Глава 14

Глава 14

Летом 1940 года студент операторского факультета Государственного института кинематографии 22-летний Жора Епифанов был направлен на преддипломную практику в Ленинград на студию кинохроники. Его оформили ассистентом на производство киножурнала. Однако в группе хватало и своих бездельников, и Жора, впервые попавший в Ленинград, целыми днями ходил пешком по городу, легко знакомился с девушками и, несмотря на скудость средств, неплохо проводил время.

Однажды он остановился около афиши, возвещавшей о спектакле «Скорая помощь» в сопровождении джаз-ансамбля В. Коралли и К. Шульженко. Имена ему ничего не говорили, потому как он не был ни поклонником, ни любителем эстрады. К тому же его насмешило, что по фамилиям руководителей нельзя было определить их пол. К его удивлению, билетов в театральных кассах не было. Он попал «на лишний билетик». Тем более что его предложила милая девушка, впоследствии ставшая его близкой подругой.

Жорж, как он себя называл, был среднего роста, с хорошими, ухоженными, чуть волнистыми волосами. Он считал, что должен быть актером, ибо обладал красивым мужественным профилем, за что и был отмечаем молодыми и любознательными особами женского пола, а принадлежность к кинематографу делала его вообще неотразимым.

Сюжет спектакля показался ему полной глупостью, но публика смеялась, дружно аплодировала. Коралли оказался смазливым мужчиной с мелкими чертами лица и хрипловатым напористым тенорком. Жорж отметил, что его темперамента хватило бы и на несколько таких представлений, ибо в конце концов его становилось слишком много. Если бы не барышня, бросавшая на него быстрые заинтересованные взгляды, Епифанов поднялся бы и ушел. Однако здесь произошло нечто такое, что потом, спустя десятилетия, он не мог вспоминать без волнения. На сцене появился огромных размеров патефон, открылась крышка, и на медленно вращающемся диске, изображавшем пластинку, стояла стройная молодая женщина в темном, обтягивающем ее великолепную фигуру платье, со светлыми короткими волосами. Она стояла, улыбаясь зрителям. Жоржу показалось — ему лично. И вдруг запела. Епифанов почувствовал, как его охватывает совершенно неизвестное для него волнение. Он впился пальцами в переднее сиденье и, замерев, смотрел на нее, боясь пропустить хоть одно слово. Он никогда не слышал, чтобы так пели. Да и пела ли она? Она разговаривала, делая неожиданные паузы, иногда произносила фразу чуть ли не шепотом; зал, замерев, внимал ей.

На студии очень удивились, когда Жорж стал спрашивать, кто такая Шульженко, ибо она уже давно стала гордостью северной столицы. Он узнал, что Коралли и Шульженко — муж и жена, что у них восьмилетний сын и что их дом — один из самых гостеприимных в Ленинграде. Более того, он узнал адрес. Как-то поздно вечером Епифанов стоял на Кировском проспекте, дожидаясь, пока супружеская пара вернется домой после спектакля. Подъехала черная «эмка». С переднего сиденья стремительно выскочил человек. Жорж узнал в нем Коралли. Тот открыл заднюю дверцу, вышла Шульженко и, не глядя по сторонам, прошествовала в подъезд. Ее муж долго копошился в машине, потом с охапкой цветов и свертками последовал за женой. Епифанов специально прошел мимо, чтобы разглядеть ее лицо. Вблизи она была менее привлекательной и выглядела старше, нежели со сцены. Но Жорж успел разглядеть ее глаза — в них была усталость, тоска… Скорее, ему хотелось, чтобы в них была тоска — в соответствии с буйно разыгравшейся кинематографической фантазией она должна жить в неудачном браке. Епифанов остался удовлетворен своими наблюдениями.

Он еще несколько раз попал на спектакль. Уже наизусть знал ее песенки, которые она исполняла, стоя на гигантской пластинке. Ему казалось, что она всегда — разная. Ему удалось сэкономить на еде, он купил цветы. Когда Шульженко вышла на поклоны, подбежал к авансцене и протянул ей букет белых калл. Жорж терпеть не мог цветы без запаха, считал, что они бутафорские, но ему хотелось купить дорогие. Она милостиво взяла цветы и, как показалось Епифанову, задержала на нем свой взгляд. По прошествии времени студент-дипломник, поразмыслив, пришел к выводу, что у этой роскошной женщины, которая ему казалась еще и невероятно сексуальной, все отрепетировано до малейшего жеста. И с тем успокоился. Он стал ходить по музыкальным магазинам и скупать пластинки Шульженко. Вскоре его стали узнавать продавщицы. Через некоторое время оркестр уехал на гастроли. Практика, на которой Епифанов в основном таскал штативы и в лучшем случае переводил фокус у камеры, особенно когда снимали что-нибудь событийное, например футбол, — практика благополучно закончилась, и он отбыл в родную Москву. Однако перед отъездом отправил открытку на Кировский проспект, в которой поздравил замечательную артистку Клавдию Шульженко с прекрасным советским праздником — Днем Военно-Морского Флота. И подписался: «Г. Е.».

Эти открытки со своими инициалами Епифанов будет посылать Клавдии Шульженко регулярно в течение семнадцати лет.

Гигантомания захлестнула Владимира Филипповича. Для следующего театрализованного представления Коралли вместе с режиссером Н. Суриным решили соорудить невероятных размеров саксофон. Через него Коралли вел радиоконферанс. Вспомнив свою юность, он возвращался в эпоху гражданской войны и «военного коммунизма». Однако зрители сопротивлялись, когда Владимир Филиппович затаскивал их в революционное прошлое. Отношение к оркестру и его программе оставалось двойственным. Большая идеологическая нагрузка, по мысли Коралли, должна была открывать двери высоких начальственных кабинетов, что и происходило. Но времена менялись. В Европе разворачивалась вторая мировая война. Гитлер со Сталиным втихаря поделили между собой страны, разделявшие Германию и Советский Союз, в результате СССР значительно увеличил народонаселение, которое резко сократилось после массовых репрессий, а также свою и без того обширную территорию. Но атмосфера в обществе была какая-то… легкомысленная, что ли… Все были уверены, что война неизбежна, но она обязательно будет на территории противника. Везде висели плакаты с изречением М. Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают». С успехом шла кинокартина «Если завтра война», из которой было ясно, как дважды два, что враг ну просто обречен на гибель, если посмеет напасть. Достаточно на него строго посмотреть. После подписания мирного договора между СССР и Германией можно было угодить в лагерь за высказывание, что Гитлеру нельзя верить. Я знал одного человека, который просидел 16 лет только за то, что назвал Гитлера убийцей и предположил, что он обязательно нападет на нашу страну. И потому летом 1941 года у всей страны, в том числе и у военных, было отпускное настроение. А тут еще заявление ТАСС от 14 июня, где прямо говорилось о провокационных высказываниях тех, кто хочет СССР поссорить с Германией. Сообщениям ТАСС верили, как Новому Завету, и потому все, кому было положено, разъехались в отпуска. Детей, как полагается, отправили в пионерские лагеря. Артисты разъезжались на летние гастроли по всей советской стране.

Коралли и Шульженко отправили девятилетнего Гошу в Харьков, где он гостил у старых знакомых Катаринских. Они в силу объективных причин отошли от антикварного бизнеса, но жили безбедно. Коллектив Коралли и Шульженко в июне 41-го года гастролировал в Ереване. Ни одни гастроли не проходили с таким успехом, как в армянской столице. Сказывался бурный южный темперамент. «Пафосные» выступления Владимира Филипповича принимали на «ура». Гигантский саксофон, чуть ли не в полсцены, вызывал восторги темпераментных зрителей, выступление 35-летней Клавдии Ивановны, стройной изящной высокой блондинки с открытым русским лицом, становилось апофеозом всего спектакля. Толпы поклонников, как правило мужчин, ждали у служебного входа — с цветами, подарками и приглашениями посидеть в ресторане. Розовый город, утопающий в зелени у подножия библейского Арарата с его гордой белоснежной шапкой, южнокавказские ароматы — цветов, шашлыка, кофеен — все способствовало тому, чтобы чувствовать себя необыкновенно счастливым. Так оно и было. Возможно, в то лето у Коралли и Шульженко была самая яркая вспышка в их отношениях. Он был нежен, он находил Клаву необыкновенно пленительной. Да что там говорить — это была восхитительная пара! Ими любовались, восхищались так, как могут восхищаться на Кавказе, когда течет мирная счастливая жизнь и никто даже представить не может, что через несколько часов всему этому придет конец и кровь зальет всю страну.

Шульженко и Коралли завели хорошее правило — утром репетиции, ежедневные! Вечером — спектакль. Возможно, такой режим держал оркестр в любых ситуациях на очень хорошем музыкальном уровне. Тем более что его репертуар был подчинен интересам единственной солистки — Клавдии Шульженко. Утром в воскресенье 22 июня все, как полагается, собрались на репетицию. Гастроли проходили в Летнем театре. На сцене снова монтировали громоздкий фанерный саксофон под звуки настраиваемых инструментов. Клавдия Ивановна сидела в зале, придирчиво рассматривала свое лицо в маленькое зеркальце. Коралли носился по сцене, кричал, шумел, убегал за кулисы. Но вдруг он вышел растерянный и замер. За ним появился директор театра, молодой полный мужчина с красивым лицом, и хрипло сказал:

— Ребята, несчастье. Война…

Музыканты замерли, Клавдия застыла с зеркальцем в руках. Воцарилась мертвая тишина. Только Владимир Филиппович беспомощно озирался по сторонам. Казалось, с этой секунды их профессия, их театральная жизнь потеряли смысл.

Вечером концерт все же состоялся. Зрители так же аплодировали, так же внимательно слушали. Но почему многое из того, что они исполняли, показалось вдруг мелким, ничтожным? Почему становилось стыдно за иные тексты? Гастроли решили отменить. Вечером оркестр полным составом погрузился в поезд. Через несколько дней они должны вернуться в Ленинград.

Клавдия Ивановна послала телеграмму Катаринским, чтобы они к указанному времени привезли на вокзал Гошу. Поезд еле полз, то и дело останавливаясь, пропуская воинские эшелоны. Добрались до Харькова только на четвертые сутки. Световой день показался длинным, ибо в Ереване темнело быстро. Подъезжая к городу, музыканты увидели на горизонте яркие всполохи. До них доносились какие-то ухающие звуки. Испуганный проводник сообщил, что город бомбят и что поезд будет стоять в тупике далеко от центрального вокзала. С Клавдией случилась истерика. Ведь на вокзал Катаринские привезли Гошу! Но проводник уже получил строжайший приказ, двери были заперты, никто не мог покинуть поезд. Он стоял в незнакомом для Клавдии месте до поздней ночи. Казалось, взрывы раздаются совсем близко. Дрожали стекла. В вагоне стояла невыносимая духота. Коралли видел, что его жена вот-вот окажется в обмороке.

Но поезд нехотя двинулся. Все обнаружили, что взрывов нет, и думали только об одном — скорее в Ленинград. Всю ночь стояла тишина. Поезд еле полз, подолгу замирая на полустанках. Клава сидела одетая с безжизненным лицом и смотрела в черное окно. На вопросы Коралли она отвечала «да» или «нет», «не знаю», «не хочу».

На шестые сутки ранним утром они остановились на какой-то крошечной станции. Рядом стоял еще один поезд. Коралли прочел табличку: «Харьков — Ленинград». Поезд медленно двинулся. Коралли рванул окно вниз, словно что-то предчувствуя. В одном из окон, медленно проплывавшем мимо них, ему показалось, что он увидел Аркадия Райкина. В это время он должен был находиться в Харькове с гастролями. Аркадий увидел Коралли и закричал:

— Володя, Клава! Гоша со мной! Гоша здесь!

Клава вскочила, чуть ли не до пояса высунулась из окна и пронзительно закричала:

— Гоша!

— Ма… ма!.. — доносилось из вагона, который уходил вперед.

Клавдия бросилась на грудь Коралли и забилась в рыданиях.

Когда началась бомбежка Харькова, Катаринские сообразили, что поезд может не дойти до города, и, разыскав в гостинице Райкина, привезли ему Гошу. Аркадий Исаакович, не задумываясь, решил довезти мальчика до Ленинграда. Их поезд ушел на несколько часов раньше поезда из Еревана…