Глава 7 Автопортрет

Глава 7

Автопортрет

Владимир Павлович Басов – умница и замечательный рассказчик, – как это ни странно, практически не оставил значительного опубликованного литературного наследства. Сохранились лишь его отдельные высказывания в печати – от первого лица и в диалоге с журналистами. Есть коротенькие телеинтервью, сделанные во время съемок тех или иных фильмов, а в последнее время в связи с 80-летним юбилеем со дня его рождения в средствах массовой информации появились и фрагменты дневниковых записей и писем к матери с фронта.

Последние – самые безыскусные по слогу и строгие по стилю: и время такое – не до изящной словесности, и корреспондент, перед которым рисоваться или надуваться – смешно. И поэтому в письмах с фронта больше настоящего Володи Басова – юноши, молоденького парнишки, которому и страшно, и в то же время не храбриться нельзя, если он хочет вырасти настоящим мужчиной. И поэтому там есть рассказ и о ребяческой выходке – в перерыве между обстрелами ночью слепил назло врагам снежную бабу прямо на передней линии, и утром они ее расстреляли. И сообщение о том, что уже выработал командирский характер – держит подчиненных в ежовых рукавицах.

Дневниковые записи – это уже литература, проба пера. И сам автор запечатлел себя в образе – давно небритого солдата, лежащего в луже на промерзлой, пропитанной кровью и гарью земле, уставшего, голодного, отчаявшегося человека в неподдающемся определению с первого взгляда возрасте, в многострадальной шинели, под обстрелом в окопе на передовой. И этому измученному войной человеку, как когда-то Андрею Болконскому, открылось высокое небо, является синяя птица из детства. Птица с необыкновенной красоты глазами, в которых отразился весь мир. Явилась и позвала за собой в сказочно прекрасный мир кино.

Есть еще и другой Басов – режиссер, опубликовавший достаточно много статей в специальных изданиях – «Советский экран» и особенно «Искусство кино». Это совсем другой человек – из того времени, что в цифрах увековечено на обложке журнала. Он блестяще владеет лексикой «застойного периода», политические штампы сыплются, как из рога изобилия. Иногда чувствуется, что он просто добирает формат – велено три печатные странички, получите. Ценной, творческой информации в таком «сочинении» – минимум, но понятно настроение автора. А порою художника просто «несет», подобно одному из его любимых героев, – кажется, он упоен ролью мастера, замечательно рассуждает о нравах эпохи, о героях и непреходящем. И только когда речь заходит о войне, прямая речь обретает конкретность приказа или донесения.

Говорят, он все собирался сесть за мемуары, но не сложилось – не успел. А так хотелось бы поговорить с ним по душам – если таковое вообще было возможно: похоже, Басов по-настоящему откровенным не был ни с кем. И тогда я написала эту главу от лица Владимира Павловича Басова. Монолог, основанный на тех материалах, которые удалось собрать, – газетных статьях, журнальных публикациях, воспоминаниях друзей и знакомых. Я попыталась представить себе, что и как он мог бы сказать о себе и о своей жизни, и тогда родился этот монолог – монолог, которого не было.

P. S. Все строки, выделенные курсивом в следующем ниже тексте, – цитаты и принадлежат Владимиру Басову.

Мне кажется – я воюю всю жизнь. С самим собой, с обстоятельствами, с близкими и не очень. И играю я тоже всю жизнь и одновременно ставлю самый желанный для автора фильм – непредсказуемый в событиях и в финале – тот, что называется бытие. Критики все время упрекали меня в не последовательности, родные говорили, что никогда меня до конца не понимали, а я все думаю, что, если бы такое действительно случилось – меня разгадали, расшифровали, раскрыли – значит, на земле больше не осталось тайн и идти дальше некуда. Потому что самое удивительное в жизни – это ты сам, человек, личность. И другие такие же люди, как ты. Меня как-то спросили – ваш самый счастливый день в году? Вопрос, конечно, необязательный. Про себя я ответил, что не было у меня ни самых счастливых, ни самых несчастливых дней. Я подумал: если наступит день полного счастья, значит – рядом духовная смерть. Это не парадокс и не фраза. Может быть, на самой крайней точке падения больше счастья потому, что отсюда ведь начинается восхождение.

Обо мне говорили, что я каждодневный свой быт, свою жизнь любил больше, чем данный мне дар, чем искусство. Представляете?! Меня упрекали в том, что я любил жизнь. Что я любил красивую жизнь и красиво любил, что мне нравилось из горничных делать принцесс, что умел наслаждаться дыханием жизни и успевал это делать, ни в чем себя в искусстве не ограничивая, и достиг очень зримых в нашем цехе высот. Это сказано мне – мне, которому было восемнадцать в начале войны и который не позволил себе от нее уклониться, отодвинув «прекрасную молодость» на пять лет, за которыми – целых пятнадцать . Мне надо было выжить, и я выжил, я вышел из той мясорубки с руками, с ногами, с контуженой головой и задавленным слухом.

Вы сами-то слышали, как вылетает из жерла артиллерийского орудия снаряд? Когда попытки пригнуться и закрыть уши руками не помогают укрыться от свистящего грома, как иглой прокалывающего стенки кровеносных сосудов. Когда от нестерпимого грохота трещали барабанные перепонки, когда на морозе гильзы «обрастали» человеческой кожей с ладоней, сноровисто подававших в ствол смертоносный снаряд. Когда в «музыке» боя не было иных нот и тонов, кроме зенитных и гаубичных, кроме шквального и пристрельного. И надо всем царила «полифония» затяжных массированных ударов с обеих сторон. Война приучала нас к четкой границе между «мы» и «они», между злом и добром, между жизнью и смертью.

Вся диалектика философии стала видна и доступна для понимания в самой простой из учебных форм. Уроки войны незабываемы, и их значение невозможно переоценить – вечные истины и основные понятия – нравственные, философские, просто житейские – открылись мне во всей своей определенности. На войне все случается быстро – карьера, любовь и бессмертие. Здесь совсем нет времени на подробный психоанализ. Чтобы понять человека, достаточно однажды оказаться с ним рядом в бою или в разведке. На войне не до тонких нюансов и самокопаний – процесс проявки каждого характера ускорен до невозможного, и ты практически сразу же знаешь, можно стоящему рядом доверить и жизнь, и судьбу, друг он или трус, враг или так. И за письма из дома цепляешься, как за пуповину, и с мамой в ответных строках хочется быть и спокойным, и взрослым – поддержать ее и «заговорить» смерть.

Война развила во мне краткость слога и умение точно и концентрированно рассказывать и снимать – не должно быть ничего лишнего, вторичного, прилагательного – некогда. Краткосрочность и быстротечность определяли нашу судьбу. Завтра тебя может не быть, и поэтому сегодня ты живешь по полной программе и по-честному – оправдаться оттуда можно ведь и не успеть. Война научила меня жить сейчас, в этом времени – ввязываться в бои на его передовой, идти вслед за его героями и ловить любой краткости миг счастья, ценить его и воспевать его, не боясь показаться несдержанным и излишне откровенным.

Я с детства привык и к перемене мест, и к быстрой смене впечатлений – армия научила меня дисциплине и умению держать форму. У меня всегда было богатое воображение, но я научился в работе его укрощать – контролировать и проверять на правду. Я ставил фильмы разных жанров – комедию и драму, детектив и публицистику, сатиру и мелодраму, но всегда об одном – это одна большая, главная картина – о совести людской. Я всегда жил между двух бакенных огней в своем творчестве – талантом актера и даром постановщика. Так достигается равновесие, сохраняется баланс и рождается гармония. Невозможен свет без тени, мир без войны, жизнь без борьбы, но победа любой стороны – это начало следующего противостояния.

И поэтому я всегда ищу героев в экстремальных ситуациях, в которых, как на войне, проявляются скрытые резервы и характер очищается от наносного и неглавного. И поэтому все мои герои поставлены перед выбором, и этот выбор они делают сейчас, в эту минуту, у нас на глазах и наедине с собою. И поэтому они – почти всегда победители, и даже побежденные, они все равно – «на коне». Потому что их выбор – правильный, праведный.

Мне всегда задавали вопрос: откуда я знаю, сколько и в каком именно месте надо вырезать кадров, почему я отказываюсь от того или иного монолога и даю новые «вводные» – героев и обстоятельства? Отвечаю: не знаю, но знаю всегда абсолютно точно и определенно, почему это должно быть так, только так и никак не иначе. Мне достаточно даже на краткий миг увидеть форму – и не важно: музыкальную, скульптурную, словесную или архитектурную, и я сразу готов вам сказать – она совершенна или требует доработки, и тогда я могу указать – где и что. И поэтому мне всегда было очень легко учиться – я, наверное, и не учился, просто смотрел и отбирал – это мое и это мое, а без этого я обойдусь – принял к сведению, но вряд ли стану использовать. Я знаю, как должен выглядеть мой дом, как должна быть приготовлена пища: меня не обманешь – ах, неужели переварилось? – я знаю, что газ надо выключить прямо сейчас, ни минутой позже и ни под каким предлогом раньше. Я знаю, как надо воспитывать детей, как увлечь женщину.

Женщину тоже надо завоевать, получить – неинтересно, не по-мужски. Отвоевать у нее самой, чтобы обычная женская рациональность отвлеклась от подсчета за и против и перестала выставлять оборонительные рубежи своих условий. Женщину надо закружить, заколдовать, найти то прекрасное для мужчины слабое место, что позволит достучаться до ее головы, – доброта или желание материнской опеки, тщеславие или стремление к законности отношений. И это и есть тот самый «милиграмм уродства», который делает любую женщину – форму – несовершенной, а ты – мужчина – можешь этот недостаток «отсечь» – обратить в достоинство. На благо себе и ей – в удовольствие. Это и называется любовь – потому что мы все Пигмалионы, и нам необходимо вырастить, высечь, изваять и наполнить. Но далеко не каждый «материал» подходит для этой работы – и тогда включаются твои собственные внутренние «весы» и «линейки». Включаются автоматически и сигналят «пожар» – это она, та самая, долгожданная. И ты идешь по следу, на зов, «токуешь», обволакивая и окружая ее. Спрашивает – обещаешь, не верит – убеждаешь. А потом – мы что-нибудь придумаем.

Любовь – всегда противовес войне и смерти и тоже – война и смерть. Любовь спасала меня на войне – материнская, самая верная. И я не хочу сказать, что любовь моей матери была сильнее любви других матерей, жен, подруг – просто нашей повезло больше, и я остался жив. Любовь помогла мне справиться с «реабилитацией», когда недавние защитники родины опять превратились в десятиклассников и абитуриентов. Мы стали жить по законам мирного времени, и не все в этом времени было понятно и просто принять. И не надо думать, что мы ничего не видели и со всем соглашались. На фронте мы научились не предавать – и поэтому я никогда не стоял в стороне от выбора чести. Честь воина – защищать. И я всегда был на стороне слабого. Когда я кого-то спасаю, за кого-то борюсь, помогаю, то снова чувствую себя там, на передовой. Там, где острее всего ощущаешь вкус жизни и счастье чувствовать себя живым – действующим.

Любовь спасла меня от пустоты без любви и потом едва не убила своим уходом. Любовь помогла мне бороться с «болезнью» и сама стала болезнью. Ревность не возникает из ничего – мне подсказало чутье: что-то сдвинулось в нашей гармонии, что-то изменилось. Не с моей стороны – я всегда разделял это, самое главное, и остальное. Я боялся этопотерять – равновесие, счастье, порядок. Я тогда испугался и позволил «болезни» войти. Мне не стыдно признаться в испуге – трусость и страх не одно и то же. Покажите мне человека, который бы ничего не боялся. Я ему не поверю – я был на войне. Было страшно, но мы побеждали свой страх – отчаянием, молодостью, боевыми ста граммами. Нас, восемнадцатилетних, война пожирала с особым пристрастием и «аппетитом». Мы научились выпивать свой страх, не закусывая.

Я всегда боролся за свою любовь, до последнего. Как мог. Я не люблю, когда меня отождествляли в фильмах с моими героями, – я ни один из них, я – скорее все вместе. Прямые ассоциации, сопоставления, внешние или социальные, искать не следует. На Горикова из «Школы мужества», Вохминцева, Бахирева я не похож. У них другая жизнь. И все-таки этих героев я вывожу из военного прошлого. Оттуда же – обостренное чувство любви и предчувствие ее завершения. И прыжок в следующий круг – любви к детям, любви не между мужчиной и женщиной, а возвращение к любви, с которой все началось, – родовой, генной, отцовской.

Обо мне говорили, что я сумасшедший отец. Нет, я отец – которого у меня почти не было. Образец для подражания и нормальный человек, нянька и строгий учитель. Мне не хватило отца в детстве, мое воспитание было прежде всего материнским, и я хотел доказать, что иное – возможно. Война отняла у меня отца, первая любовь не принесла отцовства, после третьей я сказал – теперь моя очередь. Это мои дети, мои гены, моя забота – моё. Все – мое. Я не стану ни с кем делиться, потому что верю только себе, своему абсолютному чутью и от Бога данному чувству идеала. Только я знаю, как должно быть и как правильно. Только я понимаю, в чем они – мои дети – ошибаются и куда им идти.

Про меня так и не поняли главного – я самодостаточен, что, однако, не значит – ограничен. Того, что есть во мне, хватит на десятерых, а то и больше. В моей вселенной хватает места всему, и если я здесь – бог, то только потому, что Бог тоже позволяет совершаться несправедливости, чтобы после иметь возможность ее исправить, как доказательство своего могущества и присутствия в мире – в космосе и на земле. И я – человек, я знаю, что такое любовь и ненависть, я видел смерть и кровь, я терял и обретал – друзей, любимых, надежду, счастье. Познал я взлеты и падения. Но не был доволен собой. Сомнение вело меня через всю жизнь, но только как спутник, а не командир. Я знаю цену дружбе, и поэтому она – для самых-самых, избранных судьбою и мной. Но люди – часть моей жизни, я не могу жить в изоляции, особенно в период работы. Мысль невозможно остановить, но и ее надо подкормить, подпитать, ей надо позволить выйти из лабиринта мозговых извилин и оформиться. И поэтому я говорю, говорю – с близкими, с приходящими. Многие принимают это как дар, кто-то – как источник бесплатной «корзины идей». Я не скупой, я себе на уме, потому что практически каждый входящий в мой дом – еще одна трасса на полигоне испытаний моих замыслов, отработки сюжетов и тем.

Как только меня не называли – бароном Мюнхгаузеном, Остапом Бендером. Все так и есть – отчасти я и тот и другой. И еще Сирано де Бержерак, и немного Каренин, и дядя Ваня, и Дон Гуан. Я – выдумщик и фантазер, я – сочинитель, импровизатор, творец. И не надо подлавливать меня на разночтениях – я не ошибаюсь. Я совершенствую раз найденный сюжет снова и снова. Я – словно скульптор, художник, поэт – отстраняюсь на время от своего творения и зорким редакторским глазом смотрю, где есть лишнее, где не хватает деталей. И однажды рассказ становится идеальной репризой – жаль, что она, как правило, мимолетна. Хорошо, если кто-то успел подхватить и запомнить. Я не могу это делать сам – не успеваю. И не хочу – я не люблю остановок. Мне всегда надо – дальше, дальше.

Для меня самое страшное – результат, когда ты все уже придумал в голове, и наступает кошмарное время «анимации». И надо делать над собой усилие, рывок, чтобы броситься в бурное море режиссуры. Чтобы заставить пусть даже и тепло к тебе относящихся, но других людей мыслить, чувствовать и вести себя по-твоему. Добиться того, чтобы они смотрели и видели все твоими глазами, дышали, как ты, мучились, как ты, и, как ты, побеждали. Но они – не ты, и ты не имеешь права превращать их жизнь в ад, ты должен убедить их, влюбить в свой мир, в своих героев, в себя. И когда я видел на площадке влюбленные глаза, я был счастлив – значит, у меня получилось. И эти глаза я готов был, как талисман, брать повсюду с собой – чтобы посветили.

Я не люблю бесконечно растянутых фильмов и затяжного периода разработки. Долго – это неопределенность, я – человек дела и действия. Я не могу не думать, но думаю всегда вперед, о следующем, о будущем. То, что уже придумано, сделано – неинтересно. Слово произнесенное – это уже вчера, я живу новым. И поэтому я – Остап Бендер. Оставим в стороне его авантюризм и сатирическое предназначение как персонажа, порожденного временем и спросом. Бендер – человек, который умел придумыватьи добиваться своего, а потом не знал, что ему делать с полученным миллионом. Не чаял, как от него избавиться.

В любви я – Сирано. Вы думаете, я никогда не смотрел на себя в зеркало или нетрезв, когда это делаю? Я знаю о своей внешности все и лучше, чем кто-либо. Но сделал ее своим достоинством, своим оружием, «разящим» наповал самых блестящих и неприступных красавиц. Я не могу сказать, что упивался победами, – я должен был их совершать. Я знаю силу своей власти над людьми, но эта слава – земная, и она быстротечна.

Я любил своих жен, задыхаясь от нежности, и никогда не относился к ним, как к бывшим. Каждая была мне дорога – каждая чем-то неуловимо напоминала мне маму и была по-своему хороша. Роза – как будто лучилась особенным светом, Наташа была такой удивительно теплой, земной, Валентине Бог дал благородство и стать. Я и в шутку, и очень серьезно мечтал поставить чеховские «Три сестры», чтобы три главные женские роли сыграли три главные актрисы в моей жизни – Макагонова, Фатеева, Титова. Я каждую пытался вернуть – просил, умолял Розу. Когда Наташа уходила, мне расхотелось жить. Когда Валя ушла, бегал и искал ее по всему городу, я словно обезумел от пустоты внутри себя и, как в первые дни нашего знакомства, просил друзей – помогите, соедините, не позволяйте ей оставить меня одного. Говорят, что я рыдал тогда, как Мышлаевский. А я и был – еще и Мышлаевский.

Меня все время упрекали в лицедействе, и я даже не пытался объяснять, что все мои герои – какая-то часть моего безразмерного «я». Какой-то участок пути, нюанс, случай, событие, достоинство и недостаток. На все пропущенные мной ответы на ваши вопросы вы можете искать объяснения в моих поступках – сыгранных ролях, снятых фильмах. Надо только помнить, что все они – лишь фрагменты общей картины. И поэтому меня надо познавать, как мир, – узнать единые законы и понять, что каждый из нас – исключение из этого правила.

И поэтому я не люблю, когда меня пытаются с кем-то сравнивать и искать мне соответствие в кем-то выстроенной табели о рангах. Я не – боже упаси! – Фернандель, Бурвиль или Сергей Филиппов. Я – Басов, Владимир Павлович Басов, актер и режиссер, такой как есть. И вы либо принимаете эту данность, либо оставьте свое «мнение» при себе. Я могу быть похожим только на своего отца, мать, деда. Любые совпадения с обликом коллег – иллюзия, вызванная недостатками вашего зрения. И поэтому, когда критик говорит «Наш Басов», – это другое дело.

Меня раздражает стремление всех подравнять, найти раз и навсегда залитованное определение. Похвально, что мне без устали ищут место в общем строю, но мы все в той шеренге разные. Это проще всего – сказать, что актер Басов – комик. Оттого, что я играю выпукло, ярко, смешно? Но мой смех – всегда со слезой в уголке глаз, с грустью в глубине зрачков и в сердце. Я – гамма, в которой есть и мажорный, и минорный строй. И в жизни мои шутки, мой юмор – не потому, что я «жизнерадостный идиот», а потому, что это – тоже инструмент общения. Веселому и легкому человеку проще найти путь к чужой душе, и если не сделать ее союзником, то хотя бы не превратить во врага. Я не могу похвастаться большим количеством врагов, я даже не помню, чтобы они у меня были. Мне покровительствовали, мне помогали, мною порою пользовались, но я не помню, чтобы воевал с кем-то за себя. В моей жизни всегда были друзья – настоящие, верные, принимавшие все мое и во мне как есть, без ограничений и регламента. Я благодарен им, и им старался отвечать радостью. Хотя, конечно, не всегда это так получалось.

Какая-то странность – все считали меня успешным и ангажированным. Как будто не задвинули на полку «Метель» из-за того, что в ней играл Олег Видов, рискнувший еще в те времена подписать контракт с «вражеской» киностудией. Словно не было шквала сокрушительных рецензий после «Нейлона», когда на меня «навалился» инфаркт. И наверное, все думают, что пробить разрешение на съемку и показ снятого фильма по булгаковским «Дням Турбиных» – этому почти незавуалированному анти-«Бегу» – так просто, что каждый бы это сумел. И «Факты минувшего дня» мне достались с не меньшей кровью, чем «Битва в пути» или «Тишина». Может быть, всех сбивала с толку моя публичная жизнерадостность? Или сегодня в залихватском отрицании прошлого вы не видите, что в любом жанре я говорил о вечном?

Я всю жизнь искал для экрана героя, и даже если «приглашал» его «сойти с книжной полки», то все равно это был м о й герой, в котором воедино собирались черты поколения. Меня всегда интересовали люди значительные, событийные, но умевшие оставаться людьми, у которых были нормальные человеческие «слабости», – они были открыты для любви и знали цену мучительным сомнениям в своей правоте. И этим были мне близки.

Мне часто говорили – то, что вы сняли, далеко от того, что вы, как режиссер, декларировали. Так ведь я для того и оповещал вас заранее, чтобы вы увидели то, что я хотел показать, а не то, что вы ждали увидеть. Я мечтал, чтобы люди, писавшие о моих фильмах, для начала научились дышать со мной в резонанс, приняли мои слова на веру и разглядели их воплощение в том, как я переработал сюжет, укрупнил характеры. И т. д., и т. п. Я не говорю, что мое одиночество вселенское, я понимаю, что это – издержки профессии. У нас больше сопутствующих и сочувствующих, чем сопонимающих. И может, поэтому я больше шучу, чем делюсь сокровенным. Мне проще показать репризу, чем объяснять. Друзьям это практически не надо, они – свои, и говорят на одном языке. А зритель, как говорят, голосует ногами, и на эту форму общения с ним мне трудно пожаловаться.

Зритель свою любовь отдавал мне сполна. Я любил эти встречи в поездках по стране – этот зал, послушный и слушающий. И только не говорите мне ничего о славе – слава это прекрасно. Это твое следующее дыхание после последнего, это твои вечные электрические батареи. Искусство не может жить без поклонников, и не важно, сколько их – двое или двести пятьдесят миллионов. Второе – лучше, но я рад всем, каждому. И поэтому всегда перед зрителем чувствую себя тем двухлетним дебютантом, который еще ничего не понимал в театре, в жизни, но чувствовал энергетическую волну, идущую из зала, – волну обожания и восторга. Со временем я научился управлять этой стихией всенародной любви, но самые счастливые мгновения – когда меня узнавали дети, когда подружки моей юной внучки, хихикая, рассматривали меня и что-то потом обсуждали в своей комнате – они говорили обо мне. И это счастье.

И не стоит переживать, что я не успел написать мемуары. Я не хотел их писать. Во-первых, потому что мемуары – это итог, а я себя итожить не хочу. Не буду. Я хотел бы уйти живым, а не после того, как люди, прочитавшие мои мемуары, решат, что это предсмертные записки. Я не зову смерть, не жду ее, мы разминулись с ней тогда, и сейчас из всех возможных встреч эта – самая нежеланная. И – есть еще «во-вторых». То, что воспоминания должны быть написаны от лица – чьего, я еще не решил, и, наверное, уже не успею.

Мне бы хотелось, чтобы их наговорил маститый режиссер – мэтр, прагматик и философ, который знает рецепты идеального кино, кино для зрителя, а не для критиков. Этот режиссер должен будет говорить очень взвешенно, емко, время от времени «выбрасывая» афоризмы и сведя все проблемы эпохи до правильных тезисов. Мастер слова и властелин аудитории, он умело приблизил бы ее к себе, чуть приоткрыв себя и свое прошлое, но сохранил дистанцию, оставшись Учителем и Пророком.

А может быть, автором мемуаров стал бы актер и, не раскрывая всех тайн, сыграл бы в лицах всех своих героев и незаметно – самого себя. А читатель – вчерашний зритель – погрузился в разгадку этого ребуса. Представляете, сколько удовольствия доставило бы каждому отыскать соответствия из меня реального во мне экранном. Я не думаю плохо о зрителе – я сочиняю. Потому что все время придумываю образ – делаю наброски, прочерчиваю контуры, подбираю детали, обживаю – и потом очень долго прихожу в себя и не могу разделиться.

Почему-то думают, что во всем виновата моя потаенная мечта лицедейства. Я не считаю мое актерство проблемой или поводом для серьезных выводов. Это часть моей природы, мой талант, и я люблю играть. Наверное, если бы я сочинил какой-то авантюрный сюжет с архивистом, историком, я бы действительно принялся за мемуары, чтобы сделать из них кинофильм. И тогда все равно то, что составляет обычное наполнение хроники, ушло бы под нож. Потому что, как режиссер, я всегда оставлял только важное, только главное, самое-самое, и гордился умением «резать с плеча».

И конечно, какие же это воспоминания без покаяния! Я бы рад, да предмет разговора банальный. Жены называли это «болезнью» и даже лечили меня, только врач стала скорее мне другом, чем я для нее пациентом. Друзья употребляли определение «болезнь» в других целях, говоря об инсульте и моей вынужденной неподвижности. Я предпочитаю короткое «пил». И хочу, чтобы все понимали, – я не небожитель, я нормальный, и доказывать это смешно. Разница в том, что, когда пьет и гуляет сосед, он – сосед, алкоголик и бабник. Для известных людей совершенно другая шкала. И тогда ты становишься «монстром». Словно ты и в самом деле сделан из другого теста, и тебе не надо утопить страх, горе разлуки, просто снять неимоверную усталость и отключить «горящие» от перенапряжения мозги и душу. Может быть, проблема в том, что я все – и это в том числе – делал заметнее других или просто был ярче. Тихони всегда производят более благоприятное впечатление, и их пороки менее слышны.

Я всегда любил компании и в компаниях был тамадой. За столом возникает совершенно особая атмосфера – за нашим столом, где собираются не для ритуала, а для возлияния – духовного и пищевого. Может быть, уважение к застолью у меня из сухумского детства. Может быть, это влияние литературы, истории. Варианты различны, но я не люблю тишины за столом. Могу посидеть по-свойски с друзьями, люблю «попижонить» – чтобы с дамой и с роскошной сервировкой.

«Пил» – это другое. Повторяю – оправдываться не собираюсь, незачем. Я работал, надрывая сердце. От мыслей голову могло разворотить, как снарядом. И если хотите считать этослабостью, пожалуйста, я в герои не рвусь. Я даже на войне не думал, что совершаю подвиг. Я выполнял свой долг, долг мужчины. А мужчины тоже иногда плачут.

Человек вообще неоднозначен. И поэтому многим кажется, что я жил в свое удовольствие. Кто-то называет меня трудоголиком. А я – все. И то, и другое, и третье. Я всегда мечтал, чтобы работа была в удовольствие. С актерством это получалось, в режиссуре – редко. Я никогда не был стеснен в выборе актеров, но не все, подходившие для роли, были желаемо пластичны. Я уже не говорю о недостатках техники – в наши годы негибкой и почти неоперативной. И поэтому я часто снимал дольше, чем могло быть и представлялось в моем воображении. Мне хотелось, чтобы и они – и люди, и аппаратура – все делали так же стремительно, как я думал. Я не любил перерывов и смен. Я хотел успеть увидеть готовое до тех пор, пока не придумал что-нибудь еще. Потому что возможности фантазии всегда казались мне неисчерпаемыми. И вообще – в голове все снимается быстрее и складывается четче.

В актерстве – ты сам себе режиссер. И поэтому совершенство – Чарли Чаплин. И если для меня в кино и существовали кумиры, то это – номер один.

Он нашел неисчерпаемую тему, соединил великое и смешное. И работал с единственным актером, на которого мог положиться во всем, – с самим собой в главной роли. Я себя всегда разделял – может быть, зря? Может быть, на меня давил «длинный метр», к которому публика прикипела за последние лет шестьдесят? И поэтому самые удачные мои работы – те киноминиатюры, которые я создавал в фильмах своих друзей и коллег?

У режиссера изначально руки несвободны. И даже если ты достиг взаимопонимания с автором или драматургами, с актерами и другими членами творческой группы, если убедил прямое начальство и то, что над ними, в своей правоте, если все снято, смонтировано и одобрено свыше, то еще остаются критики, которые всегда лучше тебя самого знают, как и что надо снимать в кино.

Зритель – совсем другое дело, потому что по большому счету он прежде всего любит меня – актера и часто даже не обращает внимания на титры, думая, что смотрит очередной фильм с моим участием. И переживает, что я опять играю в эпизоде или небольшую по экранному времени роль. А надо бы впитывать все. Потому что я – в каждом актере, в мизансцене, в музыке.

Режиссура – это ответственность, режиссер – командир. И поэтому когда я актер, то чувствую себя будто солдат в окопе: можно примериться как следует, оглядеться, окопаться, а потом действовать. А когда режиссер – за исход боя отвечаю именно я. И как на фронте, поражение принимаю на себя, славу разделяю со всеми.

Этой ответственности меня обучали мои мастера во ВГИКе, этому меня научила армия и война. Я всегда возвращаюсь к войне, но никогда не поставлю фильма, впрямую иллюстрирующего все ее ужасы. Я говорил только о ее последствиях, показывал, как они ломают судьбы и души. Я не готов вновь пережить этот ад. Жизнь после смерти, увиденной там, не менее драматична. И поэтому война в моих фильмах проходит по краю кадра, сидит в зрачках глаз, возможность рассмотреть которые я даю зрителю. «Щит и меч»? Это тоже немножко кино, это скорее приключения на войне, и все самое важное – между строк.

Война и армия – в моем лексиконе, и поэтому я называю музыку в кино « артиллерией главного калибра». Я говорю о своих режиссерских задачах – « киноцель». Я пишу, что искусство – это наведение огня. И это война сидит в печенке, в сердце, в мозгу.

И поэтому я всегда снимал кино о жизни. Но не той, что просто – за окном, а о жизни в ее диалектическом понимании, жизни страны, жизни Человека. Жизни, в которой в результате столкновения динамических сил происходит поступательное движение вперед. Строятся новые города, создаются новые семьи, рождаются новые идеи. Жизнь безгранична и необъятна, и это необъятное я все время стремлюсь охватить.

Я не хочу катастроф, и в глубине души я, наверное, как и все – обыватель. Люблю жить, дышать, веселиться, вкусно поесть. Обожаю новые впечатления и желательно, чтобы они были радостные. Обожаю быть неожиданным, непредсказуемым и не люблю перемены. Радость – красивая женщина рядом: это счастье – просыпаться и видеть рядом на подушке красивое лицо. Здорово – дети, чудо – внуки. Художнику всегда не хватает этой наполненности – дом, близкие, дорога к новым берегам, на которой нет шлагбаумов и рытвин… Интересно, сколько бы я мог так прожить…

Штрихи к портрету

«ВП», как ласково именовали Басова в семье, был неутомимым выдумщиком и ходячим происшествием. С ним постоянно приключались какие-то забавные истории, а какие-то сюжеты Басов лихо сочинял сам, импровизируя на ходу. И поэтому в кругу его знакомых и близких сохранились разные легенды о тех или иных случаях из жизни Владимира Басова, многие из которых порою серьезно разнятся в изложении. И это неудивительно – Басов практически каждый раз любую историю рассказывал заново, наполняя ее новыми деталями, совершенствуя сюжет и обостряя фабулу. И дети иногда специально копили папины «ошибки», не упуская удовольствия подловить его на разночтениях. Басов умел смешить и жить весело и всегда искренне верил в то, что говорил. Он легко вживался практически в любой образ, и поэтому, как говорят, знакомые частенько про себя звали его бароном Мюнхгаузеном. И наверное, поэтому переходящие из рук в руки рассказы о Басове стоит все же относить к числу преданий, сказаний и саг. И не указывать ни адрес, ни авторство произносившего. А цитировать под грифом «говорят». Так вот…

Говорят, что в то время, когда молодой режиссер Владимир Басов еще был совсем неизвестным студентом ВГИКа, его однажды пригласили в гости на день рождения к дочери какого-то высокопоставленного министерского чиновника в роскошную высотку в самом центре Москвы. За Басовым уже тогда закрепилась слава острослова, души компании, и поэтому он должен был легко влиться в число приглашенных – таких же, как и он, раскованных и веселых молодых людей. Встреча эта для Басова была очень важна, но к началу застолья он опоздал – задержали неотложные дела (а Басов в творчестве был человеком увлекающимся, для него рабочее время всегда пролетало незаметно и стремительно).

Опоздав на два часа установленного времени, Басов поднялся на лифте и подошел к квартире, дверь в которую была приоткрыта. Подумав, что дверь забыл захлопнуть кто-то из куривших на площадке гостей, Басов решил использовать это преимущество в своих целях. Во-первых, он хотел както загладить вину опоздания, а во-вторых, ему надо было срочно что-то придумать, чтобы не уронить своей славы остроумного оригинала. Поэтому Басов не стал предупреждать хозяев звонком о своем появлении, тихо вошел в квартиру и, оглядевшись в коридоре, увидел стоявшую в углу швабру. Идея осенила его! Басов мгновенно вывернул пиджак наизнанку, нахлобучил на голову какую-то женскую шляпу с перьями, подвернувшуюся ему под руки в прихожей, «оседлал» швабру и с громким победным криком ворвался на «лихом коне» в комнату, откуда слышались возбужденно-радостные голоса и неслась современная легкая музыка. В упоении бравый кавалерист Басов вихрем промчался по комнате, сделав круг у стола и шутливо расталкивая танцующих, и только по враз установившейся в комнате гробовой тишине он понял, что что-то произошло. И тогда он прервал свой «галоп» и увидел вокруг себя застывших гостей – изумленно вытаращенные глаза и… другие лица! С ужасом Басов понял, что ошибся этажом и попал не в ту квартиру. «Я скинул с себя шляпу с перьями, отбросил в сторону швабру и, пользуясь тем, что хозяева не опомнились, опрометью кинулся вон, сбежал по лестнице и навсегда покинул этот дом. Страшно представить, что подумали про меня все эти люди», – вспоминал сам Владимир Павлович Басов.

Говорят, что как-то раз, еще в студенческие годы два приятеля-однокурсника – Владимир Басов и Мстислав Корчагин – поспорили, кто встретит большее число бородачей на Тверской – тогда улица Горького. Друзья договорились, что каждый пойдет по своей стороне улицы и будет честно считать всех бородатых, попадающихся на его пути. Корчагин исправно прошел «свою» сторону улицы Горького, но «собрал» только двоих бородачей. Басов же к месту встречи опаздывал, но наконец появился – подъехал в такси и слегка подшофе. А в машине вместе с ним приехали три бородача кавказской национальности – тоже празднично настроенные, словно только что из-за стола. Оказалось – точно, из-за стола: не встретив на своем пути ни одного бородача, Басов решил взять реванш по-другому – он зашел в ресторан «Арагви» и «уболтал» троих посетителей. Что им говорил Басов, как уговаривал, сегодня уже не узнаешь, но факт этот, обрастая домыслами, превратился в легенду.

Из историй с друзьями – поездка по Европе в семейном тандеме Басовы—Швейцеры. Говорят, что в дороге – в Германии – у Швейцеров, никогда не бывших особо обеспеченными, закончились деньги. И тогда Басов пошел в советское посольство и рассказал там душещипательную историю о том, что сопровождавший его в поездке иностранец Швейцер остался без средств к существованию. Работникам посольства эта фамилия ничего не говорила, и они захотели познакомиться с заграничным другом Басова. «Да он и русского-то языка не знает!» – в сердцах воскликнул Басов. Но чиновники не унимались: «Тогда пусть придет». – «Что вы, – без тени смущения сказал режиссер, – он инвалид, у него больная нога, он из машины-то не сможет выбраться, не то чтобы куда-нибудь идти». И его дальнейший рассказ наполнился такими трагическими деталями и красками, что тронутые до глубины души, растроганные до слез безысходностью положения неизвестного иностранца посольские выдали-таки Басову столь необходимую для его друга «материальную помощь».

И еще о деньгах. В том же Берлине, говорят, Басова и его коллег по фильму «Щит и меч» пригласила в ресторан снимавшаяся в картине немецкая актриса. Но имевшихся тогда у Басова наличных валютных средств хватало только на минеральную воду – цены в ресторане для наших оказались далеко не приятной неожиданностью. И тогда Басов разыграл сцену в духе известной репризы Высоцкого: «Нет, ребята-демократы, только чай!» И коллеги ему весьма убедительно подыграли.

Говорят, что Басов обожал все красивое – и вещи в том числе. Его набеги на магазины в заграничных поездках превращались в целое шоу – выбор одной только пары брюк мог продолжаться два часа. Его отличал хороший вкус, и костюмы и рубашки Басов себе всегда выбирал сам и просто потрясающие. Еще он был страстный автолюбитель и виртуозный водитель, и машины у него тоже должны были быть самые лучшие. Свою машину он холил и лелеял – мог возиться с ней часами, вставал пораньше, чтобы разогреть ее задолго до выезда, за границей покупал для машины какие-то особенные зеркала, чехлы на руль и прочие мелочи. И если его первым автомобилем, приобретенным сразу же после окончания ВГИКа, был купленный где-то по случаю «москвич», то в дальнейшем он водил только «Волги» – всегда последних моделей, которые менял каждые четыре года и которые Басову доставляли свеженькие, прямо с завода. И это в те времена, когда, чтобы получить машину, люди стояли в очередях годами! За свою жизнь Басов поменял целых четыре «Волги». А единственным, кому удавалось успешно соперничать в этом с ним, был кинорежиссер Сергей Бондарчук, и поэтому между ними время от времени возникали забавные ситуации.

Говорят, однажды Бондарчук приехал на «Мосфильм» на заграничном чуде – недавно купленном то ли «форде», то ли «мерседесе». Вокруг машины и ее владельца сразу же столпился студийный народ – все обсуждали, восхищались, удивлялись. Вскоре к народу присоединился и Владимир Басов, подошел к Бондарчуку и спросил небрежно, знающе, без всякого видимого интереса: «А сколько у него в моторе цилиндров?» – «Шесть», – с гордостью ответил «конкурент». «А у меня восемь!» – не моргнув и глазом, сымпровизировал Басов. «В «Волге» восемь? – поразился Бондарчук. – А какой же у тебя там двигатель?» – «От вертолета», – сказал Басов. «А как он туда влез?» – продолжал недоумевать наивный коллега. «Как влез? Да я его поперек поставил!» – ответил Басов и гордо удалился, оставив всех в недоумении и восторге.

Из «машинных историй» – сказ о том, как Владимир Басов себе водительские права возвращал. Говорят, что, собираясь в очередной заграничный вояж, Басов по обычаю слихачил где-то на московских улицах, но остановивший его гаишник оказался упорным – отобранные у Басова водительские права международного образца не отдавал ни под каким предлогом. Тогда Басов отправился прямиком к начальнику строптивого постового и изложил свою версию произошедшего. Начальник поначалу тоже марку держал – защищал своего подчиненного, мол, он – на посту, он прав. Но Басов не отступал и уговорил начальника устроить им с тем самым постовым перекрестный экзамен на правила вождения. Сказал – если я хотя бы раз ошибусь, то наказывайте меня по полной программе, а уж если выяснится, что я правила знаю лучше, чем ваш постовой, то придется вам мне права возвращать. И «дуэль» состоялась! Победил, разумеется, Басов, у которого была феноменальная память и великолепная реакция, – отобравший у него документы гаишник был посрамлен и подальше от конфуза передвинут начальством вниз по службе. А Басов вернул себе права и благополучно отправился путешествовать по Европе.

Тяга к «пижонству» была у Басова необыкновенная, и в связи с этим ему в жизни часто случалось попадать в разные анекдотические ситуации.

Говорят, что однажды во время съемок в Прибалтике кто-то из басовской киногруппы попросился в один из частных домов в местечке, где шли съемки, по, как говорится, небольшой нужде. Вернувшись из «отхожего места», коллега просто места себе не мог найти и звал всех пойти посмотреть это уникальное произведение – роскошный унитаз фирмы «Мейссон». Басов, питавший слабость ко всему исключительному, бросился наверх дома, чтобы хорошенько рассмотреть это чудо иностранной техники. И унитаз его сразил – он был то ли синий, то ли голубой, какой-то особой изысканной формы и производил невероятно благородное впечатление. Басов захотел срочно приобрести его – он пошел к хозяевам дома, в считаные минуты обо всем с ними договорился и выложил за новое приобретение целую кучу денег. «Раритетный» унитаз тщательнейшим образом упаковали и доставили в Москву, где он был спрятан в специальном сундуке и дожидался своего часа, – в то время Басовы ждали получения новой квартиры. Их прежняя, небольшая для разросшейся семьи, квартира на «Мосфильме» уже становилась мала, и Басовы жили в ожидании переезда. А пока, когда к ним еще по старому адресу приходили обычные гости, одним из обязательных домашних аттракционов стала демонстрация унитаза – вновь пришедшим с великой торжественностью и на полном серьезе гордо демонстрировали лежащее на дне сундука чудо иностранной сантехники. Вскоре Басов с домочадцами переехали наконец-то на улицу Горького, и в новой квартире был затеян грандиозный ремонт, во время которого и случилось «несчастье», – рабочие, устанавливавшие знаменитый басовский унитаз, что-то в нем повредили, и пользоваться им уже было невозможно. Басов был в отчаянии и позвонил одному из своих друзей. «Все, – сказал он убитым голосом, – теперь на унитазе можно разве что сидеть, как на стуле, вот только где?» – «А ты поставь его на балкон, выходи, садись и смотри на Кремль», – посоветовал приятель. «Это мысль», – сказал Басов, и, говорят, он так и сделал.

А еще говорят, что Басова в числе других режиссеров должны были однажды наградить орденом, но по стечению обстоятельств – обычному, к слову сказать, для него – незадолго до этого важного события Басов что-то такое совершил. Что-то, что весьма раздосадовало высокое начальство. И в результате решено было Басова примерно наказать – вместо ордена отметить почетным знаком «отличник-кинематографист». Новость быстро долетела до Басова, и поэтому, когда директор студии пригласил его на торжественное вручение правительственных наград в свой кабинет на «Мосфильме», Басов резко ответил: «Я не нумизмат, я значки не коллекционирую, а единственная награда, которую я могу принять от советской власти, – орден Ленина».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.