Франко Кристальди

Франко Кристальди

Франко Кристальди. «Видес». Его «Видес»…

С первых же наших встреч меня больше всего поразило, что он сразу понял меня: почти единственный из всех, включая и моих родных, он угадал весь драматизм ситуации, в которой я оказалась. И протянул мне руку. Взамен я подписала контракт, ставивший меня в полную зависимость от «Видес».

Вначале у нас с ним были чисто деловые отношения: он — продюсер, я — актриса. То личное, что было между нами, началось лишь два года спустя…

Контракт с «Видес» был подписан в 1958 году, то есть почти сразу после того, как я ушла из Экспериментального центра и снова приехала в Италию из Туниса. И было это, если не ошибаюсь, в мае…

В Италии, словно мне не хватало всех моих злоключений, со мной произошла еще одна серьезная неприятность: меня обокрали. Унесли все, в том числе и сейф с моими личными бумагами, среди которых был и тот старый контракт.

Так что восстановить его я могу только по памяти.

Помню прежде всего его объем — не контракт, а целая книга. Десятки и десятки страниц, предусматривавшие все до самых мелочей. Бесконечное множество примечаний, обязывавших меня не изменять свою внешность и даже не подстригать волосы. Одним словом, я перестала быть хозяйкой и своего тела, и своих мыслей. Все было в руках «Видес». И так на протяжении десяти лет по первому контракту, за которым последовал второй — еще на пять лет — и третий — на три года… В общем, я попала в «конюшню» «Видес» в 1958 году и вышла из нее в 1975-м.

Мой ежемесячный гонорар (я это отлично помню) равнялся ста пятидесяти тысячам. Но это же были 1958–1959 годы. Потом постепенно он стал расти — ежегодно на пятьдесят тысяч в месяц. Так было первые десять лет. Второй контракт предусматривал некоторые изменения: мой заработок рос пропорционально доходам от фильма. Но все равно цифры были весьма скромными: два, три, четыре миллиона в месяц — это уже когда я, можно сказать, достигла вершины. Однако «Видес» оплачивала мои расходы: весь гардероб и все поездки. Разумеется, я должна была представлять подлинные квитанции. Никаких случайных расходов, и ничего, в сущности, мне не дарили.

Вначале на таких условиях там работали многие. Вспоминаю, например, Томаса Милиана. И Розанну Скьяффино, мою предшественницу: когда пришла я, она уволилась. Думаю, что на тех же условиях какое-то время работал и Джулиано Джемма. Под конец осталась я одна — все постепенно поуходили.

Между тем мои отношения с Кристальди переросли в любовную связь.

Не помню даже, в какой именно момент между нами все изменилось: где это произошло, по какому случаю. С уверенностью могу лишь сказать, что инициатива исходила от него. Но вообще ответственность лежит на нас обоих: наша связь с самого начала если и не была загадочной — о ней знали в наших кругах, — то оставалась бесперспективной в смысле дальнейшего официального закрепления. Так, например, все годы, что мы были вместе, мы никогда не жили под одной крышей: у каждого была своя квартира, своя, как говорят сегодня, «холостяцкая» постель. Лишь во время путешествий мы вели жизнь супружеской пары.

Дело было не в «уважении законности»: со своей женой он уже давно разошелся. Мне неловко говорить, но, по-моему, здесь имела место известная толика лицемерия, и речь шла не столько о матримониальном положении Кристальди, сколько о его туринском происхождении и характере: всем нам хорошо известна приверженность туринцев к формализму, и Кристальди, конечно же, не был исключением.

По-моему, по крайней мере какое-то время, это был так называемый роман продюсера с актрисой. И мириться с этим мне было мучительно трудно. Я говорю «мучительно» потому, что с рождения я стремилась к свободе и независимости и росла бунтаркой с обостренным чувством собственного достоинства. Но действительность каждодневно старалась у меня это чувство отнять. В отношениях с Франко Кристальди я оказалась в невыгодном положении, так как бунтовать не могла и не хотела, ибо знала, что обязана ему если не всем, то очень многим. Главным образом, я обязана ему — и не устану это повторять — тем, что он помог мне разобраться с моей семьей, когда я не знала, как подступиться к маме и папе, чтобы сообщить им о ребенке, которого я втайне ждала и у которого не было и никогда не будет отца.

Наша история началась довольно банально, но со временем все стало меняться: так получилось, что на протяжении первых пяти лет Франко с каждым днем становился по отношению ко мне все большим собственником. Он совершенно лишил меня личной свободы, всякой самостоятельности. Наблюдение за мной он поручил своему пресс-агенту Фабио Ринаудо, который должен был сопровождать меня во всех поездках, ни на минуту не спускать с меня глаз. Трагикомическим в этой ситуации было то, что Ринаудо панически боялся транспорта, особенно самолетов. Но из-за меня ему приходилось много ездить: он следовал за мной, а я только и делала, что пересаживалась с самолета на самолет, летала в Америку и из Америки, в Рио-де-Жанейро, в Амазонию, по пути заглядывала в Швецию — в общем, никогда не сидела на месте.

Чтобы не пасовать передо мной и выдерживать мои головокружительные перемещения, Ринаудо приходилось принимать транквилизаторы или для разнообразия напиваться. А путешествовать в подобном виде было действительно трудно: он доводил себя до такого состояния, что мне иной раз приходилось делать вид, будто мы с ним не знакомы. Иногда он не выдерживал и прямо в аэропорту, на глазах у всех, становился на колени и молил: «Прошу тебя, не заставляй меня ехать».

Кроме того, роль сторожей, которым вменялось в обязанность ежедневно отчитываться перед шефом, то есть перед Франко Кристальди, выполняли еще и мой шофер, и моя секретарша. Много лет я не смела выйти одна даже за какой-нибудь пустяковой покупкой.

Секретаршами за время моей работы в «Видес» были Моника, моя дорогая Моника, подруга и единственный, кроме Бланш, человек, посвященный в мою «великую тайну», а после нее — Керолайн, очаровательная и очень толковая молодая американка, моя учительница английского. Потом у меня недолго была одна благородная дама, невероятная снобка, и, наконец, Маргарита, бывшая моей спутницей и сотрудницей на протяжении семи лет. Компания «Видес» приставляла их ко мне в качестве «сдерживающего начала»: они должны были уравновешивать на съемочной площадке свойственную мне готовность идти всем навстречу: «Хватит, рабочий день окончен, синьору ждут другие дела».

И еще был шофер, проработавший со мной пятнадцать лет — неаполитанец Савино (три года тому назад он умер), с виду немного смешной и внешне поразительно похожий на Амедео Надзари. Он занимался машинами, на которых я должна была ездить по усмотрению «Видес», в том числе и «роллс-ройсом». Савино называл все эти машины по именам (мне запомнилась одна — «Каролина», остальных я уже не помню) и разговаривал с ними, как с живыми.

Меня он обожал, словно я — единственная женщина во вселенной, даже не женщина, а богиня. Савино отличался неслыханным рвением и преданностью и потому считал своим долгом защищать меня от всех и вся, даже от меня самой.

Я ненавижу всякое угодничество и лесть, и если что-то может вызвать у меня недоверие, так это комплименты: я сразу понимаю, когда они фальшивы, когда это чистый подхалимаж. И как только закончился срок контракта с «Видес», я первым делом убрала из своей жизни всех этих секретарш, шоферов, пресс-аташе, от заботы которых я при всем моем уважении к ним просто задыхалась.

Прежде чем обрести свободу, я долгие годы мучилась, не осмеливаясь взбунтоваться. Только однажды я пошла на это, когда дело коснулось моего сына Патрика: пошла к Кристальди и, чтобы выразить все свое отчаяние, стала плакать, кричать, орать, насколько позволял мой слабый голос. Я хотела покончить с фарсом, требовавшим скрывать правду обо мне и ребенке прежде всего от самого ребенка.

Я всегда сожалела, вспоминая, как вела себя во время той встречи: надо было не кричать и не плакать, а говорить холодно и держать себя в руках. То есть быть такой, каким предстал в тот момент Кристальди: он выслушал все мои крики, стенания, нападки и абсолютно спокойно заявил, что ничего сделать нельзя и что, если я открою правду о себе и Патрике, моей карьере сразу придет конец. А на случай, если я сочту недостаточно убедительными его аргументы, он напомнил о подписанном контракте, который привязывал меня к нему и к его компании. Ни он, ни кто другой не позволял мне признать свое материнство.

С Кристальди мы провели вместе много лет. Но я никогда не чувствовала себя по-настоящему его спутницей жизни: мы с ним никогда не были на равных. Я оставалась облагодетельствованной им Золушкой.

Кристальди был выдающимся продюсером, одним из самых крупных в Италии. Он даже возглавлял Ассоциацию европейских продюсеров, и именно он представлял Европу на переговорах с американцами.

Кристальди был необычайно умным и смелым продюсером, обладавшим силой, решимостью и способностью вмешиваться даже в работу над сценариями.

Дело в том, что он никогда не переставал быть профессионалом. Очень трудно, пожалуй, даже невозможно было отделить отношения с ним как с продюсером от обычных человеческих отношений, потому что Франко Кристальди всегда и прежде всего оставался предпринимателем.

Подтверждением тому может быть один лишь на первый взгляд незначительный факт: за долгие годы я так и не научилась называть его по имени. Даже сейчас, когда я о нем пишу, меня что-то сдерживает. Для меня он был и остается Кристальди. Я задумывалась над причинами такой странности. Думаю, это объясняется тем, что он вошел в мою жизнь как продюсер и навсегда остался им: я работала в компании Кристальди. Именно она поглощала его, меня — нас. Так я и не поняла, что за узы нас связывали: отношения мужчины и женщины, просто двух человеческих существ или продюсера и актрисы. Даже подарки, которые он мне делал, я находила оскорбительными, потому что он всегда ограничивался классическими драгоценностями, какие продюсер обычно дарит своей подружке или очередной любовнице. Вот уж чего я никак не могла принять и перенести.

А потом вдруг сюрприз — бракосочетание в Атланте. В то время я снималась в каком-то фильме в Америке. Когда у меня выдались два или три свободных от съемок дня, мы с ним решили совершить маленькое путешествие. И тут я узнала, что Кристальди втайне от меня организовал наше бракосочетание.

Мы жили в отеле Атланты. Утром он мне и говорит: «Пойдем поженимся. Нас уже ждут свидетели и мэр». Мне было велено надеть розовый костюм от Нины Риччи, традиционного букета у меня, естественно, не было, и мы пошли жениться.

Церемония проходила очень скромно и длилась недолго. Сначала расписался он, потом я. Расписались и свидетели — какие-то посторонние люди, первые попавшиеся ему под руку. Это бракосочетание не имело ровно никакой силы в Италии: да, я теперь была замужем, но никакими правами жены похвастаться не могла.

Можно ли назвать Кристальди щедрым? Да, но щедрым умеренно. Об этом свидетельствует и наше так называемое бракосочетание, и усыновление Патрика. Я не хотела этого, считая Патрика своим, только своим сыном. Я одна имела на него право, физически и психологически расплатившись за его появление на свет, и любила его я одна. Но Кристальди сам принял решение, действовал без моего согласия и поставил меня в известность лишь тогда, когда все бумаги были уже готовы.

Вот так Патрик получил фамилию Кристальди. Но только фамилию, без всякого права на наследство. И опять на мою долю выпало одно лишь унижение, ибо я сознавала, что это решение, так же как и решение о нашей женитьбе, было продиктовано не душевным порывом, а желанием покрепче привязать меня к себе, лишить права распоряжаться собой и своей жизнью.

Вначале я склонила голову, приняла его решение. Но потом, с течением лет, мне становилось все труднее переносить это. Кристальди был мужчиной, почти не способным к диалогу, очень замкнутым. И у меня сложилось впечатление, что в его душе прежде всего, если не всегда, верх одерживает продюсер со своими интересами и делами. Я не вполне соглашалась и с профессиональными решениями, которые «Видес» принимала за меня. Одной из главных причин, побудивших меня положить всему этому конец, стал последний навязанный мне фильм — «Так начинается приключение» Карло Ди Пальмы с Моникой Витти.

Дело было в 1974 году. Сценарий совершенно никуда не годился. Моника, с которой мы встречались очень часто и которая всегда была мне по-человечески симпатична, на съемочной площадке становилась просто невыносимой, работать с ней было трудно. Она всячески старалась оттеснить меня на задний план.

И вот однажды монтировавший картину Руджеро Мастроянни, брат Марчелло, позвонил мне домой: «Клаудия, в материале, который я уже отсмотрел, а это почти все, ты похожа на принца Эдинбургского, который на два шага отстает от королевы Елизаветы… В общем, мне не удастся смонтировать ленту: тебя там нет, тебя там совсем не видно, а когда видно, ты в тени…»

Этот фильм стоил мне нервного истощения и стал последней — хотя и одной из множества — каплей, переполнившей чашу моего терпения, потому что навязали его мне именно люди из «Видес» во главе с Кристальди. Я до конца участвовала в съемках, но сразу же после них уехала в Америку: с некоторых пор в мою жизнь вошел Паскуале Скуитьери. Это с ним я, наконец-то свободная и одинокая, решила встретиться в Нью-Йорке…

Говоря по правде, несколько попыток ослабить свои цепи я уже предпринимала и раньше: во время съемок «Поджигательниц» с Брижит Бардо в Испании меня вдруг охватило огромное чувство здоровой радости и веселья, желание дурачиться и развлекаться. Возвратившись со съемочной площадки, я приглашала массажистку, а потом мы всей группой отправлялись на танцы. За мной повсюду таскался мой шофер, он же надзиратель, а если точнее — шпик. Но как бы он ни держал меня под контролем, нельзя же было запретить мне ходить на танцы с моими коллегами, хотя и это он всячески осуждал: слишком громко хлопал дверцей машины, слишком торопливо закрывал ее, когда со мной садился кто-нибудь еще, рискуя оттяпать руку неугодному пассажиру.

Желание порвать с Кристальди и с «Видес» зрело во мне годами. Все началось именно там, в Испании, в 1971 году, когда мы работали вместе с Б.Б., а закончилось моим бегством в 1975-м.

Поначалу Кристальди отказывался верить, что это серьезно. По приезде из Америки я позвонила ему — мы уже были вместе с Паскуале, — но он рассмеялся: «Да брось, Клаудия, это ребячество… Не тяни, возвращайся…»

Нечего и говорить, что я разъярилась еще сильнее: в бешенство приводила сама мысль, что он не принимает меня всерьез. В общем, этот телефонный разговор оказался действительно последним: с тех пор, живя по соседству, практически совсем рядом, мы с ним больше никогда не встречались и не разговаривали.

Вскоре он женился на Зеуди Арайя, а мне пришлось заниматься разводом — аннулировать бракосочетание, оформленное в Атланте. По этому случаю он мне позвонил, нет, кажется, я сама ему позвонила — не помню уже, и выяснилось, что необходимости в официальном разводе нет, поскольку в Италии наш брак все равно считался недействительным. Но он настаивал на разводе: Зеуди должна стать его полноправной женой. А главное — я не должна была ничего просить и тем более ни на что претендовать ни для себя самой, ни для Патрика.

Разрыв с Кристальди и с «Видес» не был для меня легким и безболезненным. То ли из мести, то ли по злобе Кристальди позаботился, чтобы вокруг меня образовалась пустота, и я довольно долго оставалась без работы, а это влекло за собой всевозможные, в том числе и экономические, трудности. Первым нарушил этот заговор Франко Дзеффирелли, пригласив меня сниматься в фильме «Иисус из Назарета». И я всегда буду благодарна ему за это.

Два года назад Кристальди умер. Интересно: после развода мы столько лет были вдали друг от друга, а случилось так, что в день его смерти я оказалась рядом с ним.

Дело было в Монтекарло, где снимался фильм «Сын розовой пантеры» Блейка Эдвардса с Роберто Бениньи. Я была на съемочной площадке — снималась сцена свадьбы, и впервые за тридцать четыре года моей работы в кино кто-то из производственной части сказал: «Немедленно позвоните своей матери». Я едва в обморок не упала, подумала: что-то случилось с отцом.

Бросилась бегом к телефону, но мать меня успокоила и тихо проговорила: «Сядь… Кристальди умер. Это случилось несколько минут назад. И именно возле места, где ты работаешь». Я выглянула наружу и увидела, что напротив церкви, где шли съемки, высится здание клиники. Он был там.

За одну минуту у человека может пронестись в голове миллион мыслей. Именно так произошло и со мной: пока я сидела перед телефоном в нелепом наряде невесты, потеряв всякую способность и говорить, и плакать, казалось, пролетела вечность. Помнится, одной из первых у меня промелькнула мысль: а не знал ли Кристальди, что я снимаюсь именно здесь? В этой мысли меня укрепило, в частности, то, что в клинике он пролежал несколько дней и все эти дни газеты писали о фильме, снимавшемся в двух шагах от нее. Но я сразу же назвала себя дурой: он лежал в таком тяжелом состоянии, до газет ли ему было?

Во всяком случае, это совпадение причинило мне сильную душевную боль.

На следующее утро я взяла машину: хотелось окончательно проститься с ним, оставить письмо, цветок. Но когда я приехала в клинику, мне сказали, что на рассвете сын увез его тело.

На похороны я не пошла. Мне казалось, что это будет проявлением дурного тона, особенно если вспомнить о вездесущих фотографах, которые обязательно сосредоточат свое внимание на моей персоне. Туда пошли моя мать и братья, они сказали, что все надеялись увидеть и меня. Но я осталась дома и позвонила Патрику в Нью-Йорк, чтобы сообщить ему о случившемся. И еще послала телеграмму сестре и сыну Кристальди — Массимо, от которых получила теплый ответ.

После похорон окончательно завершился долгий период моей жизни, период, воспоминания о котором не вызывают у меня ни сожалений, ни обиды.

Я могу повторить слова Эдит Пиаф: «Je ne regrette rien» — ни от чего не отказываюсь, ни о чем не сожалею. Я знаю, что обязана Кристальди и компании «Видес» своими главными фильмами: именно они «сделали» меня, они дали мне возможность красоваться на обложках журналов всего мира, но они же лишили меня свободы и права на личную жизнь. Много лет я чувствовала себя глупой и бесталанной: всегда находился кто-то, кто говорил за меня, решал за меня, что я должна делать, произносить, думать. Много лет я терпела это, сама себе запрещая взрываться. Потом наконец я это сделала…

Да, сделала, и без сожалений. Но и без обид. Жаль, что Кристальди ушел из жизни, а мы так и не смогли выяснить наши отношения, простить друг друга, если это слово уместно. Я всегда отдавала себе отчет в том, что такое выяснение отношений в действительности невозможно. Но я довольна, что никогда, ни на минуту, не позволила себе отдаться чувству, хотя бы отдаленно напоминающему обиду… Могла бы, но не хотела. Сегодня эта мысль утешает меня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.