ГЛАВА X Москонцерт

ГЛАВА X

Москонцерт

Не могу забыть, как совсем еще юная участвовала в больших представлениях, которые устраивались в летнюю пору на стадионах. Артистов было огромное количество, и среди них немало народных и заслуженных. В большой комнате, где артисты переодевались, могли сидеть рядом и народный артист, солист Большого театра Павел Лисициан, и диктор Всесоюзного радио Юрий Левитан, чей голос во время войны знал каждый советский человек, и знаменитый киноартист Борис Андреев, который, однажды увидев меня, чем-то расстроенной, сказал: «Да брось ты, Нина, не расстраивайся. Ведь у тебя этого говна еще будет в жизни много, как дафний в банке».

«Мы уже в ту пору в Москонцерте жили при капитализме»

Как-то, вернувшись из Польши, где была на гастролях с мюзик-холлом, я зашла в нашу концертную организацию, которая располагалась на Каланчевской площади в Москве. Надо сказать, что заходить туда было очень интересно: в коридорах масса народа, один встречает с лаской, другой хвалит, кто-то громко высказывается по адресу коллеги, которому вдруг повезло поехать за границу, а кто-то просто рассказывает свежий анекдот, и по всему коридору раздается смех, заглушая всех разговаривающих. А в общем, атмосфера, честно говоря, была не из легких — конкуренция, и этим все сказано. Многие друг друга ненавидели, оговаривали и даже делали гадости в рамках возможного. Мы уже в ту пору в Москонцерте жили при капитализме — каждый себе. У нас даже бытовала такая поговорка: «Оглянись вокруг себя, не е… ли кто тебя?»

Я вспоминаю, как перед каждым большим праздником начиналась форменная лихорадка: в эти дни было много концертов в залах и на предприятиях и у артистов появлялась возможность заработать побольше денег. Ведь каждый артист имел свою концертную ставку, вот, например, у меня долгое время была очень маленькая ставка, несмотря на то что я уже имела имя, меня охотно занимали в концертах, а о моей ставке говорили так: «Ставка больше, чем жизнь».

Артисты старались выступить в начале концерта, а концерт называли «палка», чтобы успеть на другой, а потом на третий концерты. В общем, за кулисами шла страшная возня, а порой возникала и ругань. У нас в Москонцерте был один тихий старенький еврей аккомпаниатор. Фамилию его я забыла, но помню, что все его называли «7.40» — «семь сорок», а все потому, что если концерт начинался в семь часов, то в семь сорок, как правило, он уже был свободен и спешил на другой концерт.

Говорят, что дом, в котором размещалась дирекция Москонцерта до войны или даже раньше обозначался красным фонарем. Те, кто определил это помещение под Москонцерт, явно не ошиблись! Ну я, конечно, шучу, а в общем веселая была обстановка. Помнится вот такой случай.

В Казани, столице Татарии, отмечался праздник республики. Съехалось много народу, в праздничном концерте должно было принять участие огромное количество артистов Москонцерта, а также местной художественной самодеятельности. Праздник проходил в большом концертном зале, где в боковой ложе сидели члены местного правительства. В этом концерте или, правильнее будет сказать, этот концерт должен был вести известный конферансье Олег Милявский, но, к сожалению, он задержался где-то в другом городе, и вместо него послали другого конферансье, который вышел на сцену и сказал приблизительно такие слова: «Дорогие друзья, я рад, что сегодня в такой праздник нахожусь в этом зале. К сожалению, мой коллега Олег Милявский не смог приехать, и меня попросили заменить его, но, как говорится в старой поговорке, «Незваный гость, хуже тата…», и, обалдев сам от того, что сказал, стал как-то выпутываться, но на следующий день он был отправлен в Москву.

Или смешной случай, который произошел с артистом Сашей Лонгиным. В Пензе на стадионе проходил праздник, в котором также участвовало много артистов Москонцерта. Саша вышел на сцену и зарапортовался: «Здравствуйте, дорогие пензюки и пензюшки!» — сказал он.

«… С Борисом Бруновым… было чрезвычайно интересно не только работать, но и просто находиться»

Вернувшись в Москонцерт и проходя как-то по коридору, я столкнулась нос к носу с известным артистом Борисом Бруновым. «Вот вы-то мне как раз и нужны, Нина, — сказал он. — У меня гастрольная поездка в Ленинград с группой артистов. Поедете?»

Так началась моя работа с Борисом Бруновым, с которым было чрезвычайно интересно не только работать, но и просто находиться рядом. Умный, находчивый, остроумный и жизнеприспособленный артист, с которым я себя чувствовала как за каменной стеной. Я стала выступать на лучших площадках Москвы — это и концертный зал «Россия», и Кремлевский Дворец съездов, а также Кремлевский театр, Колонный зал Дома союзов и т. д., и т. п., — в которых выступали лучшие артисты страны, и для меня, как для молодой певицы, это было огромной честью выступать с ними в одном концерте. За кулисами все те же шутки, анекдоты и, конечно, не обходилось без того, чтобы кто-то над кем-то зло не пошутил. Но ведь так уж устроен артистический мир, и порой эти, даже, казалось бы, злые шутки шли от сердца того, кто их говорил. Их все называли хохмами. Однажды Арнольд Дудник, известный юморист и пародист, разозлившись на певицу Гелену Великанову, сказал о ней так: «Гелька поет, как будто ссыт на жестянку!» Говорят, что, узнав об этом, Гелена Марцеловна долго не могла простить Дуднику такого афоризма в ее адрес.

В Москонцерте работала одна пара кукловодов — муж и жена, Дивов и Степанова, — потрясающие мастера своего дела. Куклы в их руках становились буквально живыми, и публика просто обожала их выступления. У них было много разных номеров, но основной, который мне тогда запомнился, — номер с огромной куклой, которая была молодым парнем, стилягой и лентяем. Дивов стоял сзади куклы, напевая в микрофон куплеты, делал всевозможные движения, что создавало полное ощущение того, что перед тобой живой персонаж. Куплеты были очень смешными, в них пелось о том, как этот ленивый парень не хочет работать. Я запомнила припев из этих куплетов.

А ты рот не разевай,

Газеточки почитывай.

А ну давай, давай, давай

Меня перевоспитывай.

Номер этот был особенно любим публикой и пользовался огромным успехом.

Дивов воевал на фронте, был контужен, и одна половина лица у него была перекошена. Тот, кто его не знал и видел впервые, мог подумать, что он просто дразнится, что и произошло однажды со мной. Увидев его в первый раз за кулисами, я чуть было не скривила ему гримасу, но что-то вовремя меня остановило. Осторожно я поинтересовалась об артисте у Брунова, и он рассказал мне о Дивове.

Однажды я спросила у Брунова: «Где Людмила Зыкина заказывала себе такую бижутерию?» На что Брунов ответил: «Что вы, Ниночка! Людмила Георгиевна бижутерию не носит. У нее все цацки натуральные». — «И что, такого размера?» — не унималась я. «Милая, Зыкина шутить не любит», — отвечал Брунов.

Как-то он попытался за мной поухаживать, накрыл стол и пригласил еще троих своих музыкантов. Они-то, музыканты, обо всем мне и сказали. Для них означало многое то, что Брунов впервые накрыл и для них стол. Но вскоре ситуация изменилась. Увидев, что я была совсем девчонкой по всем параметрам, он стал относиться ко мне по-отцовски, чему я была очень рада и за что благодарна ему. Однажды он обнял меня, прохаживаясь со мной за кулисами во время концерта. Увидев нас в обнимку, Кобзон, шедший нам навстречу, громко спросил: «Ну что, живете?» Брунов побелел от этой фразы и поспешил дать Иосифу нравоучительный ответ: «Ёся, как тебе не стыдно? Ведь она совсем молоденькая девочка». Через несколько минут Иосиф подошел ко мне и стал извиняться, ну а я никогда долго зла или обиды не держала ни на кого, за редким исключением.

Я всегда считала себя другом своих коллег, в меру отзывчивым человеком, готовым прийти на помощь тому, кто нуждался, и никогда не искала для себя никакой выгоды. Помню, как во время телевизионных концертов с оркестром Карамышева «Песня-66» ко мне подошла одна молодая женщина, участвовавшая в той же передаче. В разговоре с ней я почувствовала, что она желает со мной подружиться. Мы стали общаться ближе, я узнала, что у нее есть ребенок и муж, с которым она намеревалась расстаться, а сама хотела остаться жить в Москве. Она попросила меня познакомить ее с кем-нибудь на радио, что я и сделала, приведя ее в редакцию «Доброе утро» и попросив моих друзей Бориса Вейц-Савельева и Рому Гуцинока оказать ей возможную помощь. Они пообещали мне это сделать, и вскоре голос моей новой подруги зазвучал не только в «Добром утре», но и в других радиопередачах. В отличие от меня подруга оказалась очень проворной, и там, где подадут одну руку, она прихватит и вторую. Она попросила меня быть свидетелем во время ее бракосочетания, на что я охотно согласилась, порадовавшись за нее, а потом дела у нее пошли очень хорошо и она забыла номер моего телефона. Спустя какое-то время я встречаю человека, за которого она вышла замуж и на регистрации брака с которым свидетелем была я. То, что он мне сказал, было не из приятных и неожиданным для меня: «Нина, подруга твоя, меня жестоко обманула, не я ей был нужен, а мои московская квартира и прописка». Что ж, и такое бывает в жизни. Услышишь хорошую песню «Тополя», приятный голос и поверишь человеку.

В то время я много песен записывала на радио в разных редакциях, к фильмам и на пластинках; правда, в самом начале моего творческого пути на фирме «Мелодия» меня воспринимали с трудом. «Деточка, сходите к врачу-ларингологу. У вас нездоровые голосовые связки» — так говорила мне тогда музыкальный редактор фирмы «Мелодия» Анна Николаевна Качалова, с которой впоследствии мы стали хорошими друзьями. Не могу не вспомнить добрым словом работавшего там же прекрасного человека и друга Владимира Рыжикова. Все они делали мою жизнь лучше, особенно тогда, когда много лет, а точнее девять, для меня были фактически закрыты радио и телевидение. Выпуская диски с моими песнями, они поддерживали необходимый уровень моей популярности на маркете в те годы. Огромное им спасибо!

Я уже говорила о том, что мне приходилось петь всюду, но вот туда, куда меня однажды пригласили, — было впервые, и был это кукольный театр С. Образцова. Мне надо было записать джазовую импровизацию минут эдак на пять-семь. Там же был и инструментальный ансамбль, с музыкантами которого я еще работала в «ВИО-66» Ю. Саульского, — это талантливый молодой пианист Игорь Бриль, саксофонист Алексей Козлов, барабанщик Володя Журавский. К сожалению, вскоре самолет, в котором Журавский летел на гастроли с очень известным в те годы пародистом Виктором Чистяковым, потерпел катастрофу, и они разбились. Это была настоящая трагедия для всего Москонцерта, для всех, кто их любил и знал.

Но тогда, когда мы все оказались в театре Образцова, был прекрасный вечер. Ребята-музыканты играли, я импровизировала на вольную тему, потом во время отдыха мы, а точнее я, сидели с Сергеем Образцовым, который показался мне очень милым, добрым человеком, любящим животных… Забыла сказать, что музыка, которую я записывала, была предназначена для спектакля «Необыкновенный концерт», и эту музыку должна была петь и играть кукла-негритянка. Сергей Образцов рассказывал мне о том, что у него много птиц и разных животных. Меня особенно поразило, что у него на даче жили два крокодила, которые находились в двух отдельных ванных.

На следующий день, встретившись на очередном концерте с Бруновым, я рассказала ему о своей встрече с Образцовым и, конечно, о двух крокодилах, которые живут на даче. Брунов, как я уже говорила, обладал большим чувством юмора и, быстро среагировав, заметил: «А у нас в Москонцерте есть еще один крокодил — Тамара Герзон». Смех стоявших вокруг артистов не заставил себя долго ждать.

Тамара Герзон, работавшая в Москонцерте редактором, отсидела при Сталине восемь или десять лет. Разговаривая с молодыми людьми, она через каждое слово употребляла мат, за что ее порой не любили, ругали на партийных собраниях и, конечно, нередко посмеивались над ней. Позже, узнав ее поближе, я поняла, что мат был ее защитой, а на самом деле она была добрым человеком, которым недобросовестные люди не раз пользовались и которого обманывали.

С Борисом Сергеевичем Бруновым было очень интересно работать. Его часто приглашали выступать на разных фестивалях и декадах искусств в различные республики. На одном из таких фестивалей, проходившем в Кишиневе, мне посчастливилось побывать. Всюду музыка, песни и, конечно же, концерты, но особенно интересными и очень познавательными были экскурсии по достопримечательным местам Молдавии, где всюду нас ожидали банкеты с вкусными яствами. А какой артист не любит халявы? Артист без халявы — это как наездник без быстрой езды. Помню, как нас, небольшую группу артистов, повезли на одну из таких экскурсий. Это были знаменитые «Криковские подвалы». Приходилось ли вам что-либо слышать о них? А мы туда попали. Это целый подземный город, где хранятся лучшие вина Молдовы, которые в ту пору шли исключительно на экспорт, и лишь немногим удавалось их испробовать, и среди этих немногих оказались и мы. Много всевозможных вин испробовали мы в дегустационном зале и домой еле пришли «на бровях», особенно Брунов. Ему бедному все подносили и подносили, да плюс еще тосты, которые ему пришлось за всех нас произносить. Встретились мы с ним в поезде уже под утро. Я случайно приоткрыла дверь туалета, которую он забыл закрыть, и увидела Брунова, свесившего голову над унитазом. Позже я по своей глупости рассказала об этом кому-то из музыкантов, все, конечно, посмеялись, но отметили, что Брунов, сколько бы ни выпил, а выпивал он тогда достаточно много, относился к категории не пьянеющих, и этот случай, по-видимому, исключительный (произошла неудержалка).

А еще помню, как мы с Борисом Сергеевичем были на другом похожем фестивале народов СССР в Алма-Ате. Там тоже было веселое представление, в котором вместе с большой группой артистов участвовала и я. После концерта мне и Брунову подарили казахские национальные костюмы и пригласили на банкет. Рядом со мной сидел какой-то представитель обкома, который мне все наливал и наливал. И как я только ни пыталась ему объяснить, что я не по этой части, он своего добился. Гад! Всю ночь я умирала и на следующий день тоже. А затем меня уговорили поехать вместе с нашей группой на берег реки Урала, где развели костры и в больших чанах приготовили уху из молодой осетрины. Съев такой вкусной суп, да еще на воздухе, я постепенно пришла в нормальное состояние, а потом пошла и посочувствовала Брунову за принятое в Молдавии.

На одном из банкетов фестиваля Борис Сергеевич попросил меня спеть, и я, разумеется, это сделала, и вот во время этого банкета подходит к Брунову народная артистка Казахской Республики, фамилию я ее не запомнила, и говорит: «Бирунов, а Бирунов, скажи Биротски, пусть она еще споет, у нее очень хорщий бзвук». Много раз Борис Сергеевич на каком-нибудь вечере рассказывал эту историю, и все дружно смеялись.

Всех артистов по отношению к себе я мысленно делила на два лагеря: тех, которые любили меня как певицу, и тех, которые ненавидели, а скорее завидовали и не любили, наверное, за то, что рано попала в прекрасный оркестр Рознера, работала с Бруновым, в общем, как многим это казалось — была «баловнем судьбы», и, наверное, так оно и было. Я нередко слышала колкости в свой адрес, и их было немало, но не на все обижалась. Я всегда любила и почитала старых артистов, с которыми посчастливилось работать в одних концертах, хорошо, например, относилась к актрисе Рине Зеленой, которая однажды в гримерке, увидев на мне короткое платьице, под которым виднелись молоденькие коленки, сказала: «Деточка, а что, тебе не хватило матерьяльчику на платьице?» Присутствовавшие заулыбались.

«…Просто так ничего в жизни не бывает»

С Борисом Сергеевичем Бруновым я проработала почти год, и, если бы не обстоятельства, мы бы еще долго работали вместе. Но прежде чем поведать о том, что случилось, начну издалека с тем, чтобы постепенно приблизиться к продолжению моего рассказа. В те времена появился оркестр, в котором играли лучшие музыканты Москвы, такие, как Георгий Гаранян, Владимир Чижик, пианист Борис Фрумкин, тромбонист Константин Бахолдин, тенорист Алексей Зубов и другие. Руководителем этого оркестра был великолепный музыкант и аранжировщик Вадим Людвиковский. Оркестр под управлением В. Людвиковского играл так здорово, что наряду со множеством поклонников вокруг него образовалось не меньшее количество врагов. Оркестр работал непосредственно от Комитета по радиовещанию, и при этом же Комитете на радио и телевидении был еще один известный оркестр под управлением Юрия Силантьева.

A, как правило, два борца на одном ринге — это борьба. И вот тогда началась серьезная борьба между оркестрами В. Людвиковского и Ю. Силантьева. Борьба эта продолжалась несколько лет и увенчалась успехом в пользу Ю. Силантьева. B. Людвиковский был человеком спокойным, уравновешенным, и музыканты ценили эти качества. Но у него имелся один маленький, как говорят дирижеры, штришок — любил выпить, ну и, как многие советские трудящиеся, однажды «накушавшись» сильно, он решил помочиться, да не где-нибудь, а прямо у гостиницы «Пекин». На следующий день все об этом знали, и оркестр был расформирован, а Ю. Силантьев пожинал плоды.

Позднее выяснилось, что, услышав оркестр В. Людвиковского в его еще бытность, Э. Рознер решил расформировать свой оркестр и создать новый, еще лучше, собрав великолепных джазовых музыкантов, среди которых были саксофонист Геннадий Гольдштейн, трубач Константин Носов, Виталий Долгов, Александр Пищиков, Виктор Снегов, Владимир Богданов и многие другие. Оркестр этот, как и оркестр Людвиковского, долго не просуществовал, но уже по другой причине. Э. Рознер по своему характеру напоминал взрослого ребенка и относился к игре оркестра очень ревностно, ведь в оркестре сидели молодые парни и играли здорово. Рознер быстро понял, что годы дают себя знать, он теряет себя прежде всего как музыкант, и вскоре ему пришлось расстаться с оркестром.

Помню, как приходила на репетиции этого оркестра и дядя Эдди говорил мне: «А, золотко! Какой у меня оркестр — холера, ясно?» И я поднимала вверх большой палец, давая понять, что здорово. Однажды я увидела там музыканта, который сидел в тромбоновой группе. Он был красив, с серыми глазами и ртом, да, ртом. Губы были сложены в бантик, красивые белые зубы, а улыбка — сплошное очарование. Я спросила кого-то: «Кто этот мальчик?» И услышала довольно внушительный ответ: «Многие женщины о нем наводят справки, но он ни на кого не обращает внимания». Я, конечно, в это не поверила и стала наведываться чаще с тем, чтобы обратить на себя внимание этого парня, но он продолжал смотреть мимо меня всякий раз, когда я пыталась вызвать его на беседу. В итоге, убедившись, что я его совсем не интересую, перестала туда приезжать. Тем более что у меня тогда отбоя от парней не было.

Расформировав свой джаз-оркестр, Рознер набрал новую команду, но уже по своим возможностям, хотя несколько музыкантов из бывшего оркестра остались в этом. Встретившись со мной в одной из концертных организаций, Рознер предложил мне поехать с его оркестром в поездку, в которой были такие города, как Ялта, Симферополь, Краснодар и наконец Одесса, где меня уже хорошо знали, любили, а главное то, что люди шли на концерт, что было очень необходимо тогда оркестру, который вместе со своим корифеем постепенно терял обороты. Я уже говорила, что у меня была очень маленькая концертная ставка — 6 рублей, и вот когда Рознер предложил мне с ним поехать, я ответила: «Завтра и поеду». А теперь вернусь снова к Борису Брунову, который в очередной раз должен был ехать на декаду искусств в Грузию, взяв, конечно, и меня. И тут ему сообщают о том, что я якобы дала согласие ехать в Одессу с Рознером. Я пыталась рассказать Брунову, как это все получилось, что я не собиралась ехать в поездку с Рознером. Узнав о том, что я не собираюсь ехать в поездку с Рознером, его директор и он сам стали плести паутину вокруг меня. А в это время в Одессе директором филармонии был легендарный Дмитрий Козак, который прослышав о том, что я отказываюсь ехать в Одессу, послал телеграмму на имя Рознера, в которой было сказано: «Оркестр Эдди Рознера принять не можем без Нины Бродской». Можете себе представить, что тут началось? Рознер был вне себя от происходящего, а главное — от унижения. И через Министерство культуры РСФСР он добивается того, что меня заставляют ехать вплоть до увольнения с работы за срыв концертов.

Борис Сергеевич Брунов не мог мне этого простить, считая меня, наверное, предательницей, и на протяжении многих лет относился ко мне с холодком, пока судьба не свела нас случайно уже в Нью-Йорке. Но это уже отдельный разговор, который будет в следующей книге. А пока расскажу, что было дальше.

Итак, я оказалась в городе Одессе. Рознер принял меня недружелюбно, и, как говорят, месть за месть, дядя Эдди поставил меня в конце первого отделения. Обычно, как это бывало в наши еще старые времена, Рознер садился за рояль и аккомпанировал мне одну еврейскую песню, затем вторую и так далее. Это всегда имело бешеный успех, но тут после спетых мною нескольких советских песен Рознер отказался от аккомпанемента. Концерт продолжался и, увидев, что я хорошо прошла и без еврейских песен, в следующем концерте он определил мое место первой, т. е. я должна была выходить в самом начале концерта. Таким образом, мое место постоянно менялось, и вот на одном из концертов, спев советские песни, я решила пойти на компромисс, и в тот момент, когда публика не отпускала меня со сцены, распахнув широко руки, я мимикой и жестами показала в сторону кулисы, где находился Эдди Игнатьевич. Надо сказать, что одесситы — особая публика, понимающая, умная. Конечно, они сразу догадались, что Рознер не хочет выходить на сцену, и в зале начался шум, а на сцене наступила пауза. Тогда Рознеру пришлось выйти и сыграть мне «Тум-балалайку». Зал не унимался, я то уходила, то снова выходила на сцену. Публика шумела и кричала: «Давай Бродскую!» Рознер не хотел больше играть мне. И вот тут началось что-то такое, от чего кровь у меня в жилах стала стынуть. Зал стучал ногами, орал, и кончилось все тем, что после первого отделения пришлось закончить концерт и всем артистам, а также зрителям разойтись. Я ревела белугой. «За что?» — не раз я задавала себе один и тот же вопрос. Но, видимо, все на свете неспроста, и просто так ничего в жизни не бывает.

А между тем в самом оркестре текла своя жизнь. Там же в оркестре я увидела парня, который мне раньше нравился, но теперь мне было не до него. Он и еще один музыкант, дирижер оркестра, которые жили в одном люксовском номере, стали за мной ухаживать, и, как это не покажется смешным, оба в один день объяснились мне в любви, но я не отдала предпочтение ни одному из них.

«… Об Одессе можно вспоминать и говорить до бесконечности»

Не могу не вспомнить, как там же, в Одессе, нас собрал у себя дома — меня, Рознера, Люи Марковича и еще нескольких артистов — Дмитрий Козак. Более остроумного и веселого человека мне не приходилось встречать. Что ни фраза — то смех до слез.

Однажды он ехал в трамвае, и кондуктор спросила его: «Гражданин, вы взяли билет?» Козак ответил кивком головы. Через некоторое время она опять обращается к нему с тем же вопросом, забыв, что уже спрашивала. Наконец, когда она обратилась к нему с тем же вопросом в третий раз, устав от нее, Козак ответил: «Что же вы думаете, что если у меня толстая жопа, так я должен на нее брать второй билет?»

Вообще об Одессе можно вспоминать и говорить до бесконечности.

Мне рассказали случай, как на очередном концерте, который вел О. Милявский, в зрительном зале появился гражданин, который во время представления искал свое место, мешая не только сидящим, но и Милявскому, и тот вынужден был прервать свой монолог. Милявский не выдержал и обратился к ищущему: «Здравствуйте, проходите пожалуйста, а мы вас все так долго ждали». На что товарищ этот, не глядя на Милявского, громко сказал: «Такие дорогие билеты и такие дешевые хохмы». Помню, как я встала на улице в очереди чтобы напиться газированной воды, и, подойдя ближе, услышала обращенный ко мне вопрос: «Женщина, вам с сиропом да или с сиропом бэз?» Я долго хохотала и рассказывала потом об этом своим друзьям.