Начало борьбы: "бунт Ельцина" и "ниноандреевский манифест"
Начало борьбы: "бунт Ельцина" и "ниноандреевский манифест"
Начавшиеся в 1987 году преобразования впервые серьезно затронули интересы людей, различных социальных групп, общественных организаций, управленческого персонала — так называемой номенклатуры. Началось реальное политическое самоопределение людей, размежевание позиций.
Именно этот период отмечен бурным ростом общественной самодеятельности. Число различного рода неформальных объединений и организаций стало измеряться сотнями и тысячами. К этому времени относится зарождение широких национальных движений. В подавляющей массе это был совершенно естественный, здоровый демократический процесс, который, впрочем, отражал уже тогда очень широкий спектр настроений — от прямой поддержки перестройки до экстремистских проявлений.
На поверхность одна за другой стали всплывать проблемы, которые не решались в течение десятилетий, загонялись вглубь, становясь от этого еще более болезненными и не только в социально-экономической сфере. Появились первые признаки обострения межнациональных отношений. Обнажились проблемы Нагорного Карабаха, которые послужили детонатором обострения других национальных проблем и конфликтов.
Естественно, и сама партия, и ее руководство оказались не свободными от влияния противоречий, возникших в обществе, от противоборства между различными пониманиями сути перестройки и ее методов. В идеологической сфере и, особенно в средствах массовой информации, после длительного периода вынужденного молчания, запретов и ограничений бурно развивался процесс критической активности, нарастания плюрализма мнений. Начались острые идеологические схватки и баталии, иногда приобретавшие характер беспринципной междоусобицы и даже склок. Противоборствующие силы искали покровителей в высших партийных сферах и, прямо скажем, небезуспешно.
За перестройку были практически все. Но теперь за этим одобрением стали проявляться глубокие различия в позициях. Те, кто понимал под перестройкой лишь устранение некоторых одиозных явлений и легкое обновление общества, теперь, когда встал вопрос о глубинных преобразованиях, почувствовали, что у них почва начинает уходить из-под ног. Стали поднимать панику, заговорили о размывании "основополагающих ценностей" и чуть ли не о "крушении основ". Другие, напротив, полагали, что движение идет слишком медленно, что нужно решительнее кончать со старым, не особенно разбираясь, что представляет реальную ценность, а что порождено административно-командной системой и тоталитарными методами руководства.
Именно на этом фоне следует, как мне представляется, рассматривать два, казалось бы совершенно разных события — "бунт Ельцина" на Октябрьском Пленуме ЦК 1987 года и острую схватку в Политбюро вокруг статьи Нины Андреевой в марте 1988 года. Оба они вызвали большой резонанс в партии и стране, имели самые серьезные последствия, по сути дела положили начало острой политической борьбе, открыли в ней левый и правый фронты.
Об этих событиях немало написано и сказано. Но их смысл и фактическая канва прояснены далеко не до конца… Немало тенденционных и даже крайних оценок.
Тут нам надо вернуться к Пленуму ЦК КПСС 21 октября. Заслушано почти двухчасовое выступление Горбачева об основных положениях предстоящего доклада о 70-летии Октябрьской революции. К тому же участники Пленума имели возможность и предварительно ознакомиться с материалом по этому вопросу, розданным заранее. С учетом этого Пленум решил не открывать прения по докладу. И тут грянул "гром среди ясного неба": Ельцин решительно потребовал слова и выступил с хорошо известным теперь заявлением, которое произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было совершенно неожиданным не только для членов ЦК, но и для членов Политбюро и секретарей ЦК, да и для самого Горбачева…
Развернулись прения, в которых приняло участие 26 ораторов, в том числе все члены Политбюро, практически все они осудили выступление Ельцина, да и сам он в конце признал свой шаг ошибочным. Председательствующий Горбачев предложил ему взять назад заявление об отставке, тем самым как бы бросил спасательный круг, но он не был принят. Результат — известное постановление Пленума, в котором выступление Ельцина признано политически ошибочным, а Политбюро и Московскому горкому партии поручено рассмотреть заявление Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС.
Стала известной и предыстория вопроса. Оказывается, 12 сентября Ельцин направил Горбачеву, находившемуся в то время в Крыму, письмо, в котором со ссылкой на "недостаточную поддержку и равнодушие к московским делам и холодное отношение к нему со стороны некоторых из состава Политбюро", неправильный стиль работы Секретариата ЦК и лично Лигачева, "скоординированную травлю", в категоричной форме сделано заявление об отставке.
Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил, что нужно во всем разобраться, что после праздника посидим, подробно поговорим, обсудим все и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать.
Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после 7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его никто не считал. И когда пошли день за днем, а Горбачев никаких сигналов не подавал, он, как сам об этом пишет, пришел к выводу, что Горбачев не намерен с ним разговаривать, а хочет поднять этот вопрос прямо на Пленуме ЦК, "чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной".
Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин.
И на Пленуме Ельцин не мог не видеть, что никакого выступления против него Горбачев не замышляет. Зачем же он все-таки вышел на трибуну и стал апеллировать к ошеломленному ЦК, не дождавшись разговора с Генеральным секретарем? Или уж в крайнем случае не поставив вопроса на Политбюро?
Вывод только один — Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта, и в руководстве партии разразился кризис, причем в очень неподходящий момент.
Как развивались события дальше? Было решено случившееся не предавать огласке до пленума Московского горкома, который провести "после праздника", хотя, конечно, "шила в мешке не утаишь" и уже в ближайшие дни общественность Москвы была сильно взбудоражена. Ельцину был высказан совет заниматься делами, особенно хлопотными в связи с крупным праздником. Он принимал участие во всех юбилейных мероприятиях.
31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил о полученном им письме Ельцина, в котором тот еще раз признает допущенную ошибку, информирует о том, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся ситуацию, одобрило решение Пленума ЦК, призвало его взять назад заявление об отставке. Но позиция Ельцина не изменилась.
Перед Горбачевым встала сложная проблема — найти замену Ельцину на посту московского руководителя. Во время международной встречи левых сил Генсек завел разговор на эту тему со мной, сказав, что его непростые размышления выводят на меня. "Как ты относишься к этому?"
Откровенно говоря, я ожидал, что такой разговор может возникнуть и потому ответил, не задумываясь: "Отрицательно. Москва не для меня, да и я для них чужой. Если брать немосквича, то в тяжелом весе". Назвал Лигачева, Воротникова, Зайкова. "Будем думать", — сказал Горбачев.
Обменивался мнениями я на сей счет с Яковлевым и Болдиным, просил их поддержать меня и встретил понимание с их стороны, хотя, может быть, и по разным мотивам.
Утром 12 ноября, как сказал мне потом Болдин, над моей головой вновь начала сгущаться опасность, но затем найдено другое решение. И в тот же день состоялся известный Пленум Московского горкома, освободивший Ельцина от обязанностей первого секретаря МГК и избравший на эту должность Зайкова.
В "Исповеди на заданную тему" Ельцин интерпретировал Пленум, как разгул антиельцинской кампании, сопровождавшейся воем и визгом, а свое поведение и покаянное выступление на Пленуме объяснил болезненным состоянием, тем, что его подняли с постели в больнице и напичкали какими-то лекарствами.
Нельзя исключать, что кто-то из обиженных людей и сводил с ним счеты на Пленуме. Но что касается выступления самого Бориса Николаевича, то оно не было невнятным или сумбурным, отличалось характерными для него четкостью и ясностью. Оно полностью совпало с тем, что он ранее говорил на Пленуме в своем кратком заключительном слове, а затем и в письме, направленном Горбачеву.
Кандидатом в члены Политбюро Ельцин оставался еще в течение нескольких месяцев до очередного Пленума, который состоялся в феврале следующего 1988 года, уже будучи первым заместителем Председателя Госстроя СССР.
Анализируя "октябрьский бунт Ельцина" с учетом личных наблюдений и в свете последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в его действиях преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ.
Ельцин был выдвиженцем Лигачева. Именно Егор настаивал на том, чтобы взять Бориса из Свердловска заведующим Отделом строительства ЦК КПСС, он его двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя. Отношение Горбачева к Ельцину с самого начала было сдержанным — слишком велика разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин очень похожи друг на друга, принадлежат к одной школе. Их сближает безаппеляционность суждений, отсутствие комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность в методах руководства, жесткость в практических действиях.
Я думаю, что Лигачев рассчитывал, что Ельцин будет "его человеком" в Москве, но просчитался: "нашла коса на камень". Ельцин знал себе цену и не захотел быть послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно все трое — Горбачев, Лигачев, Ельцин были на равном положении — первыми секретарями обкомов, а с Лигачевым работали, можно сказать, по-соседству. Оказавшись в Москве лишь в роли заведующего Отделом, Ельцин чувствовал себя ущемленным, о чем он сам пишет в своей книге. И естественно, как руководитель Москвы, который всегда в партии был на особом положении и имел дело напрямую с Генсеком, он не, захотел "ходить под Лигачевым".
Не случайно основной огонь своей критики Ельцин в то время направлял против Лигачева. Общеполитические мотивы проходили вскользь и сводились к недостаточной, с его точки зрения, радикальности принимаемых мер, недостаточной поддержке его действий. Прошло немало времени, прежде чем позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры, сомкнулась в чем-то с настроениями зарождающейся радикально-демократической оппозиции.
Она нашла в лице Ельцина своего лидера, а Ельцин — в ней политическую опору. Но этот процесс был очень непростым, противоречивым. Сходились они на критическом отношении к руководству страны, радикализме. Но что касается приверженности демократии, то здесь, пожалуй, больше различий, чем сходства, если демократизм отличать от популизма.
Разночтение в понимании демократии и сейчас — главный камень преткновения во взаимоотношениях политических сил, на которые опирается Президент России Ельцин.
Не менее показательна история с публикацией статьи Нины Андреевой "Не могу поступаться принципами". Если "бунт Ельцина" выразил пока еще не очень ясные радикально-демократические настроения в стране, то упомянутая статья явилась своего рода манифестом правоконсервативных сил, сигналом к их консолидации и активизации.
Статья появилась в "Советской России" 13 марта 1988 года во время визита Горбачева в Югославию. Вместе с ним были мы с Силаевым. А в это время в Москве кипели страсти. Статья была однозначно воспринята в кругах интеллигенции, как антиперестроечная акция, причем тщательно подготовленная и спланированная, как сигнал к контрнаступлению антиперестроечных сил.
И все это связывалось с именем Лигачева. На совещании в ЦК он, якобы, расхваливал статью, рекомендовал вокруг нее провести соответствующую работу. Об этом стало известно из Академии общественных наук, из МИДа, а также из Ленинграда, где в некоторых партийных организациях рекомендовали чуть ли не изучение этой статьи. По личному указанию Хонеккера она перепечатана в газете "Нойес Дойчланд". Говорили, что статья и готовилась при прямом участии работников ЦК. Ясно, что речь идет не об ординарной публикации, а о тщательно рассчитанном политическом шаге.
23 марта в перерыве между заседаниями Съезда колхозников в присутствии большинства членов Политбюро и секретарей ЦК Горбачев поднял этот вопрос. Оказалось, что некоторым статья понравилась: Воротников, Никонов, Бакланов, по их признанию, восприняли ее, как рядовое, но довольно интересное выступление конкретного лица. Это еще более насторожило Горбачева. Он отметил, что так легко к публикации статьи относиться нельзя, предложил обсудить ее специально.
Такое обсуждение и состоялось в последующие два дня. Открывая его, Горбачев подчеркнул, что дело не только в самой по себе статье. Были выступления и похуже, вопрос в обстоятельствах, связанных с ее появлением, отношении к ней как некоему эталону, который надо поддерживать, изучать, перепечатывать и т. д. В этом смысле позиция некоторых наших товарищей вызывает тревогу. Вряд ли Андреева сама могла написать такую статью. Нам надо объясниться, чтобы не накапливались недоумение и разночтения, чтобы они не отягощали и личные отношения между нами.
Выступивший первым Воротников дезавуировал свою оценку статьи, прозвучавшую накануне, объясняя это тем, что отнесся к ней, как проходному материалу и вначале не проанализировал ее достаточно глубоко.
Развернутый анализ антиперестроечного характера статьи был дан Яковлевым. Он затем нашел отражение в редакционной статье «Правды».
Что касается Лигачева, то он, как будто не понял, о чем идет речь, вроде бы и не заметил почти прямых высказываний о его роли в публикации и пропаганде статьи, да и содержания статьи почти не касался, сосредоточившись на некоторых общих вопросах. Он, в частности, говорил о не мнимом, а подлинном единстве в Политбюро, обстановке свободы обсуждения и высказывания мнений, о своей приверженности перестройке, которая "нужна, как воздух", о своем критическом отношении к руководителям застойного периода. По сути дела его выступление означало защиту позиции Андреевой.
Рыжков, солидаризируясь в основном с оценкой статьи, данной Яковлевым, говорил о том, что нам надо не отталкивать, а привлекать интеллигенцию. Он выразил недоумение, почему одним и тем же участком идеологической работы занимаются два члена Политбюро, намекая на неприятие Лигачева в этой роли.
Замечу в скобках, что на том этапе между Рыжковым и Лигачевым сложились весьма неприязненные отношения. Став Председателем Совета Министров, Рыжков ревностно боролся за самостоятельность в своей работе, болезненно воспринимал попытки секретарей и отделов ЦК вмешиваться в деятельность правительства, хотя сам до недавнего времени, будучи секретарем ЦК, действовал также. Лигачев, как второе лицо в партии, считал своим правом и обязанностью осуществлять по отношению к правительству "руководящую роль".
Выступление Чебрикова было выдержано в обычном для руководителя КГБ стиле, который впоследствии унаследовал и Крючков — говорить о внутренних проблемах страны через критику "замыслов и нашего идеологического противника".
Затем слово было предоставлено мне. Надо сказать, что иногда на Политбюро велась запись желающих выступить — не запиской, а каким-то жестом или легким поднятием руки, а председательствующий определял порядок выступлений. Традиция была такой, что вначале выступали члены Политбюро, начиная то ли с Громыко, то ли с Рыжкова, то ли с Лигачева. После членов — кандидаты в члены Политбюро и затем секретари ЦК. На этот раз Горбачев предоставил мне слово одному из первых.
По сохранившимся черновикам воспроизвожу основное содержание своего выступления. Оно в какой-то мере наряду с выступлением Яковлева, оказало влияние на последующий ход обсуждения этого вопроса.
"…Не могу согласиться, что статья есть реакция на крайние, злопыхательские, очернительские выпады отдельных авторов. В статье есть упоминание об этих крайностях, и, может быть, поэтому она чем-то, на первый взгляд, подкупает читателя. Но это лишь спекуляция на некоторых настроениях общественности. Основной смысл и пафос статьи в другом — она своим острием направлена против перестройки."
"…В пространной статье под претенциозным названием не нашлось места ни для одной проблемы перестройки по существу, ни одного слова одобрения демократическим процессам, оживлению духовной жизни. Так, о гласности, открытости, исчезновении зон, свободных от критики, автор упоминает лишь в связи с тем, что они открыли возможность постановки проблем, подсказанных западными радиоголосами или теми из наших соотечественников, кто не тверд в своих понятиях о сути социализма."
"…В статье дается искаженная оценка настроений среди молодежи и студенчества. Выходит, что и их волнуют лишь негативные последствия гласности и демократии".
"…Отношение автора статьи к личности Сталина достаточно ясно. Тридцатые годы названы "эпохой бури и натиска". Спрашивается, зачем понадобилось напоминать о постановлении 1956 г., подчеркивая, что оно остается ориентиром для сегодняшнего дня? Автор, по-видимому, не согласен с тем, что по этому вопросу говорилось в докладе о 70-летии Октября и на февральском Пленуме ЦК, а именно: что работа по критике культа личности после XX съезда не была доведена до конца".
"…О высказываниях автора статьи по национальному вопросу можно добавить лишь одно: выпячивание сомнительного тезиса о контрреволюционных нациях носит с учетом сегодняшней ситуации прямо-таки провокационный характер, иначе на назовешь. А где же классовый подход, ревнителем которого изображает себя автор?"
"…В рассуждениях о роли идеологической работы явно чувствуется ностальгия по административным методам. Зачем понадобилось автору вспоминать о выдворении из страны в 1922 г. лиц из числа интеллигенции? Нет ли тут призыва к возобновлению подобных методов в идеологической сфере?"
"…В целом статья — это не поиск, не размышление, не переживание, не выражение сумятицы в мыслях, а жесткое изложение весьма определенной позиции — позиции догматических консервативных сил… Оставить без реакции ее нельзя. Но это должен быть не окрик, а обстоятельный разбор в той же газете "Советская Россия", а еще лучше — в «Правде».
"..В заключение хотел бы присоединиться к товарищам, которые говорили о необходимости дальнейшего укрепления единства в руководстве по принципиальным проблемам перестройки, не давать ни малейшего основания для нечестных и нечистоплотных людей пользоваться какими-то действительными или мнимыми различиями в оценке отдельных процессов и тем более втягивать нас в междоусобные перепалки. Любителей таких методов немало: одних цитируют и выпячивают, других — обходят за версту…"
Ярко и, как всегда, эмоционально выступил Шеварднадзе. Он отметил, что статья — это, несомненно, социальный заказ определенных кругов фундаменталистского толка. Они есть не только в религии, но и в марксизме. Подчеркнул, что, конечно, очень важно сохранение единства, но не любой ценой, а на принципиальной основе поддержки перестройки и демократизации, и не на словах, а на деле. Шеварднадзе поддержал соображения Рыжкова о недопустимости параллелизма в руководстве идеологической сферой.
Не обошлось и без курьезов. Щербицкий высказался в том духе, что, дескать, кто-то за этой акцией стоит: не следует ли этим заняться Чебрикову? Я так и не уловил — всерьез он это или в шутку.
Конечно, все понимали, о чем и о ком идет речь: о Лигачеве и его аппарате, о редакторе "Советской России" Чики-не. Горбачев, верный себе, не довел дело до персоналий, до обсуждения роли тех или иных членов ЦК и Политбюро во всей этой истории, полагая, что состоявшееся обсуждение будет достаточно весомым политическим уроком для всех.
Выпад антиперестроечных сил был отражен, но это касалось лишь видимой части айсберга консервативной оппозиции, которая чем дальше, тем больше давала о себе знать в первую очередь в партии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.