Просветление

Просветление

В 1951 г., после окончания средней школы в Гадарваре, в возрасте девятнадцати лет, Ошо отправился в Джабалпур, где поступил в колледж Хиткарини. Он жил со своими двоюродными сестрой Кранти и братом Арвиндом, которые были его ровесниками. Кранти и Арвинд были детьми сестры отца Ошо, Ратнибай. Ратнибай умерла, когда они были маленькими, их отец снова женился, поэтому их воспитывали тетя Макхмалбай и ее муж Кундалал Самайя, у которых не было своих детей.

Кранти очень рано вышла замуж, но, к несчастью, ее муж умер всего через год после свадьбы. Ошо очень жалел овдовевшую кузину и как мог поддерживал ее, поощряя продолжать образование. Потом она стала школьной учительницей. Арвинд закончил бизнес-школу и преподавал в колледже. Все то время, что Ошо пребывал в Джабалпуре, все трое жили вместе. Они достаточно зарабатывали, поддерживая друг друга, и жили вполне устроенной жизнью.

В колледже Ошо продолжал делать то же, что и в средней школе. Он оставался таким, как был — бескомпромиссным, не соблюдающим условностей, прямым и открытым. Он охотно принимал все, что могло хоть как-то развить его внутреннюю свободу. Неприятности не заставили себя долго ждать. Через два года после поступления в колледж он уже был на грани исключения.

Особенно много неприятностей Ошо доставлял преподавателю на занятиях философией и логикой. О чем бы ни говорил преподаватель, Ошо принимался задавать вопросы и заводил длинный, но логичный спор — так, что преподавателю приходилось весьма сильно уклоняться от темы занятия. Когда преподаватель приказывал Ошо прекратить спорить, Ошо заявлял, что подобное не соответствует цели изучения философии и логики. Его вопросы и аргументы, происходившие от его острой потребности в знаниях, относились строго к предписанному курсу предмета. Но в конце концов преподаватель не выдержал и выдвинул директору колледжа ультиматум:

«Кто-то должен уйти — или я, или Ошо».

Директор вызвал Ошо к себе в кабинет и попросил его покинуть колледж. Он признал, что особых претензий к Ошо у него нет, но он не может допустить, чтобы уволился один из самых старших и наиболее уважаемых преподавателей.

Ошо понял, что происходит, и согласился уйти, с условием, что директор сам переведет его в другой колледж — довольно трудно выполнимая задача с учетом того, что учебный год уже близился к концу. Директор согласился задействовать свои личные связи. Репутация Ошо уже распространилась по городу, и другие колледжи не горели желанием его принять. Наконец директор Национального окружного джайнистского колледжа согласился принять Ошо, но только с условием, что тот не будет, как раньше, засыпать преподавателя вопросами. Ошо сказал, что такое невозможно, и лучше он будет сидеть дома, нежели ходить на занятия. Директор разрешил ему, в нарушение правил посещения, оставаться дома, и таким образом Ошо получил разрешение появляться в колледже только на экзаменах.

Ошо описывает ситуацию следующим образом:

«Из колледжа меня выгнали, а директор мне сказал: „Мы чувствуем себя виноватыми за твое исключение, потому что ты не сделал ничего плохого. Но ты какой-то странный“.

В первом колледже, в который я поступил, я хотел изучать логику. А старый преподаватель со множеством почетных степеней и множеством книг, опубликованных под его именем, принялся толковать об Аристотеле, отце западной логики. Я сказал: „Погодите минутку. Вы знаете, что Аристотель пишет в одной из своих книг, будто у женщины зубов меньше, чем у мужчины?“ Он ответил: „Господи, что еще за вопрос? Какое отношение он имеет к логике?“ Я сказал: „Самое что ни на есть фундаментальное отношение к самому процессу логического мышления. Вы знаете, что у Аристотеля было две жены?“ „Нет, не знаю… — ответил он. — А вы откуда взяли эти факты?“ Но в Греции в течение веков традиционно считалось, что у женщины всего должно быть меньше, чем у мужчины. Естественно, и зубов у нее должно быть меньше, чем у мужчины.

„И вы называете Аристотеля отцом логики? — спросил я. — Он что, не мог хотя бы пересчитать? В его распоряжении было две жены, но он все-таки не пересчитал. Его утверждение нелогично. Он просто привел традиционное утверждение, и я не могу доверять человеку, имевшему двух жен и пишущему, что зубов у женщин меньше, чем у мужчин. Этот подход отдает мужским шовинизмом. Ученый-логик должен быть выше предрассудков“.

Исходя из ситуации, преподаватель пригрозил директору, что или меня исключат из колледжа, или он уволится. И он перестал ходить в колледж, сказав, что подождет три дня. Директор не мог потерять опытного преподавателя. Он пригласил меня к себе в кабинет, чтобы сказать: „У нас никогда не было неприятностей с этим преподавателем, он милейший человек. Но в первый же день… что ты с ним сделал?“ Я пересказал ему всю историю и сказал: „Вы считаете, что за это стоит исключить из колледжа? Я задавал совершенно закономерные вопросы, и если преподаватель логики не знает ответа, у кого мне еще спрашивать?“

Директор был добрым человеком. Он сказал: „Я не стану тебя исключать, потому что не нахожу, что ты совершил что-то плохое. Но я не могу и потерять преподавателя, так что я оформлю тебе перевод в другой колледж“. Но слухи обо мне уже дошли до всех колледжей. В городе, где я учился, было около двадцати колледжей, и в конце концов, путем объединения всех этих двадцати колледжей, получился очень престижный университет. Он (директор) послал меня к другому директору с рекомендательным письмом, но, должно быть, позвонил ему по телефону и сказал: „Не верьте этому рекомендательному письму. Мне пришлось написать его, потому что надо было избавиться от этого студента. Он не сделал ничего плохого, но он индивидуалист донельзя и от него одни неприятности“.

Я пошел на встречу с другим директором, и он уже ждал меня. „Я могу принять тебя, но с одним условием, — сказал он. — Ты никогда не будешь показываться в колледже“. Я спросил: „А как же тогда с экзаменами?“ Он сказал: „Я разрешу тебе приходить в колледж на некоторое время. Но этот секретный уговор останется между нами“.

„Лучше некуда, — сказал я. — Все равно ваши преподаватели отстали от времени, Но могу я записаться в библиотеку?“

„С библиотекой никаких проблем, но ни на какие занятия не ходи, потому что я не желаю слушать жалобы преподавателей на твои выходки“. А никаких выходок никогда не было! Я просто задавал вопросы, на которые… они бы, если б были настоящими джентльменами, ответили: „Я это выясню. В настоящий момент я этого не знаю“. Но это самая трудная в мире вещь, сказать „Я не знаю“».

Ошо использовал свободное время, найдя себе работу в качестве помощника редактора в ежедневной газете. Он проработал там всего несколько месяцев.

Однако этот период времени не был особенно значим ни для рабочего опыта Ошо, ни для его учебы. Он был гораздо более важен в отношении его собственных, невероятно напряженных поисков вечных ценностей. Это было самое переломное время его жизни. Его преследовали сомнения и ощущения неуверенности и пустоты. Ситуация становилась все более мучительной, потому что рядом не было никого, кто мог бы руководить им, сочувствовать ему — у него не было мастера, проводника, он был одиноким путником.

Как уже упоминалось выше, Ошо ничего не принимал на веру. Ему особенно претило принимать на веру что-либо, касавшееся существования Бога, без того, чтобы иметь возможность воспринимать эту реальность лично, на собственном опыте. Он задавался вопросами обо всем, он отвергал все — включая просветленных вроде Кришны, Махавира, Будды и Иисуса, все священные книги наподобие Вед, Упанишад, Библии и Корана. Таким образом, когда он понял, что эти источники ему уже не могут ничем помочь, его поиски стали полностью личными и одиночными, и он почти сходил с ума. По словам Ошо:

«По самому незначительному поводу у меня возникали сомнения и ничего, кроме сомнений… Вопросы оставались без ответа. В каком-то отношении я мог бы сойти за сумасшедшего… Я и сам опасался, что в один прекрасный день сойду с ума. По ночам я не мог спать.

Ночь и день напролет… вокруг меня вились вопросы… Я находился в открытом море, если можно так сказать, без лодки или вдалеке от берега. Сколько бы лодок ни проплывало мимо, меня никто не замечал, и я тонул. Там было много лодок и много моряков, но мне пришлось отказываться ото всех… уж лучше было утонуть по собственной воле… нежели залезть в чужую лодку. Если уж это было то, к чему вела меня судьба — утонуть, я чувствовал, что должен это принять.

Моя жизнь была абсолютно беспросветна. Я чувствовал себя так, будто провалился в глубокий, темный колодец. В те дни я часто видел во сне, будто лечу и лечу в бездонный колодец. И часто я просыпался весь в испарине, насквозь мокрый, потому что падение было бесконечным, без единого клочка земли или чего-то такого, куда бы было можно стать ногой… и для меня не существовало ясного пути. Вокруг была сплошная темнота. Каждый следующий шаг я делал впотьмах — бесцельно, наугад. Я находился в постоянном напряжении, в неуверенности и в страхе».

Выхода не было, ясного, прямого пути Ошо не находил. Он прекрасно знал, что сейчас в его жизни наступил решающий момент. Еще немного, и он мог утратить власть над собственной жизнью, из-за нетерпения или недостатка отваги стать неуправляемым. Кроме того, именно отсутствие наставника сделало ситуацию угрожающей. Ошо искал его долго и трудно, но найти так и не смог. Он признается:

«Найти наставника — редкая удача. Не часто находится существо, ставшее не-существом, редко находится присутствие, которое является почти отсутствием, изредка встречается человек, являющийся дверцей в божественное, которая не преградит вам путь, на через которую вы сможете пройти. Все это очень трудно… Да, иногда случается, что человеку приходится трудиться без помощи наставника, мастера. Если мастера найти не удалось, придется работать без мастера, но такое предприятие весьма рискованно».

Это невероятно напряженное и потенциально опасное положение длилось целый год. Оно привело к помутнению рассудка. Ошо так описывает то, через что прошел в тот период времени:

«Почти невозможно понять, что же происходило в течение целого года… Даже поддерживать в себе жизнь мне было очень трудно, потому что у меня пропал аппетит. Дни проходили за днями, а я не чувствовал никакого голода, дни шли и шли, а я не чувствовал никакой жажды. Я должен был принуждать себя есть, заставлять себя пить. Мое тело было настолько бесчувственным, что мне приходилось делать себе больно, чтобы убедиться, что у меня еще есть душа в теле. Мне приходилось биться головой о стену, чтобы убедиться, что голова пока на месте. Если мне все еще больно, значит, я все еще находился в собственном теле.

Каждое утро и каждый вечер я пробегал по пять — восемь миль. Люди уже считали меня сумасшедшим. Почему я так много бегал? Шестнадцать миль в день! Просто для того, чтобы ощущать самого себя… не утратить связь с самим собой… Я ни с кем не мог разговаривать, потому что все сделалось для меня настолько малозначащим, что сформулировать одну фразу стало для меня трудной задачей. На середине фразы я забывал, о чем говорю, на середине пути я забывал, куда иду… Потом мне приходилось возвращаться…

Мне приходилось сидеть взаперти в моей комнате. Я взял себе за правило не разговаривать, ничего не говорить, потому что сказать что-либо означало проговориться о моем сумасшествии. В течение года я просто лежал на полу и смотрел в потолок, считая от единицы до ста, а потом назад — от ста до единицы. Хоть что-то — эта оставшаяся у меня способность считать. Снова и снова я забывал. Мне потребовался год, чтобы снова собраться, обрести какую-то перспективу.

Некому было поддержать меня; некому было сказать мне, куда я шел и что со мной происходит. На самом деле все были против… мои учителя, друзья, мои доброжелатели».

В течение всего этого невероятно трудного времени об Ошо очень заботилась Кранти, с любовью и преданностью обеспечивая его повседневные потребности.

Ошо часто жаловался на жестокие головные боли, и это сильно беспокоило Кранти. Она и ее брат Арвинд очень хотели что-то сделать, найти средство от головных болей Ошо, но он говорил им, что им не стоит беспокоиться, потому что с ним не происходит ничего такого, с чем надо что-то делать.

Отец Ошо тоже обратил внимание на его головные боли. Однажды, когда боль стала настолько жестокой, Кранти и Арвинд послали в Гадарвару срочное сообщение, и Дадде пришлось срочно мчаться в Джабалпур. Дадда думал, что головные боли происходят от чтения, которым излишне увлекался Ошо. Он припомнил тогда, что в Гадарваре Ошо использовал болеутоляющий бальзам, который намазывал себе на лоб и продолжал читать.

Мать Ошо припомнила давний эпизод, когда он испытывал мучительную головную боль, а потом у него пошла носом кровь. Она забеспокоилась, но потом, через некоторое время, кровотечение прекратилось. Но эти головные боли в первые годы учебы в колледже, как им казалось, не имеют отношения к чтению. Скорее всего, они были связаны с тем психологическим состоянием, через которое проходил Ошо.

Видя то физическое и психологическое состояние, в котором находился Ошо, семья начала подозревать, что астрологическое предсказание о его смерти в двадцать один год может сбыться. Они стали водить его по врачам. Единственный, кто знал, что эти судорожные усилия бесполезны, был сам Ошо. Он настаивал на том, что нет необходимости показывать его врачам, что медицина не принесет ему ничего хорошего. Ошо описывает один примечательный визит к врачу:

«Меня привели к вайдья, доктору. На самом деле меня показывали многим врачам, но только один, практиковавший аюрведу, сказал моему отцу: „Он не болен. Не тратьте зря ваше время“. Конечно, они продолжали таскать меня из одного места в другое. И многие прописывали мне лекарства, а я продолжал говорить моему отцу: „Что вы волнуетесь? Со мной все в совершенном порядке“. Но никто не верил в то, что я говорил. Они говорили: „Успокойся. Просто прими лекарство.

Что в этом плохого?“ Так я и продолжал глотать всевозможные снадобья.

Существовал один вайдья, проницательный человек. Звали его Пандит Бхагиратх Прасад… Сейчас этого старика уже нет в живых, но это был человек редкой проницательности. Он поглядел на меня и сказал: „Он ничем не болен“. Тут он заплакал и сказал: „Я сам пытался достичь такого состояния. Он счастливчик. В этой жизни я не смог достичь этого состояния. Не водите его больше ни к кому. Он на пути к своему родному дому“. И заплакал счастливыми слезами.

Он стал моим защитником — моим защитником от врачей и других целителей. Он сказал моему отцу: „Оставьте его у меня. Я позабочусь о нем“. Он никогда не давал мне каких-то лекарств. Когда мой отец настаивал на этом, он давал мне пилюли из сахара и говорил: „Это сахарные пилюли. Прими их ради спокойствия родных. Они тебе и не повредят, и не помогут. На самом деле никакая помощь тут и невозможна“».

Понимание природы болезни Ошо этим врачом оказалась верным, потому что его заболевание было необычным: он был не простым пациентом. Ошо знал о своем состоянии и его причинах лучше, чем любой практикующий врач.

«Это было выше меня, оно шло своим чередом. Я сделал нечто. Я постучал в дверь наугад. И вот дверь отворилась. Я медитировал в течение многих лет, просто безмолвно сидя и ничего не делая, и мало-помалу я стал перемещаться в то пространство, самую его сердцевину, где вы находитесь и ничего не делаете, вы там просто присутствуете как наблюдатель».

Медитации Ошо становились все глубже. Его эксперименты вели прямиком к большому взрыву. Одна из обычно выполняемых им медитаций — та, что он проводил, сидя на вершине дерева, — оказалась особенно мощной. Этот завораживающий эксперимент состоялся в Саугаре, штат Мадья Прадеш, примерно за год до того, как состоялось это великое событие. Учась в колледже в Джабалпуре, Ошо получил приглашение принять участие в словесном состязании, которое спонсировал университет Саугара. Ошо провел там три дня, и вот как он описывает происходившее:

«Ночью я обычно сидел на дереве и медитировал. Много раз я чувствовал, что, если я медитирую, сидя на земле, мое тело становится тяжелее, и оно побеждает, возможно, из-за того, что тело создано из праха земного.

Разговор о том, что йоги отправляются на вершины гор или высоко в Гималаи, не такие уж пустые, но они точно имеют под собой научное объяснение.

Чем больше расстояние между телом и землею, тем более ослабляется физическое притяжение или давление на тело, и мощь внутренней силы увеличивается. Поэтому я стал забираться на высокое дерево и полностью погружался в медитацию на несколько ночных часов.

Однажды ночью я настолько ушел в медитацию, что даже не понял, когда мое тело упало с дерева. Увидев, что мое тело лежит на земле, я в недоумении огляделся. Я был сильно удивлен тем, что происходит. Как так получилось, что я сижу на дереве, а мое тело в этот момент лежит на земле? Я совершенно не мог этого понять. Это было очень необычное ощущение. Сияющая линия, блестящая серебряная нить от пупка моего тела шла вверх и соединяла с ним меня, восседающего на дереве. Было выше моих сил понять происходившее или предвидеть, что могло бы случиться вслед за этим, и я забеспокоился, смогу ли я вернуться в мое тело. Я не знаю, сколько длилось состояние транса, но до этого уникального события такого со мной никогда не происходило.

В тот день впервые я увидел мое собственное тело со стороны, и в тот день простое физическое существование моего тела закончилось навсегда. И с того дня смерть тоже перестала для меня существовать, потому что я понял, что душа и тело — это две разные вещи, совершенно раздельно существующие. Это был чрезвычайно важный момент: мое понимание духа, который находится в каждом человеческом теле.

В действительности было очень трудно сказать, сколько длилось это состояние. Как только стало светать, две женщины из ближайшей деревни, шедшие мимо с бидонами молока, увидели мое тело… лежавшее там. Я с вершины увидел их, рассматривающих мое тело, которое лежало рядом с деревом. Они пощупали мой лоб, и в тот же момент, как бы влекомый непреодолимой силой притяжения, я вернулся внутрь моего тела и открыл глаза.

Я понял, что женщина может создать электрический заряд в теле мужчины и сходным образом мужчина может сделать то же с телом женщины. Потом я обдумывал природу одновременности того, как рука женщины коснулась моего лба и мое моментальное возвращение в собственное тело. Как и почему все это могло произойти? Такие случаи неоднократно происходили в моей жизни, и я понял, отчего в Индии медиумы, которые экспериментируют с самадхи[19] (непрерывное состояние чистого сознания) и с фактической смертью, берут себе в помощницы женщин.

В состоянии глубокого и полного самадхи духовное составляющее — теджас шарира — выходит из физического тела человека и не может вернуться без соучастия и помощи женщины. Подобным же образом, если оно выходит из тела женщины, оно не может вернуться назад без помощи мужчины. Как только тела мужчины и женщины входят в соприкосновение, между ними пробегает ток, электрическая цепь замыкается, и в тот же момент осознание духа, вышедшее из тела, возвращается в него.

Впоследствии я пережил этот феномен шесть раз за шесть месяцев. В течение эти значимых шести месяцев я чувствовал, что моя жизнь сократилась на десять лет, иными словами, если мне предстояло прожить семьдесят лет, то после этих переживаний я проживу только шестьдесят. Что за невероятный опыт я получил за эти полгода! Волосы на моей груди поседели, а я так не смог уловить смысл происходившего. Потом я подумал и осознал, что, какой бы ни была связь между физическим телом и духовной сущностью, если она прервалась, то согласованность, естественным образом существовавшая между ними, нарушена».

По мере того как Ошо все глубже и глубже входил в таинство медитации, его вопросы исчезали. Его деятельность двигалась к концу; поиски вышли на тот рубеж, после которого уже некуда было идти. Такое уже случалось за несколько лет до этого, в то время, когда умер дедушка Ошо. Он оказался наедине с собой — но теперь уже навсегда. Ошо вспоминает, что глубоко внутри него была пустота. Там не было действия. Он утратил амбиции; у него не было желаний кем-либо становиться или куда-то стремиться; ему не было дела до Бога или нирваны.

«Болезнь под названием „Будда“ совершенно исчезла», —

говорит Ошо.

Пришел благоприятный момент. Двери должны были вот-вот распахнуться, рассвет был уже совсем недалек. По словам Ошо:

«Однажды это состояние „без вопросов“ изменилось. Не потому, что я получил ответы, нет! Скорее, все вопросы просто отпали, и установилась великая тишина. Ситуация была взрывоопасная. Жить в этих условиях было равносильно смерти. А ест человек умирает, вопросы задавать некому. После этого опыта с пустотой я больше не задавал вопросов. Все темы, по которым можно было бы задать вопросы, стали несущественными. До этого можно было бесконечно спрашивать и спрашивать. Потом не осталось ничего, похожего на вопросы».

Сам Ошо около двадцати лет никому ничего не рассказывал о самом событии просветления. Эта история вышла на свет одной достаточно драматичной ночью, когда Ошо жил в Вудлэнд Апартментс в Мумбае. Друзья часто спрашивали у Кранти, знает ли она что-либо о том, когда на Ошо снизошло просветление. Она ничего не могла рассказать им, потому что сама не знала, но каждый раз кто-то снова спрашивал ее об этом, и такое побуждало Кранти попытаться выяснить это у самого Ошо.

Кранти вспоминает эту беседу с Ошо:

«Прошлой ночью (27 ноября 1972 г.) любопытство, которое сжигало меня столько времени, стало непреодолимым. Это было в половине двенадцатого ночи. Выпив свое молоко, Ошо пошел спать. Я тоже попыталась лечь, но вдруг мне захотелось спросить у Ошо, когда он достиг просветления. Не задумываясь ни секунду, я спросила: „Когда ты достиг просветления?“ Ошо рассмеялся и сказал: „Ты сама хочешь это знать или это от того, что люди все время тебя спрашивают?“

Я сказала: „И то и другое. Пожалуйста, расскажи мне“. Ошо опять стал смеяться и сказал: „Я расскажу в другой раз“. „Я хочу прямо сейчас“, — сказала я. „Подумай и догадаешься сама“, — ответил он.

Какое-то время я помолчала. Потом сказала: „Наверное, ты достиг просветления в двадцать один или в двадцать два года, когда учился на втором курсе колледжа“. Не успела я закончить фразу, как Ошо заметил, чуть серьезнее: „В двадцать один, а не в двадцать два“. Мне стало очень интересно узнать день и год, и я спросила об этом.

„Это было 21 марта 1953 г.“, — сказал Ошо. Через некоторое время я опять спросила: „Где это произошло? В тот день случилось что-то необычное?“

„Постарайся, — сказал Ошо, — и ты все вспомнишь“. Я полежала в молчании и вспомнила ту ночь двадцать лет назад. Я сказала: „В ту ночь, в одиннадцать часов, ты, совершенно неожиданно, сказал мне, что уходишь, а потом вернулся в три часа“.

„Ты все абсолютно правильно угадала, именно в ту ночь“, — сказал Ошо. Я не верила в то, что то, что я вижу, происходит на самом деле. Но раз это говорил мне Ошо, значит, так все и было в действительности. Могла ли я оглянуться и увидеть что-то в прошлом? Все там было его собственной игрой. Все это делал он. Пока эти мысли роились в моей голове, мне стала любопытна еще одна вещь: в какое время той ночи, где и в каком месте Ошо стал просветленным? Я тут же спросила: „Куда ты ходил той ночью?“

„В сад Бханвартал“, — ответил Ошо. Он не успел произнести „в сад“, как я вспомнила про дерево. „Ты пошел в сад и сел под деревом „ашока“[20].

„Нет, я сел под деревом молшри“[21], — сказал Ошо. „Раз ты находился в саду между одиннадцатью и тремя часами, в какое время и на каком месте произошло это событие?“

„Постарайся и ты припомнишь“, — сказал он. Некоторое время я молчала, и все сцены этого вечера начали всплывать перед моим внутренним взором: как он уходил, как он тихонько разбудил меня, чтобы сказать, что уходит и не знает, когда вернется. Он ушел сразу же после того, как сказал мне об этом, и я всю ночь бодрствовала, ожидая его возвращения.

Потом все это происшествие начало возникать передо мной. Я смогла даже представить его мудру (позу). Каким-то образом я почувствовала, что это событие произошло в два часа. Как только ко мне пришла мысль о двух часах ночи, я сразу сказала об этом Ошо.

„Это случилось ровно в два часа ночи, — сказал Ошо. — Сейчас ты улавливаешь все это верно“. Я снова была вне себя от изумления, и оно переполняло меня настолько, что я не могла спать. Мне хотелось разбудить всех и каждому рассказать о том, что я узнала“».

Ошо сам объясняет, почему он почти двадцать лет держал историю его просветления в секрете.

«Многие спрашивали меня, если я стал просветленным в 1953 г., то почему я молчал об этом? Почти двадцать лет я не говорил об этом ни слова кому бы то ни было, до тех пор, пока некоторые не начали подозревать, что что-то со мной случилось, не начали спрашивать меня напрямую… „Мы чувствуем, что с тобой случилось нечто… Мы не знаем, что это было, но одно мы знаем наверняка — после того, что произошло, ты уже не был тем, чем являемся мы, и ты скрываешь это“.

За эти двадцать лет не менее десятка людей спрашивали меня, а я уклонялся от ответа, насколько это было возможно, пока не почувствовал, что их желание неподдельно. И я рассказывал им, только если они обещали сохранить это в тайне. И они все выполнили обещание. Сейчас все они санньясины. Я говорил им: „Вы погодите, дождитесь нужного момента; только тогда я раскрою тайну“.

Я многое узнал от прошлых Будд. Если бы Иисус промолчал о том, что он — сын Божий, человечеству бы было от этого гораздо больше пользы».

Ошо упирал на то, что не следует раскрывать тайну его просветления до того, как он не прекратит путешествовать по стране, потому что знание об этом опасно для его жизни.

«На протяжении этих двадцати лет я все время перемещался, и у меня не было ни единого телохранителя. И я находился в постоянной опасности: в меня кидали камни, швыряли ботинки. Я, проведя в поезде сутки, приезжал в какой-то город, а толпа не давала мне сойти на станции, они вынуждали меня ехать обратно. В результате завязывалась драка между теми, кто хотел, чтобы я сошел с поезда, и теми, кто хотел, чтобы я убрался подальше, по крайней мере из их города.

Если б я объявил, что я — просветленный, меня бы точно убили, никакой сложности это бы не составило, это было бы очень просто. Но в течение двадцати лет я хранил полное молчание. Я объявил об этом только тогда, когда вокруг меня собралось достаточно много понимающих людей… достаточно моих людей, людей, которые принадлежали мне. Я объявил об этом только тогда, когда понял, что способен создать свой маленький мир и могу больше не обращать внимания на толпы и массы и на весь этот глупый сброд».

По прошествии двадцати лет Ошо описал то немыслимое по яркости переживание своими собственными словами. Он четко описал это событие, возможно, более подробно, нежели какой-то просветленный до него.