушное орудие империализма? Симпатии и лояльность исходят из сердца. Их невозможно купить на рынке и тем более принести на острие штыка». Неру выразил уверенность в том, что свадеши и другие формы протеста народа против колонизаторов приблизят день освобождения родины. «Нет большей чести, чем служить Индии в ее борьбе за свободу», — закончил он свое выступление.

19 мая речь Неру была опубликована в аллахабадских газетах. Особенно восторженно приняла ее индийская молодежь, считавшая Неру своим лидером. Для молодых индийцев Джавахарлал стал «нашим Джавахаром». Почему именно он так полюбился молодому поколению? Другие лидеры ИНК, казалось, и выглядели куда внушительнее, и имели большие заслуги в освободительном движении. По всей вероятности, дело было вовсе не в возрасте Джавахарлала, хотя ему едва исполнилось сорок лет, и не в его внешней аккуратности и элегантности, с которой он носил скромные костюмы из кхади, что, кстати, импонировало многим. Дух его речей — вот, пожалуй, что привлекало к Неру молодежь. «В этих речах, — говорил выдающийся индийский писатель Ходжа Ахмад Аббас, — звучал чисто юношеский задор, даже бесшабашная дерзость, и это сразу отличало его от деятелей старшего поколения, всегда выражавшихся так умеренно и осторожно». Сам Джавахарлал как-то сказал: «Движение молодежи явится революцией в самом широком смысле этого слова и повлечет за собой перемену к лучшему. Молодежь — носитель протеста против всякого зла, и она не согласна только ждать, ждать и ждать».

Приговор Неру был оглашен 19 мая 1922 года — 18 месяцев тюрьмы и штраф в сто рупий. В случае отказа уплатить штраф срок заключения увеличивался на три месяца.

На другой день Джавахарлала отвезли в уже знакомую ему тюрьму в Лакхнау. Отца он там не застал. Мотилала перевели в другую тюрьму, из которой он вышел на свободу 6 июня 1922 года.

В тюрьме теперь ввели более строгие порядки: очевидно, кто-то из высокого начальства счел слишком мягкими условия, в которых содержались заключенные. Всякая связь между бараками была запрещена. Узникам разрешались свидания с близкими и получение от них писем не чаще одного раза в месяц. Джавахарлалу присвоили номер 4126 и поместили в пятый барак, где находилось более полусотни человек. «Нет никакой возможности скрыться от них в каком-нибудь укромном уголке... — вспоминал спустя несколько лет Неру. — Это была как бы семейная жизнь, неприятные стороны которой увеличивались во сто крат, а от привлекательных сторон почти ничего не осталось, причем жить этой жизнью вынуждены были люди самых различных характеров и вкусов. Это сильно действовало на нервы всем нам...»

Здоровье Джавахарлала оставляло желать лучшего: видимо, сказалось напряжение апрельских дней. Его беспокоили боли в груди, расстроился сон. Неру решил лечить себя сам: бросил курить, утром усердно делал зарядку по популярной тогда системе Мюллера, дополнив ее упражнениями йогов, в частности, знаменитой ширшасаной — стойкой на голове. Неру уверял друзей в том, что ширшасана полезна как в физическом отношении, так и из-за ее психологического воздействия. Кажущаяся забавной поза приводила его в хорошее расположение духа и делала более жизнестойким. (Привычку к ширшасане он сохранил до последних лет жизни, что давало западным журналистам повод писать о «причудах» главы индийского правительства.) Питался скромно, перейдя на вегетарианскую диету: лепешки из пресного теста, молоко, овощи. Большинство заключенных пряли, и Джавахарлал тоже увлекся этим занятием и даже как-то послал домашним свою пряжу. Когда надоедало сидеть за прялкой, Неру бегал вокруг барака и таскал огромное, наполненное до краев водой ведро от колодца к крохотному огороду, разбитому рядом с бараком.

Самочувствие его постепенно улучшалось. «Тебе совсем не стоит беспокоиться о моем здоровье, — успокаивал Джавахарлал отца. — По-моему, тюремная жизнь мне определенно на пользу».

Однако главным занятием, которому Неру посвящал все свободное время, было чтение. Особенно интересовала Джавахарлала историческая литература: изучая уроки прошлого, он надеялся отыскать в них «указание на будущее». Среди присланных из дома книг — их перечень включает в себя около двухсот названий — «Восстание сипаев» Кея и Маллесона, «Начальный период истории Индии» Винсента Смита, «Краткая история человечества» Герберта Уэллса, «Священная Римская империя» Джеймса Брайса, труды Д.Э.Саймондса по эпохе Возрождения в Италии, «Секретная история захвата англичанами Египта» У.С.Бланта, «Германская социал-демократия» А.Бевана, «Экономические последствия мира» Д.М.Кейнса, «Французская революция» Томаса Карлейля, книги Джона Рескина «Сезам и лилии», «Крона дикой оливы», биография Тилака, «Дантон» Ромена Роллана, любимая в юности книга Тревельяна о Гарибальди и великое множество других книг по истории, географии, политике, экономике, искусству.

В особую тетрадь, переплетенную в кхади, Неру заносил понравившиеся ему высказывания, мысли, оценки, интересные факты, записывал мнение о той или иной прочитанной книге. Так, 10 августа 1922 года он написал о книге Хэвелла «Правление ариев в Индии»: «Блестящий очерк истории Индии древних времен. Автор проникся духом Индии и создал благожелательный по тону, объективный труд. В целом это обстоятельная, поучительная книга, которую стоит почитать каждому индийцу. Она дает определенное представление о величии древней Индии». А вот другой отзыв: «Эта книга — «Памятники древности Индии» Барнетта — вопиющий пример работы без понимания, без вдохновения. С подобным часто сталкиваешься, читая книги по восточной тематике, написанные европейскими учеными... Они начинают писать с высокомерным превосходством, а на самом деле никогда не понимают того, о чем пишут... Барнетт, должно быть, перечитал уйму книг об Индии и о Востоке, однако он обнаруживает полное невежество в освещаемых им вопросах... С превеликим трудом он собрал воедино сопутствующие религиям и традициям древней Индии нелепости, глупости, непристойности... и на основании этого судит о прошлом... Книги такого рода вводят в заблуждение и, несомненно, причиняют большой вред...»

Тетрадей, на обложках которых твердым почерком Неру выведено «Заметки и цитаты», накопится не один десяток. Впоследствии он не раз обратится к ним, когда будет рассказывать в письмах к дочери о важнейших событиях мировой истории и когда будет работать в тюрьмах над «Автобиографией» и «Открытием Индии»...

В дождливые осенние вечера 1922 года Неру с наслаждением перечитывал литературные произведения любимых авторов — стихи и прозу Рабиндраната Тагора, пьесы Шекспира и Шоу, романы Виктора Гюго, рассказы Эдгара По, рубаи Омара Хайяма. Он увлекся романтической поэзией Шелли и Байрона, Китса и Теннисона. (Не случайно биографы Неру замечают отпечаток романтизма на письмах Джавахарлала того периода.) Тургеневский «Рудин» и «Анна Каренина» Льва Толстого помогли ему узнать и полюбить великую русскую литературу.

Режим в тюрьме все ужесточался. Тюремные цензоры нещадно вычеркивали из писем то, что, по их мнению, относилось к политике. Узникам запретили получать газеты и журналы. Книги передавались только с дозволения дирекции тюрьмы. Питание ухудшилось, а получать продуктовые посылки с воли также запрещалось. Не разрешалось заниматься физическим трудом, хранить при себе деньги, «шуметь» и прочее, и прочее. Семерых заключенных, наиболее опасных с точки зрения дирекции тюрьмы, и в их числе Джавахарлала, перевели в отдаленный, изолированный барак. Власти, казалось, делали все, чтобы полностью лишить своих политических противников информации из внешнего мира, разобщить узников и если не сломить, то унизить их.

Джавахарлал не терял присутствия духа и старался с юмором воспринимать тяготы жизни в заключении. «Это послание получилось слишком длинным, — притворно сетовал он в одном из писем к отцу, — нашему надзирателю будет тяжело прочитать его. Я знаю, что он проявляет особый интерес к моим письмам. Кажется, на этот раз чтение утомит его!» У Неру были основания «сочувствовать» надзирателю-англичанину, в обязанности которого вменялось просматривать переписку заключенных. Этот тюремный цензор раздражался, когда заставал кого-нибудь из своих подопечных за чтением — занятием, как он считал, абсолютно никчемным. Однажды он не без гордости сказал Джавахарлалу, что последний раз держал книгу в двенадцатилетнем возрасте.

Поначалу Неру угнетало отсутствие сведений извне, но он переборол себя, заключив с горькой иронией, что в его положении лучше «пребывать в блаженном неведении». Ему было бы во сто крат мучительней слышать, читать о борьбе своих товарищей и вынужденно бездействовать.

31 января 1923 года, через восемь с лишним месяцев после ареста, тяжелые ворота тюрьмы вновь распахнулись перед Джавахарлалом. Его и еще 103 политических заключенных выпустили на свободу по амнистии, объявленной правительством Соединенных провинций. «Великодушие» властей, по мнению Неру, объяснялось просто: «Национальный конгресс не предпринимал никаких действий против правительства, а члены Конгресса были поглощены взаимными раздорами. Из известных деятелей Конгресса в тюрьме оставалось всего лишь несколько человек, и поэтому было решено сделать этот жест».

После трогательной встречи в «Обители радости» Джавахарлал засыпал отца вопросами. Но по мере того как Мотилал рассказывал подробности о политической ситуации в стране, о положении в Конгрессе, настроение Джавахарлала все больше портилось.

Теперь ему с горечью приходилось признать, что движение несотрудничества закончилось для индийцев поражением и виной тому было вовсе не волевое решение Махатмы о прекращении сатьяграхи. Ганди, пожалуй, интуитивно, да, именно интуитивно уловил тот момент, когда движение достигло какого-то рубежа, остановилось, дрогнуло и медленно пошло на спад. А другие руководители Конгресса? Знали ли они, постоянно говоря о сварадже, что это такое? Не были ли их представления о сварадже слишком расплывчатыми, приблизительными? Чувствуя за своими плечами десятимиллионную армию сторонников Конгресса, не самоуспокаивались ли они, не тешили ли себя иллюзиями о скорой победе над англичанами? Неру хорошо видел, что люди, из которых состояла эта армия, «в своей подавляющей массе не были достаточно сильны, чтобы продолжать борьбу в течение долгого времени, и, несмотря на почти всеобщее недовольство чужеземным господством и сочувствие к Конгрессу, у них не было ни достаточной твердости духа, ни организованности. Отсутствовала выдержка. Даже те, кто толпами шел в тюрьмы, делали это под влиянием момента, рассчитывая, что все это продлится очень недолго». Массы, не увидев результатов своей борьбы, выходили из Конгресса. Численность партии уменьшилась до нескольких тысяч членов. В руководстве Конгресса соперничали две группировки — сторонники перемен и противники их. Сторонники перемен образовали свараджистскую партию, которую возглавили Мотилал Неру и Ч.Р.Дас. Мотилал рассказал сыну, что свараджисты рассчитывают, завоевав большинство в законодательных советах, взорвать их изнутри, парализовать колониальный механизм управления и вынудить англичан предоставить Индии независимость. Против свараджистов выступили находившийся в заключении Ганди и другие лидеры Конгресса, продолжавшие настаивать на проведении прежнего политического курса, который предусматривал и бойкот законодательных советов.

Джавахарлал вспомнил, как летом 1920 года он предлагал Ганди применить тактику ирландских синфейнеров, которые победили на выборах в парламент, а потом отказались занять свои места в палате общин. Махатма сразу отверг это предложение, заявив, что подобные действия будут непонятны массам. «Быть избранными и затем отказаться занять свои места в законодательных советах — значило бы сбить массы с толку», — сказал тогда Ганди.

Теперь Джавахарлал был решительно против вхождения в законодательные советы, так как считал, что это неизбежно приведет к «тактике компромиссов и к постоянному сужению нашей цели».

Предприняв несколько безуспешных попыток сблизить свараджистов и сторонников Ганди, Неру занялся делами провинциального комитета Конгресса. Он по-прежнему считает несотрудничество единственно верным методом достижения независимости. Под руководством Неру конгрессисты Соединенных провинций собирают средства в фонд Конгресса, пропагандируют кхади. Особое внимание они уделяют организационной работе по укреплению рядов Конгресса. Джавахарлал, беспокоясь о том, чтобы разногласия между сторонниками перемен и их противниками вконец не ослабили партию, везде, где бы ни выступал, призывает к единству. Ведь только единая, сильная, хорошо организованная партия способна привести индийский народ к победе.

3 апреля 1923 года на заседании муниципального совета Аллахабада Джавахарлала неожиданно для него самого избрали председателем городского муниципалитета. В большинстве городов Соединенных провинций, в Калькутте, Бомбее, Ахмадабаде к руководству муниципалитетами также пришли конгрессисты. Согласившись занять этот пост, Джавахарлал счел необходимым объяснить свое решение. «Мы возглавили городские муниципалитеты, — подчеркивал он в циркулярном письме конгрессистам Соединенных провинций, — с главной целью — помочь национальной борьбе. У нас нет намерений ни разваливать муниципалитеты, ни выступать в качестве обструкционистов. Мы хотим, чтобы в муниципалитетах велась честная и эффективная работа на благо городов и в полном соответствии с программой Конгресса. Для меня быть председателем муниципалитета означает служение нации в интересах скорого достижения свараджа. Лучше всего идти по пути, начертанному нашими руководителями, и не сворачивать с него в темные закоулки... конституционной деятельности. Я знаю, что еще много раз нам придется наступать и вести бои с врагом и платить за свободу самой высокой ценой... Но я также знаю, что нам необходима подготовка и дисциплина, для прямых действий нужны бойцы. Следовательно, мы должны налаживать и постепенно укреплять дисциплину среди тех, кто идет за нами... Пока могу, я буду вести борьбу. Пока могу, я буду сражаться и наносить сильные удары. Такова моя основная обязанность до победы».

Неру увлекся новой работой и уделял муниципалитету много времени. Он внимательно изучал каждый вопрос, с которым ему, как председателю, приходилось сталкиваться: будь то реконструкция аллахабадских дорог или борьба с уличной проституцией. Своей работоспособностью и неуемной энергией Джавахарлал вскоре снискал уважение не только коллег, но и провинциального правительства, которое, закрыв глаза на его политическую деятельность, даже предложило ему занять пост министра просвещения, от чего Джавахарлал, разумеется, отказался. «Для меня всякая мысль связать себя с правительством, став одним из его министров, была совершенно неприемлемой, больше того, она вызывала во мне отвращение», — объяснял Неру свой отказ. Однако возможность заниматься «серьезной созидательной работой» сильно привлекала его, несмотря на то, что, будучи председателем муниципалитета, он постоянно «чувствовал себя связанным, наталкивался на препятствия и лишен был возможности делать что-нибудь действительно стоящее». Джавахарлалу противостояла непоколебимая в своей косности система государственного управления, созданная колонизаторами. Она безотказно срабатывала только в случае, когда возникала какая-либо угроза ее существованию. Тогда все ее звенья действовали быстро, четко и беспощадно. Если же дело касалось каких-либо мер, хоть в малейшей степени способных облегчить или улучшить положение индийцев, эффект был резко противоположным...

В мае 1923 года в Бомбее на заседании Рабочего комитета Конгресса шесть его членов — «противников перемен» — выступили против политики свараджистов и их лидера Ч.Р.Даса, являвшегося председателем комитета на 1923 год, и заявили о своей отставке. Неру предложил не принимать их отставки, однако «противники перемен» были непреклонны. Столкновение между ними и свараджистами привело к уходу Даса с его поста. Был образован новый Рабочий комитет, в который вошли конгрессисты, не принадлежавшие ни к одной из противоборствовавших группировок. Джавахарлала избрали одним из трех генеральных секретарей комитета Конгресса. Правда, его секретарство продолжалось недолго. Осенью на чрезвычайной сессии в Дели свараджисты добились победы. В принятой по их настоянию резолюции «сторонникам перемен» предоставлялось право участвовать в выборах в законодательные советы, а Конгресс обязался «прекратить всякую пропаганду против вхождения в законодательные органы». «Центристский» Рабочий комитет распался. Джавахарлал с чувством облегчения подал заявление об отставке: ему претило находиться между двух огней, да и «политические маневры», а проще говоря, заурядные интриги «сторонников» и «противников» производили на него удручающее впечатление.

По окончании делийской сессии Джавахарлал с двумя коллегами вечером 19 сентября 1923 года выехал поездом в Муктесар, где выступил на митинге в поддержку движения акали52, а утром 21-го прибыл в местечко Джайто, расположенное на территории княжества Набха. Здесь вспыхнули волнения, вызванные произволом британских властей, которые сместили махарджу княжества, а на его место для управления Набхой назначили английского администратора. В Джайто Джавахарлала арестовали — уже в третий раз — и в наручниках, как особо опасного государственного преступника, доставили в тюрьму, славившуюся тем, что даже ее дирекция считала кошмарными условия, в которых содержались заключенные. «В тюрьме Набхи нас «всех троих держали в душной и грязной камере, — вспоминал Неру. — Она была мала и сыра, с низким потолком, который мы почти могли достать рукой. Ночью мы спали на полу, и я не раз вздрагивал и в ужасе просыпался оттого, что по моему лицу пробегала крыса или мышь».

Судебное разбирательство напоминало дурной сон. Судья, не умевший ни читать, ни писать, робко допрашивал подсудимых, не сводя тревожных глаз с находившегося в зале полицейского офицера. Текст приговора был явно подготовлен еще до начала процесса.

В первых числах октября суд, обвинив Неру в участии в «заговоре», приговорил его к тридцати месяцам тюремного заключения. К такому же сроку были приговорены и товарищи Джавахарлала. Однако вечером того же дня смотритель тюрьмы ознакомил Неру с двумя приказами администратора Набхи. Из первого следовало, что исполнение приговора приостанавливается. Второй предписывал Неру и его товарищам немедленно покинуть территорию княжества и не возвращаться в Набху без особого на то разрешения.

Испытания этих дней не прошли бесследно для Джавахарлала. Вернувшись в Аллахабад, он тяжело заболел. Врач обнаружил у него брюшной тиф, которым Неру, по всей вероятности, заразился в тюрьме. Из-за болезни Джавахарлал не смог присутствовать на провинциальной конференции Конгресса, однако, несмотря на тяжелое состояние, подготовил речь, с которой ознакомили делегатов конференции. Отметив, что несотрудничество и ненасилие продолжают оставаться главными принципами политики Конгресса, Неру писал: «Мы достаточно ясно показали, что ведем борьбу за полную свободу. Нас ни в малейшей степени не интересуют ни провинциальная автономия, ни перестановка фигур в правительстве Индии. Полная внутренняя свобода означает, что мы должны взять под контроль финансы, армию и полицию. До тех пор, пока мы не будем их контролировать, в Индии не будет свободы... Но здесь возникает вопрос: должны ли мы определить сварадж в соответствии с нашими убеждениями как «независимость»? Лично я буду приветствовать тот день, когда Конгресс выскажется за независимость. Я убежден, что единственно верной и справедливой целью для Индии является независимость».

Речь Неру произвела сильное впечатление на делегатов конференции. Многие из них запутались в бесчисленных интерпретациях свараджа, порожденных различными группировками в Конгрессе, и добивались от своих лидеров ясности в вопросе о независимости. Конгрессисты Соединенных провинций получили от своего руководителя прямой и ясный ответ, содержавший призыв к действию — вести борьбу за достижение Индией полной национальной независимости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.