Глава XX Значение первой половины 1830 г. в жизни поэта, история его сношений с братом Л. С. Пушкиным
Глава XX
Значение первой половины 1830 г. в жизни поэта, история его сношений с братом Л. С. Пушкиным
Декабрь 1829 г. — Мысль о смерти, стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». — Выпущенная строфа из него и его значение. — Прогулка пешком в Царское Село и неизданное стихотворение «Воспоминаньями смущенный…». — Значение стихотворения. — Пушкину 30 лет. — Новое настроение духа в его произведениях. — «Ответ анониму», близость семейной жизни. — Отношения к брату Льву. — Братская любовь поэта, неизданные стихи «Брат милый…». — Французское напутственное письмо к брату при вступлении его в свет. — Русские письма А. Пушкина к брату в 1822 г., укор за употребление французского языка. — Нежные письма к брату тогда же. — Он делает брата редактором своих стихотворений. — Письмо к брату в 1823 г. о различных стихах, напечатанных в «Полярной звезде» в 1823 г. — Препоручения всех возможных родов. — Письмо 1824 г. о доставлении «Эды», «Русской старины», «Талии», спора меж Дмитриевым и князем Вяземским, «Чернеца» Козлова, высокое мнение о последнем. — Продолжение переписки, заметка о Хмельницком. — Заметка о наводнении 1824 г. — Черты сострадания в Пушкине. — Переписка с братом об издании первой главы «Онегина» в 1825 г. — Переписка о переменах в стихах «Онегина». — Мысль о втором издании «Кавказского пленника», предупрежденная самовольным изданием г-на Ольдекопа при переводе его на немецкий язык. — Как брат Лев смотрел на стихи и на авторские комиссии поэта. — Как начались литературные связи с Плетневым. — Пушкин поручает Плетневу издание своих сочинений. — Лев Пушкин и Плетнев издатели их. — Первый оказывается неисправным комиссионером. — Укор брату за равнодушие и легкомыслие в делах. — Замечание Пушкина о повести Погорельского «Лафертовская макавница». — Отношение Пушкина к брату Льву после 1825 г. — Возвращение к биографии. — Стихи Гульянова, писанные в июне 1830 г. и вызвавшие стихотворение «Ответ анониму». — 1830 г. и разница в настроении в двух его половинах. — Беспокойное искание цели существования в первой его половине. — Желание ехать за границу и определиться в Китайскую миссию. — Стихи об этом и примеры, как большая часть произведений его вызвана жизнью.
Замечательно, что в среде этой живой деятельности, в цвете сил и таланта, мысль о смерти стала мелькать перед глазами Пушкина с неотвязчивостию, которая так превосходно выражена в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и проч., написанном «26 декабря 1829 года». Оно имеет пометку: «С. -Петербург, 3 часа, 5 минут», и одна строфа его, выпущенная впоследствии, еще сильнее подтверждает общую мысль поэта:
Кружусь ли я в толпе мятежной,
Вкушаю ль сладостный покой,
Но мысль о смерти неизбежной
Везде близка, всегда со мной.
В середине самого стихотворения есть еще одна недоделанная строфа, из которой ярко выходят два стиха, содержащие темное предчувствие:
Но не вотще меня знакомит
С могилой ясная мечта…
Известно, что эта пьеса кончается радостным примирением с законами, положенными природе и человеку; но предчувствия обманули Пушкина. Еще целых 8 лет жизни с ее наслаждениями и с ее горем назначала ему судьба, но стихотворение само по себе остается как памятник особенного душевного состояния поэта. Часто и часто возвращался он к самому себе в эту эпоху и всегда с грустной мыслию. Усталое, неудовлетворенное чувство, жизнь, разобранная на множество целей, беспрестанно откидывали его к прошлому и к собственному сердцу. Голос, которым он говорил в эти минуты тайного расчета с самим собою, поразителен скорбью, жаром и глубокой поэзией души. Одной из таких чудных песен проводил он и 1829 год, предпоследний год холостой своей жизни.
Пушкин, как известно, был неутомимый ходок и иногда делал прогулки пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города рано поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и к обеду являлся в Царское Село. После прогулки в его садах он тем же путем возвращался назад. Может быть, в одно из таких путешествий задуманы были «Воспоминания в Царском Селе», помеченные в тетради его: «Декабря 1829 года. С. П. Б.». Только значительный навык, приобретенный нами в разборе его рукописей, помог нам списать в точности и сохранить это драгоценное во многих отношениях стихотворение.
ВОСПОМИНАНИЯ В Ц[АРСКОМ] С[ЕЛЕ]
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой!
Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал!
В пылу восторгов скоротечных,
В бесплодном вихре суеты,
О, много расточил сокровищ я сердечных
За недоступные мечты!
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, приют благословенный.
Воображал сии сады!
Воображал сей день счастливый,
Когда средь них возник Лицей
И слышал…[144] снова шум игривый,
И видел вновь семью друзей!
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитался по лугам, по рощам молчаливым…
Поэтом … забывался я!
И славных лет передо мною
Являлись вечные следы:
Еще исполнены великою женою
Ее любимые сады!
Стоят населены чертогами, столпами,
Гробницами друзей, кумирами богов,
И славой мраморной, и медными хвалами
Екатерининых орлов!
14 декабря 1829. С.-Петербург.
Уже написав стихотворение, Пушкин снова возвращается к нему и добавляет его новой строфой:
Садятся призраки героев
У посвященных им столпов;
Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,
Перун кагульских берегов!
Вот, вот могучий вождь полунощного флага,
Пред кем морей пожар и плавал, и летал!
Вот верный брат его, герой Архипелага,
Вот наваринский Ганнибал!
Вся строфа эта действительно необходима была для завершения пьесы, но и с ней еще оно представляет, как легко заметить, первый, невыправленный очерк — слабую тень того, чем оно могло бы сделаться, если бы художнический резец прошел еще раз по нем. Однако же и в том виде, в каком имеем его, оно еще дорого по истине чувства, по задушевному голосу, пробегающему в первых двух его строфах. Так провожал Пушкин последний год молодости своей: ему уже было 30 лет, и три четверти жизни для него промчались.
Совсем другие звуки, совсем другое настроение духа является в стихотворениях Пушкина следующего, 1830, года. Вспомним превосходную его пьесу «Ответ анониму»:
О кто бы ни был ты, чье ласковое пенье
Приветствует мое к блаженству возрожденье, —
которая с глубокой жалобой на участь поэта, покупающего внимание публики ценою собственных горьких дум и страданий, содержит намек на обстоятельство, переменившее как жизнь Пушкина, так и течение его мыслей. Но счастие поэта, — говорит он в конце своего превосходного стихотворения:
Меж ними не найдет сердечного привета,
Когда боязненно безмолвствует оно…
Для Пушкина наступило то счастие, о котором, по свидетельству покойного Льва Сергеевича Пушкина, всегда мечтал поэт наш, — счастие семейной жизни. Кстати сказать здесь, что дружеское расположение поэта к Льву Сергеевичу началось весьма рано и долго продолжалось. Как старший в семье, Александр Сергеевич часто обращался к брату с советами, деятельною помощью, иногда выговорами и упреками, в которых чувство нежности и любви, может быть, выражалось еще сильнее, чем в положительном изъявлении его. Для брата своего, при вступлении его в свет, Александр Сергеевич написал длинное наставление, которое, может быть, составляет лучшую характеристику как нравов времени, так и его собственного душевного состояния в эпоху пребывания на юге России. Тогда же, именно из Кишинева, умолял он Дельвига принять молодого Льва Сергеевича под свое покровительство, как мы уже знаем из письма к первому от 23 марта 1821 года. Но так как почти ни одно чувство не проходило в душе Пушкина без поэтического отзвука, то в бумагах его сохранилось небольшое стихотворение, может быть и оконченное позднее, но нам доставшееся в отрывке:
Брат милый! отроком расстался ты со мной;
В разлуке протекли медлительные годы:
Теперь ты юноша и полною душой
Цветешь для радостей, для света, для свободы.
Какое поприще отверзлось пред тобой!
Как много для тебя восторгов, наслаждений,
И сладостных забот, и милых заблуждений…
Да позволено нам будет остановиться на несколько минут. В жизни Пушкина струна братской привязанности звучала сильно, и нельзя покинуть ее без внимания; но для изложения дела следует возвратиться опять к страннической жизни поэта на юге России и к пребыванию его в деревне в 1824–1825 годах.
Мы можем привести несколько строк из того дружеского письма, о котором упомянули выше и которым Александр Сергеевич напутствовал брата при вступлении его в свет. Оно писано по-французски и в целом представляет систему, изложенную очень остроумно, но весьма мало сходную с правилами самого автора ее, когда установился его взгляд на предметы. Система эта просто была модный лоск того времени, которым прикрывались старые и молодые люди для эффекта. Вот что извлекаем из письма:
«Vous ?tes dans l’age o? 1’on doit songer а la carri?re que l’on doit parcourir. Je vous ai dit les raisons, pourquoi 1’?tat militaire me parait pr?f?rable a tous les autres. En tout cas vetre conduite va d?cider pour longtemps de votre r?putation et peut?tre de votre bonheur.
Vous aurez affaire а des hommes que vous ne connaissez pas encore… Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon, et qui de plus est encore jeune… Soyez froid avec tout le monde. La familiarit? nuit toujours, mais surtout gardez-vous de vous у abandonner avec vos sup?rieurs, quelques soient leurs avances… Point de petits soins… D?fiez-vous de la bienveillance, dont ovus pouvez ?tre susceptible. Les homines ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charm es de juger les autres par eux-m?mes… N’acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de protection, car elle asservit et d?grade. J’aurais voulu vous pr?munir centre les s?ductions de l’amitie, mais je n’ai pas le courage de vous endurcir l’?me dans l’age de ses plus douces illusions… N’oubliez jamais 1’offense volontaire… Peu ou point de paroles et ne vengez jamais l’injure par l’injure… Si l’?tat de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettront pas de briller, ne tachez pas de pallier vos privations. Affectez plut?t l’exc?s contraire. Le cynisme dans son ?pret? en impose а la frivolit? de l’opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanit? nous rendent ridicule et m?prisables. N’empruntez jamais; souffrez plut?t la mis?re. Croyez qu’elle n’est pas aussi terrible qu’onse la peint et surtout que la certitude, o? l’on peut se voir d’?tre malhonn?te ou d’?tre pris pour tel. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra couter а ma vanit?, mais ce n’est pas ce qui m’arr?terait lorsqu’il s’agit de l’nter?t de votre vie»[145].
Письмо это было послано из Кишинева в Петербург, где тогда находился Лев Сергеевич Пушкин, и замечательно, что не только мысли, изложенные в нем, были чужды природе самого поэта, как скоро увидим, но он даже не любил французской формы в братской и дружеской переписке. Вот что писал он из того же Кишинева к молодому брату от 24 января 1822 года:
«Сперва хочу с тобой побраниться. Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо: ты не московская кузина. Во-вторых, письма твои слишком коротки: ты или не хочешь, или не можешь мне говорить откровенно обо всем. Жалею. Болтливость братской дружбы была бы мне утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружеский голос, что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно…» Вероятно, еще ранее Пушкин уже обращал внимание брата на неприятную смесь языков в его письмах: «Здравствуй, Лев! Не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь. Я называю дельным все то, что касается до тебя. Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможною болтливостию и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими… друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт). Пиши же мне об новостях нашей словесности. Что такое «Сотворение мира» Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в «Сыне отечества» прошлого года? Кто на ны (кто против нас — прим. ред.)? «Черная шаль» тебе нравится — ты прав, но ее ч(ерт) знает как напечатали[146]. Кто ее так напечатал?..» После этих двух писем получен был новый ответ Льва Сергеевича, который, как видно, остался недоволен замечаниями брата. Поэт возражает шутливо и снисходительно, но вместе с признаками горячей, истинно братской любви к молодому человеку! «Ты на меня дуешься, милый: нехорошо. Пиши мне, пожалуйста, и как тебе угодно — хоть на шести языках: ни слова тебе не скажу. Мне без тебя скучно. Что ты делаешь? В службе ли ты? Пора, ей-богу, пора. Ты меня в пример не бери. Если упустишь время, после будешь тужить… Тебе скажут: учись, служба не пропадет. Конечно, я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как [В. И. Козлов], да ты и сам не захочешь. Чтение — вот лучшее учение. Знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему.
Скажи мне — вырос ли ты? я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком. Скажи — с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой «Руслан»? Не продается? Дай знать. Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б[естужева]? Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что «Пленник»? Радость моя! Хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю — буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался — быть нельзя. Уничтожь это вранье… Отвечай мне на все вопросы, если можешь — и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского…»
Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни.
По получении альманаха «Полярная звезда» 1823 г., где помещено было стихотворение Александра Сергеевича «К Овидию», помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса «Мечта воина», элегия Гнедича «Тарентинская дева» и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других в таком удивительно простодушном и нежном тоне:
«Благоразумный Левинька! Благодарю за письмо. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами — и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому Пленнику. Б[естужев] прислал мне «Звезду»… Каковы стихи «К Овидию»? Душа моя! И «Руслан», и «Пленник» — все дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па[нае]ву, знаменитому [Рылееву] и прочим знаменитым нашим поэтам. «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской области[147]. Эта «Мечта» напечатана с ошибочного списка: «призванье» вместо «взыванье», «тревожных дум», слово, употребляемое знаменитым Р[ылеевым], но которое по-русски ничего не значит; «Воспоминание и брата и друзей» — стих трогательный, а в «Звезде» просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи; это была моя цель… Гнедич перебивает у меня лавочку:
Увы! Напрасно ждал тебя жених печальный…[148] —
непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, a то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка — единственной вещи, которой у тебя не доставало. En avant! Marche![149] — 30 января (1823)».
Препоручения всех возможных родов сыпались градом на Льва Сергеевича от странствующего брата его: «Mon риге а eu une id?e lumineuse, — пишет он ему из Кишинева в 1823 году, — c’est celle de m’envoqer des habits; rappelez — la lui de ma part[150]. Еще слово: скажи Слёнину, чтоб он мне прислал… «Сына отечества» вторую половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга». Слёнин, как известно, купил первое издание «Руслана», но выплачивал деньги по частям и даже книгами. «Друг мой, — повторяет Пушкин из Кишинева в том же 1823 году, — попроси И. В. Слёнина, чтоб он, за вычетом остального долга, прислал мне два экземпляра «Людмилы», 2 экземпляра «Пленника», один «Шильонского узника», книгу Греча и Цертелева древние стихотворения — поклонись ему от меня». О книгах вообще шла переписка весьма жаркая. Так, в 1824 году из Михайловского Пушкин пишет: «Брат! Ты мне перешлешь немецкую критику «Кавказского пленника» (спросить у Греча) да книг, ради бога книг! Если п[етер]б[ургские] издатели не захотят удостоить меня присылкою альманахов, то скажи Слёнину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и «Талию» Булгарина… Стихов, стихов, стихов!.. Conversations de Byron, Walter Scott:[151] эта пища для души. Что ж Чухонка[152] Баратынского? Я жду…». Все эти комиссии не так скоро исполнялись, как желал бы поэт. О «Чухонке» он повторяет свою просьбу несколько раз, один за другим, хотя она еще не выходила из печати. «Торопи Дельвига[153], присылай мне чухонку Баратынского — не то прокляну тебя» (1824). «Пришли же мне «Эду» Баратынского. Ах, он, чухонец! Да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (1824); а раз поэт вышел даже из терпения: «Да пришли же мне «Старину»[154] и «Талию». Господи помилуй, не допросишься!» В следующем затем письме Александр Сергеевич излагает уже свои поручения стихотворно: «Брат, здравствуй! Писал тебе на днях, с тебя довольно. Пришли мне «Цветов»[155], да «Эду», да поезжай к Энгельгардтову обеду. Кланяйся господину Жуковскому, заезжай к П[ущи]ну и Малиновскому. Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина (декабрь 1825)». Получив наконец «Эду» и «Талию», альманах г-на Булгарина, он пишет о первой то письмо к Дельвигу, которое уже нам известно, а о второй упоминает в приводимом нами теперь (1825): «Между тем пришли мне тот № «Вестника Европы», где напечатан второй разговор Дмитриева[156]. Это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и «Вестник», и «Дамский журнал»).
Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его[157] прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить — простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец — прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы; по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом[158].
Если можно, пришли мне… Child-Harold Ламартина. То-то чепуха должна быть! Да вообще что-нибудь новенького, да и «Старину». «Талию» получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать: «Ворожея» [В «Русской Талии», драматическом сборнике г-н Булгарина (1826), было напечатано несколько явлений из комедии-водевиля кн. Шаховского «Ворожея, или Танцы духов» и отрывки из трех произведений Н. И. Хмельницкого: из перевода его «Школа женщин», из комедии «Нерешительный, или Семь пятниц на неделе» и куплеты из водевиля «Суженого конем не объедешь»] показалась мне du bon comique[159]. А Хмельницкий — моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в первую песнь «Онегина». Да кой ч[ерт], говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драматическом писателе!..» Комиссии относились иногда и к весьма обыкновенным вещам: «Пришли мне бумаги почтовой и простой, — пишет Пушкин, — если вина, так и сыру; и (говоря по-делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки, т. е. штопор» (1824). Иногда также очень дельные комиссии перемешаны бывали с обыкновенными, и притом весьма оригинальным образом! «…№ 3. Пришли мне: 1) Oeuvres de Lebrun, odes, elegies etc. найдешь у St. Florent[160]. 2) Серные спички. 3) Карты, т. е. картежные (об этом скажи Михайле: пусть он их и держит и продает). 4) «Жизнь Е. Пугачева». 5) «Путешествие по Тавриде» Муравьева. 6) Горчицы и сыру, но это ты мне и сам привезешь…». В другой раз Пушкин начинает лаконически: «Фуше, Oeuvres dram (atiques) de Schiller, Schlegel, Don Juan (последние 6 и проч. песни), нового Walter Scott’a», «Сибирский вестник» весь — и всё это через St. Florent, а не через Слёнина. Вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы, Fleur d’orange, чемодан дорожный, сыру лимбургского, книгу об верховой езде, — хочу жеребцов выезжать: вольное подражание Alfieri[161] и Байрону» (1825). Бывали, однако ж, комиссии у Александра Сергеевича, которые, по существу своему, стояли несравненно выше всех других поручений. Так, при получении известия о наводнении в Петербурге он предается и серьезным размышлениям, и шутливости, но вдруг прерывает и то и другое следующим замечанием: «Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен… Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но прошу, без всякого шума: ни словесного, ни письменного…» (8 декабря 1824). В другой раз он делает такую приписку к брату: «P. S. Слепой священник перевел Сираха (см. «Инвалид» № какой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров» (1825). Эта комиссия родилась уже без всякого вызова или побуждения с какой-либо стороны.
По отношению к литературе весьма важны хлопоты Пушкина о собственных своих произведениях. Мы уже видели прежде, каких трудов стоило ему первое его собрание стихотворений. Не менее забот доставило ему издание первой главы «Евгения Онегина» в 1825 г., которое препоручено было Льву Пушкину вместе с П. А. Пл[етне]вым. Он беспрестанно пишет об этих изданиях, о перемене в них стихов, о расположении пьес и строф, о скорейшем окончании дела и проч. Вот выдержки из этой переписки: «Что «Онегин»? Перемени стих «звонок раздался». Поставь «Швейцара мимо он стрелой…»[162]. В «Разговоре», после «искал вниманья красоты», пусти непременно:
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви,
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои[163].
Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехристь? Он русский, из перерусских русский» (1824). «Прошу скорее вытащить «Онегина» из (-под цензуры) … Долго не торгуйся за стихи, режь, рви, кромсай хоть все строфы, но денег, ради бога!»
«NВ. Г-н издатель «Онегина»!
Стихи для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть[164].
Понимаете? Да нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 г.? Стих «Вся жизнь одна ли, две ли ночи» надобно бы выкинуть, да жаль — хорош. Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца? Mes arri?res — neveux me devraient cetombrage[165]. С журналистами делай что угодно. Дарю тебе мои мелочи на пряник; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет (1824)[166]. В том же году хотел он составить и второе издание «Кавказского пленника», указал даже перемены в стихах, которые впоследствии и введены были в поэму[167], назначил цену, за какую уступал его книгопродавцам — 2000 р., но неожиданное появление немецкого перевода с полным русским текстом, как уже говорили мы, помешало предприятию. Так точно в следующем 1825 году, по выходе первой песни «Онегина», Пушкин думал о втором издании ее, которое тоже не состоялось: «Читал объявление об «Онегине» в «Пчеле». Жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном». Наконец, Пушкина сильно занимала мысль издать в 1825 году «Цыган» своих, столь долго ожидаемых публикой, но мысль могла быть приведена в исполнение только гораздо позднее — через два года.
Большая часть этих остановок происходила от свойств молодого комиссионера, которому Пушкин вверил литературные свои дела. Комиссионер был беспечен от природы и никак не мог принудить себя смотреть серьезно на поручения брата своего. Они служили ему средством к сообщению интересных новостей приятелям, к веселому препровождению времени, к приобретению новых знакомств, к шуму, к дружеским прениям и проч. Разумеется, Александр Сергеевич смотрел иначе на цель своих произведений и крепко сердился, видя, что поэтические труды его обращены в забаву. Легкое понимание обязанностей своих приводило иногда комиссионера к нескромностям, весьма досадным. Так, мы можем рассказать анекдот, переданный нам П. А. Плетневым и в котором он сам был действующим лицом. В 1821 году П. А. Плетнев напечатал в «Сыне отечества» № VIII стихотворение под названием: «Б… ов из Рима», в котором описывал участь какого-то поэта, потерявшего вдали от родины друзей, жар и вдохновение. Подозрительный и уже больной Батюшков, находившийся тогда в Риме, принял стихотворение на свой счет и горько жаловался на тайных врагов, распускающих об нем неприятные слухи. А. С. Пушкин взял его сторону и в письме к брату едко и с негодованием разобрал как мысль стихотворения, так и форму его. Письмо это было показано Львом Сергеевичем автору разобранной пьесы. Тогда П. А. Плетнев отвечал известным своим посланием к Пушкину:
Я не сержусь на едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы … —
где так благородно и прямо высказал свое оправдание. Для Александра Сергеевича достаточно было откровенного объяснения, чтоб он признал вину свою и постарался загладить ее. С послания Плетнева образовалась между ним и поэтом нашим тесная дружеская связь, но вот что заметил последний о поступке брата: «Если бы ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? В дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям. Они должны оставаться между нами. Вся моя ссора с Т[олсты]м происходит от нескромности кн. Шаховского. Впрочем, послание Плетнева, — может быть, первая его пиеса, которая вырвалась от полноты чувства; она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением: тон его смел и благороден. На будущей почте отвечу ему… 6 октября 1823 г.; Кишинев».
Из переписки, разбираемой нами теперь, оказывается всего яснее, что Лев Сергеевич имел непреодолимую страсть к чтению новоприсылаемых произведений брата на вечерах и ужинах и за этим упражнением часто забывал об выпуске их в свет правильным образом. Мы видели уже, как сердился поэт за преждевременное распространение в публике «Бахчисарайского фонтана»; то же самое случилось и с «Цыганами». Лев Сергеевич передавал их целиком, на память и в рукописи, всем почитателям таланта своего брата, а почитателем его тогда был весь свет. Поэт принужден был перенесть поручение издавать свои сочинения на одного П. А. Плетнева. Шутливо писал он к Дельвигу из Михайловского от 8 декабря 1825 г.: «Кстати, скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на комиссии мои, потому что это напрасно. Такого бессовестного комиссионера нет и не будет». Так, еще от 23 июля 1825 г., он прибавляет к тому же лицу: «Если брат захочет переписать мои стихи вместо того, чтобы читать их на ужинах и украшать ими альбом В[оейко]вой, то я ему буду благодарен; если нет, то пусть отдаст он рукопись мою тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым». Последняя заметка касается издания стихотворений Пушкина 1826 г. Мы видели прежде, что рукопись стихотворений была переслана из Михайловского 18 марта 1825 г. в Петербург, но до 28 июля 1825 поэт не получал от комиссионера своего никакого известия об участи ее, а также и об участи других своих предприятий. В этот день он написал брату выговор, который оправдывает его предшествовавшие заметки к друзьям. «Если бы Пл[етне]в показал тебе мои письма, так ты бы понял мое положение. Теперь пишу из необходимости. Ты знал, что деньги мне нужны. Я на тебя полагался как на брата; между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15.
Ты взял от Пл[етне]ва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500; заплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?
Я отослал тебе мои рукописи в марте. Они еще не собраны, не ценсурованы. Ты читаешь их своим приятелям до того, что они наизусть передают их моей публике. Благодарю.
Дельвига письма до меня не доходят. Издание поэм моих не двинется никогда. Между тем я отказался от предложения Заикина. Теперь прошу, если возможно, возобновить переговоры.
Словом, мне нужны деньги… Ты знаешь это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя положился.
Упрекать тебя не стану, а благодарить — ей-богу, не за что. 28 июля.
При сем письмо Заикина. Не утруждаю тебя новыми хлопотами. Прошу единственно вполне истолковать Пл[етневу] мои обстоятельства. Полагаюсь на его дружбу. Если ты захочешь продиктовать «Цыганов» для отдачи в ценсуру, покамест не перешлю своего списка, я почту себя очень обязанным…»[168].
Таким образом, только в 1825 г. открылась совершенная неспособность Льва Сергеевича к обязанности комиссионера, которую он исполнял с 1821 года. Дальнейшее описание сношений между братьями уже не может относиться к нашему труду, так как в них, по большей части, уже нет ничего, касающегося литературы, и много такого, что исключительно принадлежит семейному кругу. К концу жизни голос Александра Сергеевича становился все строже и строже. Беспечность и отдача самого себя течению жизни, как пришлось, не пропадали с годами в брате его. Прежние и новые советы оставались без действия, но взамен Александр Сергеевич принимал на себя несколько раз устройство дел своего любимца, как денежных, так и жизненных вообще. Во всех кризисах своего существования (а их было немало) Лев Сергеевич тотчас же обращался к надежной своей опоре, к брату, и даже писал ему при одном из таких случаев: «Нравоучения, если я их заслуживаю, могут быть и после, а теперь — надобно пособить». И никогда не обманывала его надежда, Александр Сергеевич платил его долги, очищал ему дорогу и приводил в движение все свои обширные связи и сношения в обществе, чтоб выпутать его из ожиданной или неожиданной беды. Он предоставлял себе только право, в виде вознаграждения, прочесть ему добрую нотацию в сухом, часто весьма остроумном письме (большею частию на французском языке) да шутливо сообщал друзьям о своих новых хлопотах… Даже и эта небольшая доля строгости пропадала еще, когда судьба сталкивала их опять вместе. По рассказам свидетелей, Александр Сергеевич напрасно старался сохранить при личных свиданиях с братом серьезное выражение: шутка, веселость, даже просто шалость одолевали его. И Лев Сергеевич сошел уже с земного поприща: он скончался в Одессе в июле месяце 1852 года.
Возвращаемся к покинутой нами пьесе «Ответ анониму». Признание о блаженстве, к которому, по собственным его словам, возрождался Пушкин, было вызвано стихотворным посланием неизвестного автора, в котором многие отгадывают ученого нашего египтолога г-на И. А. Гульянова. Он написал к Пушкину довольно длинное стихотворение, где благородная мысль и жаркое сочувствие к таланту поэта заменяют всякое другое достоинство. Приводим две строфы этого стихотворения, породившего чудный ответ Пушкина. Следует сказать, что это не единственный еще пример того, как поэт наш своим прикосновением возвышал до себя, до собственного гения чужую мысль. Вот стихи г-на Гульянова:
Олимпа девы встрепенулись!
Сердца их в горести сомкнулись,
И гул их вопли повторил:
«Поэт высокий, знаменитый
Взглянул на светлые ланиты —
И деве сердце покорил».
«Не будет больше вдохновений!
Не будет умственных парений!
Прошли свободные часы.
Как отблеск утренних сияний,
Блеснула радость ожиданий
У ног возлюбленной красы!»
Уймите дух ваш сокрушенный,
О музы! Друг ваш вожделенный
Небесным пламенем горит.
Источник новых откровений
Залогом будет вдохновений —
И снова гений воспарит!
15 июня 1830 г. Москва
Число, выставленное под этим анонимным посланием, соответствует эпохе той московской жизни Пушкина, которая завершилась его браком и которой посвятил он несколько лирических песен, исполненных тихого, сосредоточенного чувства. Оно указывает нам грань, откуда успокоенные страсти его нашли в предмете, исполненном молодости, грации и красоты, свой тихий, светлый и ровный исток. Вспомним чудные стихотворения поэта «Мадонна», «Безумных лет угасшее веселье…» и проч. Необходимо, однако ж, прибавить, что первая половина этого года, столь замечательного в жизни Пушкина характером своим, далеко не походила на вторую. Начало 1830 года застало поэта в Петербурге и носит еще общий характер жизни, как она определилась дли него в последнее время. То же искание цели для своего существования, выхода из обыкновенной вседневности, какое мы заметили и прежде, и та же невозможность избежать волнений жизни, которые и томили, и привлекали его. Естественным следствием этого колебания мысли и воли были неисполнимые предположения и замыслы. Так, в январе 1830 года он просил дозволения ехать за границу или, в случае невозможности заграничного вояжа, сопровождать нашу миссию в Китай. Заботливость начальства о судьбе его отклонила оба плана с тем снисходительным добродушием, с каким оно всегда вело и сдерживало порывы Пушкина. На поездку за границу, которая расстроила бы его денежные обстоятельства, всегда запутанные, и отвлекла бы его от обыкновенных занятий, не воспоследовало согласия, а путешествие в Китай отклонено по причине полного комплекта чиновников в нашей миссии. В марте месяце, может быть, даже обрадованный отказом, он быстро собрался и уехал в Москву, намереваясь еще посетить старого своего друга Н. Р[аевского] в Полтаве; но в Москве нашел он разгадку своих волнений и разрешение своих порывов в чистой любви и семейной жизни, вскоре последовавшей за ней. Нельзя умолчать, что в стихотворениях Пушкина, этой поэтической биографии его самого, есть пьеса, сохранившая даже и черту из жизни, о которой сейчас говорили:
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи…
Так, по большей части, мотивы пушкинских стихотворений даны ему были самой жизнью и действительностию[169].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.