Глава пятнадцатая ЛИЦО ФРАНЦУЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Глава пятнадцатая

ЛИЦО ФРАНЦУЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон…

Илья Кормильцев

Русских знакомых у Дюма было полно: Каратыгины, Муравьев, возлюбленные сына (тот после Лидии Нессельроде в 1852 году сошелся с Надеждой Нарышкиной, женой старого князя, бывшей подругой драматурга Сухово-Кобылина); знал он и Дмитрия Павловича Нарышкина, камергера русского императорского двора, женатого на знакомой Дюма с молодости актрисе Женни Фалькон, служившей в труппе Михайловского театра в Петербурге; даже Бенкендорф, Уваров и Николай I, можно сказать, были его знакомыми. В 1845 году, когда в Париж приехали Каратыгины, он спрашивал, пустят ли его в Россию. А. М. Каратыгина: «Мы отвечали, что за исключением завзятых республиканцев и вообще лиц, находящихся на дурном счету у нашего правительства, въезд иностранцев в Россию не воспрещен; если же наш двор не с прежним радушием принимает приезжающих в Петербург именитых или чем-либо особенно замечательных французских подданных, причиной тому гнусная неблагодарность маркиза Кюстина. К поступку Кюстина Дюма отнесся с негодованием». (Речь, естественно, о книге Кюстина «Россия в 1839 году».)

Вряд ли бы его впустили: после «Учителя фехтования» он был «на дурном счету». С 1847 года «Библиотека для чтения» публиковала переводы «Виконта де Бражелона» и «Бальзамо» (отрывали с руками), но «Бальзамо» в 1848-м был запрещен цензурным комитетом по указанию царя. С. Н. Дурылин в архивах Третьего отделения нашел переписку шпиона Якова Толстого с министром иностранных дел К. В. Нессельроде: шеф жандармов Орлов желал знать, кто автор якобы вышедшего в Париже в 1852 году памфлета «Северный набаб». Никакого «набаба» не нашли, но Толстой докладывал, что встретился с обоими Дюма, бывшими в числе подозреваемых. «Александры Дюма — отец и сын — заявили моему книгопродавцу, что они ничего не знают. Александр Дюма-сын прибавил к тому же, что он „ничего не писал ни за, ни против России“». Орлов напряг власти Брюсселя, Дюма-отца вновь допросили — с тем же результатом. Но теперь времена изменились: вместо Николая был Александр I.

Жил-был граф Григорий Александрович Кушелев-Безбородко, женатый на Любови Ивановне Кроль — брак исключил его из аристократических кругов и сблизил с литературными. В 1857 году в Риме Кушелевы познакомились с английским спиритом Дэниелом Хьюмом, с ним обручилась сестра Любови, Александра, свадьбу решили играть в Петербурге. В 1858-м Кушелевы и Хьюм в парижском отеле «Три императора» завели салон, Хьюм давал сеансы, Дюма на них ходил, правда, при нем у спирита ничего не получалось (как и у самого Дюма при свидетелях), но Хьюм им заинтересовался, позвал на свадьбу, а Кушелевы пригласили к себе. Время удачное для журналистской поездки: готовилась Крестьянская реформа (в Европе ее называли «отмена рабства»), в ноябре 1857-го был опубликован ее первый проект (освобождение без земли), теперь обсуждали новый — с выкупом земельного надела. Дюма списался с Нарышкиными, и те тоже позвали в гости. Сказал, что хочет видеть деревню, Волгу и Кавказ (как раз заканчивалось его «покорение» русскими), — обещали устроить и это. 17 июня он обещал читателям «Монте-Кристо» встретиться в Астрахани с «индусами и казаками», показать «скалу, к которой был прикован Прометей», и «посетить стан Шамиля, другого Прометея, который в горах борется против русских царей». Жюль Жанен: «Мы поручаем его гостеприимству России и искренно желаем, чтобы он удостоился лучшего приема, чем Бальзак. Бальзак явился в Россию не вовремя — тотчас после Кюстина, и потому, как это часто случается, невинный пострадал за виновного. Что же касается до невинности… невиннее г. Александра Дюма ничего быть не может. Поверьте, милостивые государи, что он станет рассказывать обо всем, что увидит и услышит, мило, безобидно, с тактом, с похвалами…»

Русские не поверили и ощетинились. Художник А. П. Боголюбов, «Записки моряка-художника»: «Григорий Кушелев… был женат на бойкой бабе, г-же Кроль, сестра которой была замужем за известным в то время фокусником Лейстином Юмом. Жили они весьма открыто на площади Пале-Рояль в отеле того же имени. Тут завсегдатаем был известный Александр Дюма. Врал он увлекательно, заказывал ужины лукулловские, и поистине было очень занятно его слушать. Не бывав никогда в России, он говорил о ней, как будто был старожилом Петербурга… Он как будто присутствовал при кончине императора Павла I, говорил о каких-то тропах спасательных, нарочно поврежденных гр. Паленом… Дело окончилось тем, что граф повез его к себе в Россию, и на его счет он объехал нашу родину и написал пошлую книгу, отуманившую еще больше французов насчет нашего отечества, уснащая ее везде неправдой и пошлыми рассказами».

Понять ненависть русской богемы к Дюма трудно — не завистью же ее объяснять! Не нравилось, как пишет, Некрасов называл его слог «пестрым и вычурным» — видимо, читал в переводах, так как ни пестроты, ни вычурности у Дюма нет, и обвинить его скорее можно в излишней гладкости; Чехов считал, что в романах Дюма масса лишнего, и в 1890-х годах безжалостно сокращал его для издания Суворина (до этого Дюма издавал Смирдин — более-менее полно; традиция сокращать Дюма сохранилась и у советских переводчиков). Ну, игнорируйте, коли плох. Но «Современник» кусал его беспрестанно. Анненков: «В речи Дюма… каждая мысль — нелепая претензия и каждое слово — уморительное самохвальство. Это Хлестаков…» Белинский — критику В. П. Боткину: «Я уж не говорю о твоем protege А. Дюма: это сквернавец и пошлец, Булгарин по благородству инстинктов и убеждений, а по таланту — у него действительно есть талант, против этого я ни слова, но талант, который относится к искусству и литературе так же, как талант канатного плясуна или наездницы из труппы Франкони относится к сценическому искусству». (Боткин этого мнения не разделял.) За что? При чем тут Булгарин? Хорошо, вот журнал Булгарина и Греча «Сын Отечества»: «Носятся слухи о скором приезде сюда давно ожидаемого Юма и совсем неожидаемого великого (sic!) Дюма-отца. Первого приводят сюда семейные обстоятельства, второго желание людей посмотреть и себя показать, я думаю, второе еще более первого. То-то, думаю, напишет он великолепные impressions de voyage, предмет-то какой богатый! La Russie, les Boyards russes, наши восточные нравы и обычаи, ведь это клад для знаменитого сказочника, на целых десять томов остроумной болтовни хватит!.. Увидите, что слова мои сбудутся, напишет, ей-богу, напишет… а мы купим и прочитаем, да и не мы одни, и французы купят, немцы купят, да еще переведут, пожалуй! Впрочем, и с нами может случиться то же самое, и у нас найдется, чего доброго, аферист-переводчик, который передаст уродливым языком в русском переводе французские россказни о России».

До поры до времени мы «французские россказни» терпели. В 1800 году Жан Франсуа Жоржель дал довольно нейтральный отчет о путешествии, в 1809-м Жозеф де Местр в «Санкт-Петербургских вечерах» восхвалил порядок и крепостное право (но в частном письме замечал: «Взбреди — как это ни невероятно — российскому императору на ум сжечь Санкт-Петербург, никто не скажет ему, что деяние это сопряжено с некоторыми неудобствами… нет, все промолчат; в крайнем случае подданные убьют своего государя (что, как известно, нимало не означает, чтобы они не питали к нему почтения) — но и тут никто не проронит ни слова»). В 1812-м прибыла Анна де Сталь, высланная Наполеоном, выдала в книге «Десять лет изгнания» набор банальностей: «Народ этот создан из противоположностей… обычными мерами его не измерить…», назвала Россию идеалом, но жить в нем не захотела. В 1815-м приехал Дюпре де Сен-Мор, описал карнавалы, обычаи, пересказал страшные истории; в 1826-м драматург Жак Ансело издал «Шесть месяцев в России»: свод банальностей в оценках, но много фактов (Дюма его книгой пользовался). В 1829-м путешественник-масон под псевдонимом Жан Батист Мей в книге «Санкт-Петербург и Россия в 1829 году» описал народ, «деформированный порочным режимом», но эффект смягчила в 1834-м слащавая «Балалайка» женившегося на русской Поля де Жульвекура, а в 1839-м грянул гром — маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857): его «Россия в 1839 году», выпущенная в мае 1843-го, уже 1 июня была запрещена Комитетом цензуры иностранной; запретили даже ругательный отзыв о ней Греча — не было такой книги! (Еще до выхода кюстиновской книги появился «Паломник» Виктора д’Арленкура, бывшего в России годом позднее маркиза: «все проникнуто варварством и деспотизмом», «ничто не подвержено гласности и обсуждению. Там не комментируют, а исполняют» — но лести у Арленкура было больше, и на него не так обижались.)

Кюстин никого не хотел оскорбить; однако его слов «никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью» не заметили. Он писал, что его предшественники льстили русским «как малым детям»; он полагал, что с ними можно говорить как со взрослыми. Ошибся. Кто же стерпит, например, такое: «Увидев русских царедворцев при исполнении обязанностей, я тотчас поразился необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они — своего рода сановные рабы. Но стоит монарху удалиться, как к ним возвращаются непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно контрастирующие с полным самоотречением, какое они выказывали мгновение назад; одним словом, в поведении как господ, так и слуг видны привычки челяди. Здесь властвует не просто придворный этикет… нет, здесь господствует бескорыстное и безотчетное раболепство, не исключающее гордыни…»; «Моя ли в том вина, если, прибыв в страну с неограниченной государственной властью в поисках новых аргументов против деспотизма у себя дома, против беспорядка, именуемого свободой, я не увидел там ничего, кроме злоупотреблений, чинимых самодержавием?..» Пушкин — П. А. Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Сталин, видно, думал так же и де Кюстина запретил.

Французы, посетившие нас между Кюстином и Дюма, были сдержанны. 1840 год: Анри Мериме издал в 1847-м «Год в России», где писал, что крепостные «по-своему счастливы». 1842-й: Ксавье Мармье издал «Письма о России, Финляндии и Польше» с рассуждениями о том, что все русское «есть органическое произведение почвы и характера» — непонятно, и на всякий случай книгу запретили. 1843-й: гостил искусствовед Луи Виардо, опубликовал восторженные «Воспоминания об охоте» и путеводители. 1851-й: Шарль де Сен-Жюльен, преподаватель французской литературы в университете, 15 лет проживший в Петербурге, опубликовал «Живописное путешествие по России», оговорив, что это «простое путешествие, а никак не памфлет». Бальзак приезжал в 1843-м. Он рассорился с Кюстином из-за «России в 1839 году», сам написал «Письма о Киеве» в 1847-м, но при жизни не печатал. «Северная пчела»: «Бальзак провел у нас два месяца и уехал. Многие теперь задаются вопросом, что он напишет о России. С некоторых пор Россия хорошо знает себе цену и мало интересуется мнением иностранцев о себе, зная наперед, что от людей, приезжающих сюда туристами, трудно ждать истинного суждения…» Из России ему предлагали написать на Кюстина «опровержение» — он отказался: «Мне говорят, что я упустил возможность заработать большие деньги… Какая глупость! Ваш монарх слишком умен, чтобы не понимать, что наемное перо никогда не вызовет доверия. Я не пишу ни за, ни против России». И все же написал и «против», и «за». «Проспект [Невский] похож на Бульвары [парижские] не больше, чем стразы на алмаз, он лишен живительных лучей души, свободы поиронизировать над всем… Повсюду одни мундиры, петушиные перья, шинели… Ничего непредвиденного, ни дев радости, ни самой радости. Народ, как всегда, нищ и за все отдувается». Но: «У меня, в отличие от прочих европейцев, посещающих Россию, нет ни малейшего желания осуждать ее так называемый деспотизм. Я предпочитаю власть одного человека власти толпы, ибо чувствую, что с народом никогда не смогу договориться». Он отмечал, что Россия — страна «азиатская» и нельзя смотреть на нее «сквозь конституционные очки», но больше писал о том, как противны ему евреи и поляки, все куда-то рыпающиеся, тогда как русским свойственно «покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна» — и благодаря этой покорности они смогут завоевать Европу, если им велят. Что касается крепостного крестьянина: он «при нынешнем порядке вещей живет беззаботно. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья».

В 1858-м приезжал Теофиль Готье, писал только об архитектуре. Гюго в России не был и терпеть ее не мог: она «пожрала Турцию», российский император — «чудовище». Мишле, кумир Дюма, называл Россию страной без будущего, население которой питает отвращение к принципам собственности, ответственности и труда. Дюма их неприязни не разделял. Но мы ждали оскорблений. Дождались?

В перечнях книг Дюма о России много путаницы. Давайте разберемся. Во-первых, есть «Письма из Санкт-Петербурга», публиковавшиеся в «Веке» с 21 декабря 1858 года по 10 марта 1859-го, затем запрещенные во Франции и вышедшие в Бельгии в 1859-м как «Письма об освобождении рабов в России». Собственно о поездке там не рассказывается, это очерк о крепостном праве. Путешествию посвящена работа «Из Парижа в Астрахань» — 43 очерка в «Монте-Кристо» с 17 июня 1858 года по 28 апреля 1859-го, также печаталась в «Конституционной» в 1861 году, отдельной книгой вышла в Лейпциге как «Впечатления о поездке в Россию» вместе с «Письмами об освобождении рабов в России», затем в Бельгии и Франции (у Леви) в девяти томах, наконец, в 1865–1866 годах Леви выпустил четырехтомник «В России», включающий «Письма об освобождении рабов в России». Записки о второй части путешествия — по Кавказу — печатались в газете «Кавказ» с 16 апреля по 15 мая 1859 года и одновременно в четырех томах в серии «Театральная библиотека», в Лейпциге — как «Кавказ. Новые впечатления» и в Париже как «Кавказ от Прометея до Шамиля», затем как «Кавказ: впечатления о поездке»; были и еще варианты. Плюс несколько текстов о русских писателях, то включавшихся, то не включавшихся в издания. У нас эти книги долго не переводили, только записки о поездке по Кавказу в сокращенном виде под названием «Кавказ. Путешествие Александра Дюма» появились в Тифлисе в 1861 году в переводе П. Н. Робровского. Но были великолепные обзорные работы С. Н. Дурылина, а также М. И. Буянова («Дюма в Дагестане», 1992; «Маркиз против империи», 1993; «Дюма в Закавказье», 1993; «Александр Дюма в России», 1996). В 1993 году книга «Из Парижа в Астрахань» вышла в переводе М. Яковенко под названием «Путевые впечатления. В России», а в 2009-м была издана под своим настоящим названием в переводе В. А. Ишечкина. Наиболее полный перевод «Кавказа» — Тбилиси, 1988; готовится (возможно, уже вышел) перевод в издательстве «Арт-Бизнес-Центр», выпускающем собрание сочинений Дюма.

Дюма сговорился ехать с художником Жаном Пьером Муане (в отсутствие фотоаппаратов без художника в путешествиях никак); в свите Кушелевых также были итальянский певец Миллеотти и француз Дандре — бухгалтер и секретарь. В Штеттине сели на корабль «Владимир» — до Кронштадта, затем на судне «Кокериль» прибыли в Санкт-Петербург. Здесь начинается путаница с датами. В Европе григорианский календарь, у нас юлианский; в дневнике П. Д. Дурново, родственника Кушелева, отмечено, что гости приехали 10 июня (22 июня по новому стилю), фрейлина А. Ф. Тютчева писала в дневнике от 10 июня: «Приезд Юма-столовращателя». А Дюма утверждал, что оказался в Петербурге 26 июня, то есть по старому стилю 14-го. «Мы простились с княгиней Долгорукой, простились с князем Трубецким, повторившим мне свое приглашение на волчью охоту в Гатчину, и расселись по трем-четырем экипажам графа Кушелева, которые ожидали, чтобы доставить нас на дачу Безбородко, расположенную на правом берегу Невы за чертой Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, против Смольного монастыря». (Это в районе Петровского парка.) Прогулки по городу, места, какие положено видеть иностранцу, белые ночи; научился общаться с извозчиками, выучил слова «naprava», «naleva», «pachol». Но прежде всего — тюрьмы.

В Петропавловскую крепость не пустили, но он писал о ней и дал совет Александру I: «В первую годовщину пребывания на троне я открыл бы все казематы… и позволил бы народу их осмотреть; затем я призвал бы добровольцев, и они принародно их засыпали бы; за ними — каменщиков, которые у всех на глазах заложили бы двери. И сказал бы: „Дети, в прежние правления знать и крестьяне были рабами. И мои предшественники нуждались в тюремных камерах. В мое царствование знать и крестьяне — все свободны. И я в темницах не нуждаюсь“». Удалось через Кушелевых выпросить разрешение посетить тюрьму «меж Гороховой и Успенской улицами». В начале XIX века Третье отделение находилось на углу Гороховой, Охранка появилась позже; возможно, речь об Управлении Адмиралтейской части, при которой было Сыскное отделение. Через переводчика говорил с крестьянином, который поджег барский дом за то, что его жена грудью кормила щенков. «Я пожал ему руку от всего сердца, хотя он и был поджигателем. И не подал бы руки его хозяину, каким бы князем он ни был».

В первые вечера у Кушелева Дюма познакомился с «литератором, который делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения», — Дмитрием Васильевичем Григоровичем (1822–1899), сыном русского помещика и француженки. Григорович пишет, что они встретились на свадьбе Хьюма. Но свадьба была 20 июля по старому стилю (2 августа), а гости к Кушелевым стали приезжать «на Дюма» сразу; Дурново еще 27 июня писал, что там «слишком много народу» — все хотят видеть знаменитость. Григорович согласился быть гидом, что ему дорого обошлось. А. Ф. Писемский — А. В. Дружинину: «Григорович, желая, вероятно, получить окончательную европейскую известность, сделался каким-то прихвостнем Дюма, всюду ездит с ним и переводит с ним романы». И. А. Гончаров — А. В. Дружинину: «Теперь Петербург опустел: только Григорович возится с Дюма и проводит у Кушелева-Безбородко дни свои. Там живет и Дюма: Григорович возит его по городу и по окрестностям и служит ему единственным источником сведений о России. Что будет из этого — Бог знает». А Тютчев называл Григоровича «корнаком-вожаком», что водит француза «как редкого зверя»…

Первая экскурсия — Петергоф, дача Ивана Ивановича Панаева (Григорович: «Дюма просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова»), Ораниенбаум. Дюма к визиту готовился: «Я много слышал о Некрасове, и не только как о большом поэте, а еще как о поэте, гений которого отвечает сегодняшним запросам» — купил сборник Некрасова и за ночь по подстрочнику Григоровича перевел два стихотворения: «вполне достаточно, чтобы получить представление о едком и грустном гении их автора». Григорович: «И. И. Панаев, которого я предупредил, также был очень доволен. Мы условились в дне и вдвоем отправились на пароходе. Я искренно думал угодить обеим сторонам, но ошибся в расчете: поездка эта не обошлась мне даром». Евдокия Панаева в мемуарах писала, что на дачу Дюма явился незваным (интересно, как это было бы возможно?), много ел, французы вечно голодные, она предложила пройтись, а он хотел еще есть, после завтрака начал канючить обед, кое-как удалось его вытурить, он навязался снова и опять ел, напросился ночевать «с развязностью», при этом обхаял дом Кушелевых, секретарь его был «дурак невзрачный», которым Дюма «помыкал как лакеем» (это о Муане), потом Дюма еще сто раз приезжал и все просил еды, а она не давала ему подушек и т. п. Бабий бред разнесся по городу. Н. П. Шаликова — С. Д. Кареевой: «Alex. Dumas, p?re в Петербурге. Хорош гусь, говорят! На обеде к Панаеву при жене его явился в чем-то похожем на рубашку. Такой, говорят, самохвал и mauvais ton, что ужас. Разумеется, он наших-то ни во что не ставит, только один Некрасов ему не поклоняется…» Григорович: «Меня впоследствии печатно обвинили, будто я, никому не сказав ни слова, с бухты-барахты, сюрпризно привез Дюма на дачу к Панаеву и с ним еще несколько неизвестных французов… По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопровождении нескольких незнакомых французов, однажды привез их целых семерых, и без церемонии остался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу… Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе, в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя. Я был всего только один раз с Дюма на даче у Панаева; в тот же день, вечером, мы уехали обратно на пароходе в Петербург». Дюма, правда, пишет: «…переночевали у Панаева и на следующий день, с утра, уехали в Ораниенбаум». О том, как принял его Некрасов, он толком не сказал, но, видимо, сухо. (Позднее был конфликт, связанный с тем, что в 1856 году в петербургских светских кругах распространился слух о смерти графини А. К. Воронцовой-Дашковой: будто в Париже она вышла за авантюриста, который ее бросил. Некрасов в стихотворении «Княгиня», как считается, описал эту историю. На самом деле в месяц публикации «Княгини» Дашкова была жива и ее муж, барон Пуайи, о ней заботился. Дюма, комментируя свой перевод стихотворения, об этом сказал, а Пуайи потом приехал в Россию и вызвал Некрасова на дуэль.)

Панаев в «Современнике»: «Петербург принял г. Дюма с полным русским радушием и гостеприимством… да и как же могло быть иначе? Г-н Дюма пользуется в России почти такою же популярностью, как во Франции, как и во всем мире между любителями легкого чтения… Весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г. Дюма. О нем ходили толки и анекдоты во всех слоях петербургского общества; ни один разговор не обходился без его имени, его отыскивали на всех гуляньях, на всех публичных сборищах, за него принимали бог знает каких господ. Стоило шутя крикнуть: Вон Дюма! — и толпа начинала волноваться и бросалась в ту сторону, на которую вы указывали». Тютчев: «На днях вечером я встретил Александра Дюма… Я не без труда протиснулся сквозь толпу, собравшуюся вокруг знаменитости и делавшую громко ему в лицо более или менее нелепые замечания, вызванные его личностью, но это, по-видимому, нисколько его не сердило, и не стесняло очень оживленного разговора, который он вел с одной слишком известной дамой, разведенной женой князя Долгорукова… Дюма был с непокрытой головой, по своему обыкновению, как говорят; и эта уже седая голова… довольно симпатична своим оживлением и умом».

Многих этот ажиотаж выводил из себя. А. Ф. Писемский рассказывал, как на одном из вечеров у Кушелева писатель Л. А. Мей, «выпивши достаточно, объяснил Дюма откровенно все, что думают о нем в России, чем ужасно оскорбил того, так что он хотел вызвать его на дуэль». Н. Ф. Павлов, «Вотяки и г. Дюма» («Русский вестник» Каткова): «Кто незнаком с произведениями г. Дюма? Кажется, надо сгореть от стыда, если вас уличат, что вы не знаете из них ни слова. Между тем в любом европейском салоне, в обществе европейских ученых, литераторов, вы можете смело сказать: я не читал ни одной страницы из г. Дюма, и никто не заподозрит вас в невежестве или равнодушии к искусству. Напротив, вы дадите еще о себе выгодное мнение…» Герцен, «Колокол»: «Со стыдом, с сожалением читаем мы, как наша аристократия стелется у ног А. Дюма, как бегает смотреть „великого и курчавого человека“ сквозь решетки сада, просится погулять в парк к Кушелеву-Безбородко». Панаев заступался за гостя, хотя и кисло — «известно, какого рода его талант», но обижать нельзя и «мизинец Дюма значительнее мизинчиков гг. Греча и Булгарина в совокупности». Греч тут неспроста, между ним и «Современником» шла литературная и политическая война; он пригласил Дюма на обед, но Дюма о нем не упомянул. Актриса П. И. Орлова-Савина: «Н. И. Греч и прочие друзья мои… сказали, что подобный господин не стоит хорошей работы». (Речь об одеяле, которое она будто бы собиралась подарить Дюма.) Повеселились карикатуристы: Н. Степанов изобразил, как Кушелев сует Дюма мешки с деньгами, а позднее нарисовал Дюма с кавказцами и подписью: «M-r Дюма! Мы кланяемся вам — снимаем шапки; отчего же вы не отвечаете тем же? Могли бы и вы снять шапку. Дюма: На мне шапки нет; а что я никому не кланяюсь, хожу по улицам в фантастическом костюме и являюсь в порядочные дома с грязными ногами, то это потому, что я оставил вежливость в последнем европейском городе — Петербурге». Это уже какой-то совсем невообразимый бред. Но было и остроумное: Дюма держит за одежду Шамиля, тот просит оставить его — «я спешу отразить нападение русских», Дюма отвечает: «Об этой безделице можно подумать после, а теперь мне нужно серьезно переговорить с вами: я приехал сюда, чтобы написать ваши записки в 25 томах и желаю сейчас же приступить к делу».

Гончаров — Дружинину: «Дюма я видел два раза минут на пять, и он сказал мне, что полагает написать до 200 волюмов путешествий, и между прочим определяет 15 вол[юмов] на Россию, 17 на Грецию, 20 на Малую Азию и т. д. Ей-богу так!» Ему припомнили книжку Мирекура, журнал «Иллюстрация» назвал его литературным поденщиком: «…для Дюма тот или другой король все равно и об истории он не хлопочет». Достоевский, «Ряд статей о русской литературе» («Время», 1861 год): «…француз все знает, даже ничему не учившись… он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже, еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь. Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали… потому что он совершенно уверен, что… одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его… выучив мимоходом русских бояр (les boyards) вертеть столы или пускать мыльные пузыри… он решается наконец изучить Россию основательно, в подробностях, и едет в Москву. В Москве он взглянет на Кремль, задумается о Наполеоне, похвалит чай… нападет на Петра Великого и тут же, совершенно кстати, расскажет своим читателям свою собственную биографию… Кстати уж обратит внимание и на русскую литературу; поговорит о Пушкине и снисходительно заметит, что это был поэт не без дарований… Затем путешественник прощается с Москвой, едет далее, восхищается русскими тройками и появляется наконец где-нибудь на Кавказе, где вместе с русскими пластунами стреляет черкесов, сводит знакомство с Шамилем и читает с ним „Трех мушкетеров“»…

Советские критики ругали Дюма за то, что общался не с Достоевским и Толстым, а с какими-то третьесортными дураками. Моруа и Труайя (оба, между прочим, русские) — тоже. Труайя: «Ничего не слышал о начинающем писателе по имени Лев и по фамилии Толстой… и о другом дебютанте, Федоре Достоевском, который в то время был на каторге в Сибири…» На самом деле Дюма писал, что Григорович «делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения». Почему не поехал в Ясную Поляну или к Достоевскому в Тверь? Да никто не приглашал.

Другой упрек — все переврал, писал глупости. Моруа: «Его рассказы по возвращении из России своей невероятностью превзошли приключения Монте-Кристо. Хорошо выдумывать тому, кто приехал издалека». Параллельно с публикацией путевых заметок во Франции в России сыпались статьи с опровержениями: охоту на волков описал неверно, колесо тарантаса — неверно… Охоту он описывал со слов князя Репнина и сообщил об этом — но какая разница! Дурак! Один из первых комментаторов «Из Парижа в Астрахань» Н. И. Берзенов попрекнул Дюма «французским хвастовством», в начале XX века Е. И. Козубский отозвался о «Кавказе»: «Знаменитый романист Александр Дюма-отец, посетив Кавказ, оставил описание своего путешествия в наполненной небылицами и вздорами книге». Приписали ему и «развесистую клюкву», которую придумал в 1910 году театровед Кугель для пьесы-пародии «Любовь русского казака»…

Говорим и теперь пренебрежительно, даже любя. Дмитрий Быков: «Примерно половину его записок составляет описание гастрономических чудес и женских типов, которые были тут к его услугам». На самом деле — 12 страниц из 450. Перевираем безбожно. Из той же статьи Быкова 2008 года (очень доброжелательной): «Что мешало многим принять точку зрения Дюма (в особенности неприятную, конечно, для любых реформаторов, прежде всего большевиков) — так это его тихое, благожелательное изумление европейца перед туземцами: ежели они живут так, то, значит, им нравится!.. В разговоре с Некрасовым (путешественник обязан увидеться с оппозицией, это уж как водится) Дюма обронил показательную реплику: „Отменив крепостное право, Россия вступит на путь всей просвещенной Европы — путь, ведущий ко всем чертям!“». Эту цитату одно время очень любили у нас приводить — Дюма против революций, сказал, что страна после отмены крепостного права «пойдет к чертям», и это плохо. На самом деле фраза употреблена в следующем контексте: когда плыли в Петербург, «с нами на борту среди других знатных пассажиров были князь Трубецкой и княгиня Долгорукая. Во всех случаях, называя громкое скандинавское, русское, московитское, монгольское, славянское или татарское имя, мы не скажем, к чему оно придет. С указом его величества императора Александра об освобождении крестьян, думаю, вся русская аристократия пойдет тем же путем, что наша от 1889 к 1893 — к чертям… Но я расскажу, откуда оно пошло… постараюсь все хорошенько разузнать, чтобы помочь вам отличить потомственных князей от ложных». Не страна к чертям, а аристократия, и черт с ней…

Мы-то знаем, что писал он с нечеловеческой скрупулезностью. (Панаев признавал: «Трудно представить человека деятельнее и трудолюбивее».) Люди, не поленившиеся прочесть его книги, это замечали. Историк Павел Николаевич Ардашев («Петербургские отголоски», 1896): «В бытность в Нарве прочел я „Впечатления путешествия по России“ Дюма. Принято считать его рассказы о России и русской истории образцом фантастического лганья, а между тем что же оказывается? Все, что он передает, например, о закулисной истории русского двора в начале царствования Екатерины II, оказалось для меня уже знакомым — из книги Бильбасова[23], написанной на основании архивных документов. Разница лишь в том, что сочинение Бильбасова вышло два-три года тому назад, а соч. Дюма — почти 50 лет. Кроме того, у Бильбасова, конечно, все это гораздо обстоятельнее. Любопытно, что Дюма приводит даже (в переводе, конечно) письмо Орлова к Екатерине об убийстве Петра III. „Открытие“ Бильбасова и тут оказалось предвосхищенным на целые полвека».

М. И. Буянов провел титанические расследования, чтобы установить, насколько Дюма был точен, и пришел к выводу: «И не ошибался, и не выдумывал… как наблюдательный человек он обращал внимание на такие мелочи, которые не считали нужным замечать люди другого склада». В. А. Ишечкин, переводчик, говорит, что им двигало «растущее чувство протеста против утверждений литературоведов прошлого и настоящего, что знаменитый гость из Франции не разобрался в русской жизни, в очерках все напутал, и они недостойны внимания читателя… Мое доверие к Дюма полностью оправдалось. Каждая перевернутая страница подтверждала, что путаницы в очерках нет. Очерки написаны с путеводительской точностью. Зная старые названия, легко отыскать след Дюма в городе на Неве, в Москве и волжских городах, на Кавказе. Убедиться в этом помогло мне путешествие по его следам. Например, на Валааме без расспросов, по авторским описаниям, удалось опознать бухту, где Дюма сошел с парохода на берег; там даже деревья у дорожки, ведущей к монастырской лестнице, стоят так же». Историк Н. Я. Эйдельман отметил, что у Дюма почти нет ошибок ни в русской истории, ни в географии, ни в этнографии, что, побывав на Бородинском поле, он точно восстановил ход битвы; ботаник из Дагестана А. Аджиева отметила, что Дюма — первый иностранец, описавший Сарыкум, самый высокий бархан в Евразии… Ничего не придумывал — он этого не умел.

Обстоятельность его поражает воображение. Написал слово «царь» — на двух страницах этимология слова со ссылками на источники. Дал обзор российской журналистики с указанием тиражей, типографий, направлений, авторов. Объяснил, чем дворники отличаются от портье и консьержей, а караульные от полицейских. Увидел в лавке скопца — привел исследование о скопчестве. Виды описывал не приблизительно — «ах, белые ночи» — а точно: «Прямо перед балконом — набережная, от нее вниз на берег реки ведут две большие гранитные лестницы с 50-футовым флагштоком… За дебаркадером, омывая его своими водами, — медленная Нева; она в 8–10 раз шире Сены в Париже у моста Искусств; река усеяна судами под полощущимися на ветру длинными красными вымпелами, что нагружены еловым строевым и дровяным лесом, идущим из центра России по внутренним каналам работы Петра Великого. Эти суда никогда не возвращаются туда, откуда прибыли; построенные для доставки леса, они продаются вместе с лесом, разбираемые потом и сжигаемые как дрова». Ярмарка на Волге — когда основали, всё с цифрами, какие товары, откуда, на какие суммы. Геология: «Приняв Каму, река Волга становится шире, и появляются острова; левый берег остается низким, тогда как правый, неровный, начиная от Нижнего, поднимается до высоты 400 футов; он сложен из горшечной глины, аспида (кровельных сланцев), известняков и песчаников без единой скалы». О почте: «У каждого начальника почты, сверх того, постоянно находится на столе опечатанная, скрепленная восковой печатью округа, почтовая книга от корешка на шнуре, перерезать который ему недвусмысленно запрещено. Он лишается аттестата, если восковая печать сломана, и starosta не приводит достаточно доводов к ее нарушению». Этнография: «Киргизы вовсе не коренные жители, они — выходцы из Туркестана и, видимо, являются уроженцами Китая… Прежде здесь жили калмыки, которые занимали всю степь между Волгой и Уралом… Теперь о том, почему случилась миграция. Наиболее возможная причина: методическое ограничение власти вождя и свободы людей, практикуемое русским правительством…»

Упрек: все эти сведения взяты из книг и газет. Позвольте, а он, что ли, должен был придумывать их? Разумеется, он работал на основе устных рассказов и письменных источников, сразу по приезде в Петербург побежал в книжный магазин Дюфура, читал Карамзина… «Из Парижа в Астрахань» — краткий курс истории России со всеми убийствами и переворотами, о которых нам запрещалось писать и читать. Тютчев — жене 6 августа 1858 года: «Я грубо прерван приходом курьера, посланного министром Ковалевским с очень спешным письмом, в котором он просит меня убедиться, наш ли цензурный комитет пропустил некий номер журнала, издаваемого Дюма и называемого „Монте-Кристо“. Как раз я вчера узнал случайно в Петергофе от княгини Салтыковой о существовании этого номера, содержащего, по-видимому, довольно нескромные подробности о русском дворе…» Речь там шла об уничтожении завещания Екатерины II, отдавшей престол внуку; то была государственная тайна. Безумства Павла, усмирение Стрелецкого бунта, фаворитство Бирона — конечно, на диссертацию книга Дюма не тянет, но грубых ошибок он не допускал, а если рассказывал байку, то и говорил, что это байка. Нравились ему, естественно, Петр I: «страшно помыслить, где была бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека», более или менее Екатерина II; Александр I — «добрый, тонкий, несчастный человек». Об остальных хорошего сказать нечего.

Что он тыкал нас носом в нашу историю — полбеды; ужасным казалось то, что он писал о нас вообще. Гулянья: «русские — более чем привидения: призраки; с серьезным видом идут они рядом друг с другом или друг за другом и идут ни грустные, ни радостные, не позволяя себе ни слова, ни жеста». «Бедный народ! Не привычка ли к рабству воспитала в тебе бессловесность? Ну говори, ну пой, ну читай, будь жизнерадостным! Ты свободен сегодня. Да, я это понимаю, тебе остается приобрести привычку к свободе… Чтобы верить во что-то, нужно это что-то знать, а русский крестьянин не знает, что такое свобода».

Он составил своеобразный русский словарь. Леса, возведенные для реставрации колокольни Петра и Павла: «Вот уж год, как подняты эти леса, и стоять им еще и год, и два, и, может быть, три года. Это в России называют un frais — дойная корова. Дойная корова — это злоупотребление. В русском языке нет слов, чтобы перевести наше распространенное выражение — „arr“; „ter les frais“ — положить конец ненужным расходам. В России издержки такого рода не переводятся вообще: появляются новые или продолжают накручиваться прежние». «Эти два су раздули до 1500 рублей. Это и есть то, что называют un frais — приписки, очковтирательство». «В России всем заправляет чин. Чин — перевод французского слова „ранг“. Только в России ранг не зарабатывается, он приобретается; мужчины там служат в соответствии с чином, а не личными достоинствами. По словам одного русского, чин еще и оранжерея для интриганов и жуликов». «Когда же в России недовольны каким-нибудь полковником, его производят в генералы. А как там орудуют полковники, вы сейчас увидите; это делается довольно легко и без греха, как говорят в России, чтобы все фокусы или маневры не выглядели вооруженным грабежом». Откаты: «Официальные цены обсуждаются между полковником и властями. Власти выдают свидетельства, по которым полковникам возмещают затраты. Цены завышают; власти получают треть, полковники — две трети прибытка. И все это скрывают от императора, дабы не огорчать его величество… Не огорчать хозяина, такова самая большая озабоченность русского человека — от крепостного до премьер-министра». «Филантропические заведения главным образом ориентированы на то, чтобы дать возможность жить определенному количеству служащих. Те же, для кого приюты созданы, попадают туда только потом, а бывает, совсем не попадают. Ничего! Заведение существует; это все, что нужно». «Что такое русское духовенство, известно — коррупция, развращающая человека, но коррупция с гордо поднятой головой, при почтенной бороде и в роскошных одеждах». «Самая типичная история за время моего путешествия: пожарные тушат дом. За водой надо бегать за полверсты к пруду. На мое предложение организовать цепочку начальник пожарной дружины объясняет, что это не предусмотрено законами…»

«Россия — громадный фасад. Но никто не занимается тем, что находится за фасадом. Тот, кто пытается заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая впервые увидела себя в зеркале и заходит за него, в надежде найти вторую кошку с другой стороны. И что забавно, в России — стране злоупотреблений — все, начиная императором и кончая дворником, хотят с ними покончить. Все говорят о злоупотреблениях, все знают о них, анализируют их и сожалеют о них… Но едва касаются какого-нибудь злоупотребления в России, знаете, кто поднимает крик? Те, кого задели? Нет, это было бы слишком неуклюже. Вопят те, кого еще не тронули, но кто боится, что наступит их черед». «Неслыханно то, что звучит в рассказах самих русских о хищениях, которые совершаются в администрациях… Все знают о кражах и ворах, однако и жулики продолжают воровать, и кражи становятся все более громкими. Единственный, кто якобы не знает ни о кражах, ни о ворах, это — император». «Но ведь есть же законы против злоупотреблений? О да. Спросите, что делает местная полиция, ispravnik. Исправник „II touche la dome du vol“ — берет. Да, эти злоупотребления запрещены законом. Но вещь, о которой нужно не говорить, а кричать, — это то, что закон в России в руках чиновников, которые получают жалованье не за соблюдение закона, но за торговлю им». «Мы говорили о трудностях изживания злоупотреблений в России: только тронь одного из виновных, остальные начинают с негодованием кричать в защиту. В России злоупотребления святой ковчег: кто заденет его, тому несдобровать». Да неужели?!

На русский язык еще не переводились «Письма об освобождении рабов», а там — самое неприятное, что не только чиновнику, но и оппозиционеру вряд ли понравится. От Дюма ждешь пламенного заявления: да здравствует свобода, как можно допускать рабство! — но это очень сухой труд, где изложена сравнительная история рабства в Римской империи, Галлии и Древней Руси. Дюма изучил (с помощью переводчиков) Русскую Правду (кодекс правовых норм средневековой Руси), Судебник 1497 и 1550 годов — многие из нас хотя бы открывали их? Он разъяснил, кто такие смерды, рядовичи, закупы, изорники, огнищане, тиуны, ключники, холопы и челядины и откуда они все брались; а мы это знаем? Главная мысль Дюма: если в Европе рабство возникало путем захвата пленных и освободительная борьба была борьбой против чужака (тут он попутно дал краткий очерк французских революций с полным оправданием Великой революции, из-за этого «Письма» и были запрещены), то «русская хроника положительно скажет, что русское рабство началось не завоеванием, но добровольным призывом». Самопродажа в рабство, поступление в услужение (в тиуны, ключники) «без ряду» (без оговорок), банкротство; в итоге «помещик, властитель не является, как во Франции, завоевателем и, следовательно, врагом, от которого народ стремится освобождаться. Это — защитник, как его называют люди, слишком слабые, чтобы защищаться самим, они передают ему право защищать их и права на самих себя… Народ, который, не способен к самоуправлению и то и дело призывает иностранного правителя, которому позволяет взять для себя и своих приближенных столько земли, сколько пожелает; народ, который не ставит границ власти правителя, потому что не любит борьбу и любит пассивность… народ, который сам отдает свою свободу, не соблюдая предосторожностей, чтобы получить оплату за потерю свободы, сохранить себе какие-то права, который, получив еду и кров, не заботится о свободе для своих детей, как не заботился о собственной; такой народ однажды оказывается, неспособный к сопротивлению, в руках узурпаторов и убийц… Он жалуется, но не восстает, все надеясь на справедливость правителя, которого он называет своим отцом, как Бога…».

Положение крепостных в XIX веке описал наиподробнейше — тонкости барщины, оброка, забора в армию, телесные наказания. Изложил опубликованный проект реформы и охарактеризовал партии, которые его обсуждали, — реакционеров, умеренных и радикалов; сам он на стороне третьих, что «хотят эмансипацию любой ценой, как возвращение к нравственному сознанию, в качестве искупления вековой несправедливости». Но мало отменить крепостное право — «необходимо менять систему, где желание правителя стоит выше законов». Какие перемены могут ждать страну, в чьих генах — добровольное холопство? По «Письмам» выходит, что никакие. Но в «Кавказе» Дюма сделал предсказание: «Россия разломится… Будет северная империя со столицей на Балтике, западная со столицей в Польше, южная на Кавказе и восточная, включающая Сибирь… Император, который будет править в то время, когда совершится это великое потрясение, сохранит за собой Санкт-Петербург и Москву, то есть истинный российский престол; вождь, которого поддержит Франция, будет избран королем Польши; неверный наместник поднимет войска и станет царем в Тифлисе; какой-нибудь ссыльный… установит республику от Курска до Тобольска. Невозможно, чтобы империя, покрывающая седьмую часть земного шара, оставалась в одной руке. Слишком твердая рука будет перебита, слишком слабая разожмется, и в том и в другом случае ей придется выпустить то, что она держит». Насчет Сибири ошибся… но он ведь не сказал, когда все это будет.

Он не только писал о русских, но и переводил их: в Петербурге Григорович сделал для него подстрочники Лермонтова, Пушкина, Бестужева, Вяземского; до других поэтов он добрался в Тифлисе, помощников хватало везде. «И никого, включая настоящего потомственного боярина Нарышкина, вечно недовольного переводами других, кто ни снизошел бы сделать собственный перевод… Женщины были особенно расположены к Лермонтову». Лермонтова переводила ему княгиня Долгорукая (он называет ее Анной, но, похоже, имеется в виду Ольга Дмитриевна Долгорукая, жена князя П. В. Долгорукова по прозвищу Колченогий, — Тютчев писал, что видел Дюма с ней). Дюма еще в 1854–1855 годах в «Мушкетере» публиковал «Героя нашего времени» в переводе Эдуарда Шеффера (то был четвертый перевод на французский, Дюма ошибочно указал, что первый). Теперь списался и встретился (в августе 1858 года в Москве) с Е. П. Ростопчиной, близко знавшей Лермонтова, та написала очерк о нем, который Дюма включил в «Кавказ». Оценивал так: «Это дух масштаба и силы Альфреда де Мюссе, с которым он имеет огромное сходство… только, по-моему, лучше построенный и конструкции более прочной, он предназначен для более долгой жизни…» Перевел и опубликовал «Дары Терека», «Думу», «Спор», «Утес», «Тучи», «Из Гете», «Благодарность», «Мою мольбу» и подкинул литературоведам загадку: стихотворение, которое назвал «Раненый». До сих пор идут споры, имеется ли в виду какая-то известная вещь, которую Дюма перевел так, что не узнать, или (в последнее время склоняются к такой точке зрения) он действительно отыскал в альбомах утерянный текст.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.