Глава 11. Загадочная встреча

Глава 11. Загадочная встреча

После того, как я пересек Леман, прошло лишь шесть дней, и я возвращался в Швейцарию. Нельзя было оставлять моих агентов без контроля. Лишь один из них написал письмо на условленный адрес, и после этого молчал. Среди тех, кто были «в разъездах» Анри и Юбер могли вернуться со дня на день, и было важно не упустить их.

Следует сказать, что я не сильно изменился. Я стал отращивать усы и многочисленные волосы, безобразные на вид и жесткие на ощупь, уже прикрывали мою верхнюю губу как маленькая щетка цвета соли и перца.

На мне был прекрасный новый костюм, сшитый всего за два дня и одну ночь портным, которого всегда привлекали к подобной работе господа из Разведывательной службы. Эти клиенты для портного были очень важны, поскольку он считал, что они способны защитить его на тот случай, если бы после нового медосмотра были пересмотрены предыдущие заключения военно-медицинской призывной комиссии.

Над головой у меня, в багажной сетке, с важным видом блистал чемодан из рыжей кожи.

И потом, не в последнюю очередь, у меня был совершенно новый паспорт, выданный префектурой Золотого Берега на имя господина Луи Тибо, коммерческого представителя. Почтенная фирма, дом Рюмоне, бургундские вина в бочках и бутылках, отправила меня в командировку по Швейцарии и востоку Франции, у меня были портфель заказов, прейскуранты, проспекты, брошюры любых видов. Я временно был освобожден от военной службы из-за нервного шока и главный комендант округа…. выдал мне все необходимые бумаги, не считая солдатской книжки, которую я несколько дней подвергал различным манипуляциям, чтобы она выглядела как можно более потертой и измазанной.

От Валлорба к Лозанне окружающая местность опускалась ровными скатами на пятьсот метров, и поезд скользил по высоким плато Юры вдоль бассейна Лемана, одного из самых красивых швейцарских озер и единственного, голубая вода которого соединяется с озерами с южных склонов Альп. Однако оно не выражало того романтизма и изысканной страсти, со всей яркой эпичностью и возвышенными страданиями, достойными музыки Верди или Маскарди, как это свойственно озерам Ломбардии. Оно скорее напоминало мелодию пастушеской флейты, изысканную музыкальную фразу в духе Клода Дебюсси, с его чистотой, прозрачностью и свежестью звуков, следовавших один после другого, подобно звуку жемчужин, падающих с порвавшегося ожерелья.

Почему воспоминания об этом утре и сегодня так свежи в моей памяти? По правде сказать, у меня не было никакого повода для восторга; ход войны оставался неопределенным и приносил нам больше неудач, чем успехов, и ничего не предвещало еще ни ее окончания, ни близкой победы.

Но не было ли это время, несмотря на все несчастья и страдания, какими-то «каникулами» для «больших мальчишек», кем мы и были? Это время подарило нам множество приключений, и оно сохранилось в нашей памяти намного ярче, чем все материальные трудности нашего существования, без чего нам пришлось бы самих себя обвинить в равнодушии, так как мы никак не могли изменить ход событий. Но жизнь приобрела определенную простоту, и нам ничего другого не оставалось, как подчиняться.

И сияние солнца, уже не такого жгучего, на фоне огромного голубого неба как бы разливало ощущение веселья в воздухе, которым мы дышали, что еще больше вдохновляло душу, так быстро наполняя ее радостью, и изгоняя из нее тоску без всякой видимой причины.

Ничто в этой мирной картине не напоминало о войне. Совсем как новая игрушка, с чистыми подушками, с начищенными до блеска медными частями, с блестящими стеклами, швейцарский вагон, по воле машины, дыхания которой я совсем не слышал, без толчков и сотрясений катился по долине, становившейся все более и более широкой.

Я сидел один в своем углу, повернувшись спиной к паровозу, чтобы избегать мелких кусочков угля, вылетавших из его трубы, и наблюдал за проносившимся за окном пейзажем, вдыхая полной грудью этот насыщенный кислородом воздух, этот влажный запах осенних лесов.

Но вдруг какой-то звук вывел меня из этого задумчивого состояния. Дверь в купе открылась и вновь закрылась. Это вошла пассажирка, которую я не видел ни в Понтарлье, ни в Валлорбе; я наверняка заметил бы ее слегка развязный вид и немного кричащий, бросающийся в глаза туалет. Она подошла к окну и, не удостоив меня взглядом, вначале поставила свой чемодан на банкетку напротив меня, а затем безуспешно попыталась закинуть его на багажную сетку.

Мне не хватило галантности, а скорее смелости, чтобы поспешить ей на помощь. Ее жесты выдавали гармоничное и спортивное тело, и я легко догадался, что под материей платья скрываются округлости женщины, худой только с виду, и с крепкими ногами.

Наконец я решился: — Позвольте помочь вам, мадам. Она повернулась ко мне, два голубых глаза неприветливо уставились на меня, потом она отошла на один шаг. Насколько же легок был этот чемодан! И неужели эта широкоплечая амазонка не смогла сама забросить его в сетку?

Удивительно низкий голос произнес по-французски:

— Спасибо, сударь, вы очень любезны, после чего незнакомка села.

И когда она устроилась в своем углу, слегка откинув голову и наполовину опустив веки, казалось, погрузившись в мечты, выпуская из ноздрей голубоватый дым сигареты «Муратти», я внимательно за ней наблюдал. Красивая девушка, густые волосы цвета спелой пшеницы, с серебристым отражением, чистый и очень высокий лоб, несколько коротковатый нос, немного выдающиеся скулы, губы естественного красного цвета, которые время от времени обнажали крепкие блестящие зубы, волевой подбородок и мощные челюсти. Но что привлекало в е лице, так это глаза: зеленовато-голубые бледные зрачки и сверкающие белки контрастировали с загорелой под жарким солнцем и обветрившейся в высокогорном воздухе кожей лица.

Пока я рассматривал ее, она точно так же наблюдала за мной. Как она ни делала вид, что поглощена то пейзажем, то дымом сигарет, которые она курила время от времени, но временами она бросала на меня умышленно тусклый взгляд из-под наполовину опущенных век, потому что она высокомерно смотрела с явной надменностью, которая, в конце концов, начала меня раздражать. Время от времени наши взгляды как бы тайком сталкивались, тогда ее веки вдруг поднимались и оба больших светлых глаза бросали на меня одну из тех стальных молний, которые поражают мужчин прямо в сердце. Но сразу же после этого ее голова опускалась, глаза закрывались, взгляд тускнел.

Ей было от двадцати пяти до двадцати восьми лет, возраст опасный для мужчин, в котором женщина в расцвете своей красоты и уверенности, основанной на всех ее триумфах, не знает ничего, кроме силы своего оружия и слабости нашей защиты.

Все это время поезд шел своей дорогой, и до конца поездки оставалось уже недолго, как вдруг моя попутчица начала беспокоиться, волноваться, часто поглядывать на свои наручные часы. Что ни говори, смешно повсюду видеть шпионов, и на этот раз я не думал, что ошибся.

— Простите, сударь, — сказала она, наконец, — не могли бы вы точно сказать мне, который час?

— Три с четвертью, мадам, или мне следует обращаться к вам «Мадемуазель»?

Она улыбнулась:

— Мадемуазель, если вам будет угодно, и позвольте представиться — баронесса Марта де Маковски.

— Вы, несомненно, полька?

Она утвердительно кивнула и сказала:

— А вы, сударь, простите, я не знаю вашего имени… Луи Тибо, с таким именем вы можете быть только франкоязычным швейцарцем или французом.

— Я француз из Франции, мадемуазель!

— Ах, это замечательно… почему?.. о, я не знаю, что вам сказать… Но вы не участвуете в войне?

— Я участвовал, мадемуазель, — сказал я ей, — у меня к войне свой счет. Я временно освобожден от службы… Ранен? Нет, только нервное потрясение.

Но ей хотелось продолжить беседу:

— Я спрашивала у вас точное время, потому что в Лозанне мне нужно сесть на поезд в Монтрё, вы знаете?..

Я посмотрел на часы.

— Мы прибываем в Лозанну в 3.45. Вам придется подождать вашего поезда еще целых 42 минуты.

— Какое счастье! — эмоционально воскликнула она, — значит, у нас еще будет время попить чаю в буфете, если только вы не против?

— О, что касается меня, то я остаюсь в Лозанне, я начинаю там свое турне.

— Ваше турне, — сказала он, — вы актер? Или певец?

— Не то и не другое, увы. Я только представитель одной фирмы, продающей бургундские вина, коммивояжер, попросту говоря.

Я почувствовал, что ей хочется узнать, сколько я зарабатываю; я сказал ей про пятьсот франков в месяц.

— На это едва ли можно прожить. Но разве во Франции вы не заработаете больше? Все эти мобилизованные мужчины, должно быть, пьют бочками. А англичане? Они тоже любят хорошие вина. Вы не собираетесь отправиться во Францию?

— Да, мадемуазель, и как раз по местам дислокации войск, я собираюсь совершить турне по тыловым зонам американской армии.

Она не ответила; ее веки вздрогнули и незаметно опустились, но это невольное движение дало мне толчок, который я не могу сравнить ни с чем, кроме как с дрожью охотника, чующего близость добычи.

— Но вы же еще вернетесь? — спросила она.

— Несомненно. Через несколько недель, может быть позже — как пойдут дела.

— Но если вас снова призовут в армию? Тогда — прощай, коммерция! Вам понравится начинать все снова?

Я тут же ответил:

— Ах, нет, только этого недоставало! Нужно сказать, что я сам думаю, возвращаться ли мне туда. Уверяю вас, что одна только мысль о том, чтобы снова рисковать жизнью!..

Какое удовольствие доставил я ей этими словами! Но я решил обрадовать ее еще сильнее.

— В Монтрё есть казино?

— Конечно, «Курзааль» — великолепное место; там дают концерты.

— Ах! — сказал я, — и там же играют? Потому что я, видите ли, очень азартный игрок.

И вот, наконец, большой, чистый и почти пустой вокзал Лозанны. Моя попутчица поспешно поднялась. К ней, очевидно, вернулись силы, потому что теперь она уже с заметной легкостью схватила свой багаж, чтобы передать его носильщику, такой тяжелый для нее вначале. Носильщик взял и мой чемодан. В буфете баронесса заявила, что голодна; она заказала кофе с взбитыми сливками, тосты с маслом, мед, конфитюры, потом она исчезла, чтобы, как она объяснила, вымыть руки. На ее запертом на ключ чемодане, почти таком же новом, как мой, я узнал наклейки цюрихского отеля «Баур» на озере» и гостиницы «Палас» в Лугано. Все остальные были либо отодраны, либо соскоблены.

Итак, сомнения не исчезали; она выдала себя в ту минуту, когда я заговорил об американцах.

Но я размышлял, почему она не попалась на крючок, и не стала меня больше расспрашивать об этом, несмотря на свой заметно проявившийся интерес. Я видел, что я все еще не смог разгадать ее игру. Я, конечно, не принимал в расчет какие-либо любовные интриги; что же касается каких-то расчетов корыстного порядка, которыми могла бы руководствоваться авантюристка, то я исключил и эту гипотезу, поскольку сознавал, что у меня не было ни капитала, ни доходов. Я весь погрузился в свои размышления, когда она вернулась.

— О чем вы задумались? У вас такой задумчивый вид!

— Я думаю о том, когда буду иметь удовольствие увидеть вас снова.

— О, как это любезно. Я не ожидала от вас такого.

В глазах ее мелькнуло что-то ласковое, на губах появилась улыбка. Но слова, которые она хотела бы произнести, были, как она почувствовала, преждевременны.

Она быстро ухватилась за свою легенду.

— Мне нужно вернуться в Лозанну 10-го числа, — сказала она мне, — я прибуду чуть позже девяти утра. Я смогу вас увидеть?

— Десятого? Да, это прекрасно. Я собирался отправиться в Женеву, но я отложу поездку на один день.

— Нет, — воскликнула она, — не откладывайте. Я поеду в Женеву с вами, вы сядете в мой поезд, вот и все!

Я попросил счет.

— Осторожно, сударь, — сказала она мне, погрозив пальцем, — в конце месяца обычно бывают трудности с финансами. Нет, не провожайте меня до перрона, я этого не люблю. Не забывайте, десятого в девять часов утра.

Еще один взгляд, в который она вложила всю свою душу, и она двинулась, на пару шагов опережая носильщика, высокая, стройная, крепкая, уверенная в себе. Она пересекла зал и каждый ее шаг был не меньше восьмидесяти сантиметров; официанты у своих столиков и редкие посетители с кружками светлого пива все смотрели ей вслед.

Может быть, точно таким же шагом она однажды пойдет к расстрельному столбу и пойдет без страха, потому что, как очевидно, она очень отважна.

И тогда я почувствовал, что у меня оставили и сила, и смелость. И вдруг моя служба показалась мне абсурдной, а все, что я делаю — ненужным, неэффективным, несоразмерным в сравнении с полученными результатами. Смутный страх сжал мое сердце. И почему, Боже правый? Эта внезапная депрессия, не была ли она просто расплатой за беспричинный восторг, охвативший меня этим утром, потому что такое равновесие, такая компенсация, казалось, были законом природы. Или причиной был отъезд этой незнакомой авантюристки? Я запретил себе даже думать о ней до 10-го. До того дня, думал я, может быть, в одну из ночей сама по себе придет разгадка, а в моем подсознании, возможно, произойдет просветление, сортировка мыслей, что позволит мне принять решение — идти ли мне тем утром на свидание, а если да — то какую линию поведения избрать.