Глава восьмая Спасение в привычном

Глава восьмая Спасение в привычном

Если вступление Гарольда Вильсона в должность премьера знаменовало новую страницу британской истории, то случившееся три месяца спустя эпохальное событие закрыло целую главу в жизни королевы. 24 января 1965 года в возрасте девяноста лет скончался Уинстон Черчилль. Сразу же началась подготовка к государственным похоронам – пышной траурной церемонии, которой со времен кончины герцога Веллингтона в 1852 году не удостаивался ни один из не принадлежащих к королевской семье.

На самом деле приготовления под кодовым названием “Операция не дай бог” (1) начались еще в 1958 году, когда бывший премьер-министр чуть не умер от пневмонии и королева приняла решение проводить его в будущем в последний путь по высшему разряду, поручив подготовку своему обер-церемониймейстеру 16-му герцогу Норфолкскому. “Государственные похороны – это исключительная заслуга королевы, – вспоминает дочь Черчилля Мэри Сомс. – Ее величество намекнула отцу на такую возможность за несколько лет до его кончины, и он был очень польщен” (2).

Представлять Соединенные Штаты должен был президент Линдон Джонсон (3), однако он оказался в Морском госпитале Бетесды с острым бронхитом, и врачи его не отпустили. Он очень хотел присутствовать, не в последнюю очередь потому, что Черчилль имел англо-американское происхождение и считал связи между двумя государствами “живым организмом, который нужно холить и лелеять” (4). В течение трех дней Джонсон отчаянно пытался (5) изыскать возможности для присутствия – прибыть на церемонию с собственным креслом, поставить навес от непогоды и получить разрешение сидеть, когда все остальные будут стоять. Кроме того, он добился согласия королевы на персональную аудиенцию в Букингемском дворце после окончания церемонии.

Однако в конце концов врачи настояли на своем. Джонсон упустил не только возможность принять участие в великом мероприятии, но и шанс встретиться с королевой. Назначенный заместителем (6) президента на церемонии министр иностранных дел Дин Раск заболел гриппом и вынужден был также отказаться от присутствия. Официальная американская делегация сократилась до председателя Верховного суда Эрла Уоррена и Дэвида Брюса. Дуайт Эйзенхауэр присутствовал как частное лицо и произнес надгробную речь, в которой превозносил Черчилля как “великого исторического деятеля”, “воплощавшего в себе британскую несгибаемость, мужество перед лицом испытаний, невозмутимость в минуты опасности и сдержанность в моменты триумфа <…> руководителя, перед которым в неоплатном долгу весь свободный народ” (7).

По указу Елизаветы II тело Черчилля сперва было выставлено в течение трех дней для торжественного прощания в Вестминстерском зале, и лишь в субботу, 30 января, состоялась траурная церемония в соборе Святого Павла, “отдающая дань признательности <…> человеку, который своей жизнью являл пример национального героя” (8). Церемония вошла в число самых впечатляющих зрелищ XX века: сто двадцать военнослужащих медленным маршевым шагом тянули гроб на пушечном лафете, который использовался также при похоронах королевы Виктории и Георгов V и VI; процессию сопровождали полки всех воинских частей и девять военных оркестров, было дано девяносто пушечных залпов, по разу в минуту за каждый год жизни Черчилля. За гробом шли мужчины из семьи усопшего, а вдова и дочери ехали в предоставленном королевой экипаже, укомплектованном одеялами (9) и грелками, чтобы спасаться от холода. Сотни тысяч скорбящих выстроились вдоль пути следования процессии из Вестминстера в собор, продолжавшегося целый час.

В соборе перед прибытием процессии к трем тысячам собравшихся (в том числе главам ста десяти государств) присоединилась королева, заняв место рядом с мужем и матерью в позолоченных красных креслах напротив катафалка, установленного под стоодиннадцатиметровым куполом. “Вопреки всем обычаям и протоколу, – как подметила Мэри Сомс, – королева ждала прибытия своего величайшего подданного” (10). Кроме того, Елизавета II попросила членов семьи Черчилля “не тратить время на реверансы и поклоны, проходя перед ней, чтобы не задерживать церемонию” (11).

Служба длилась полчаса, без проповеди и надгробных речей, только молитвы, отрывки из Библии и три любимых Черчиллем церковных гимна. Берущий за душу “Боевой гимн Республики” Джулии Уорд Хоу отдавал дань американским корням усопшего (мать Черчилля, Дженни Джером, была из Нью-Йорка) – в прошлый раз он исполнялся в соборе Святого Павла чуть больше года назад на поминальной службе по Джону Кеннеди. На церемонии прощания с Черчиллем музыканты, по отзыву Дэвида Брюса, “вкладывали в этот гимн душу” (12).

Когда протрубили вечернюю зорю и трубач стал играть утреннюю побудку, королева снова совершила отступление от канонов, покинув собор вслед за семьей Черчилля, идущей за гробом, который несли восемь гренадеров. Королевская семья молча стояла на ступенях собора вместе с другими главами государств, “и с губ ее величества срывались облачка пара” (13). Похоронная процессия под приглушенный рокот барабанов удалилась к Тауэрской пристани. Оттуда гроб в сопровождении родных усопшего был перевезен на катере вверх по Темзе, а затем поездом доставлен к месту погребения на погосте близ Бленхеймского дворца, где родился Черчилль.

Еще одним беспрецедентным поступком со стороны королевы стал фуршет в Букингемском дворце для всех близких покойного и высокопоставленных иностранных лиц. “Прием был сбалансирован идеально, – вспоминает Дэвид Брюс. – Торжественный, но без формализма” (14). Гостей не выстраивали в приветственные шеренги, королева подходила ко всем сама, и придворные представляли ей приглашенных. Принц Чарльз, принцесса Анна и принц Эндрю “непринужденно бродили по залу”, даже десятимесячного принца Эдварда “принесли взглянуть одним глазком”, и около двух часов королева удалилась.

Из всех впечатляющих моментов этого дня самым незабываемым стал гроб Черчилля, покрытый британским флагом “Юнион Джек” и украшенный единственной черной подушечкой, на которой покоились регалии Благороднейшего ордена Подвязки: изысканная орденская цепь с медальоном в виде святого Георгия, поражающего дракона, звезда с Георгиевским крестом и девиз ордена Подвязки: “Honi soit qui mal y pense” (“Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает”). Нобелевский лауреат и кавалер множества других орденов, Черчилль особенно ценил Подвязку, поскольку “ею награждает только королева” (15). Учитывая, что число рыцарей Подвязки (“компаньонов”) неизменно равняется двадцати четырем (не считая членов королевской семьи и монархов иностранных государств), орден можно по праву считать самым закрытым клубом в мире. Он был учрежден в 1348 году королем Эдуардом III, и кавалеры ордена состоят в нем пожизненно.

В июне 1965 года королева собрала своих рыцарей на ежегодную встречу, на которой предстояло также принять двух новых компаньонов – Бэзила Брука, бывшего премьер-министра Северной Ирландии, и Эдварда Бриджеса, бывшего главу гражданской службы. Награждение “знаком королевской благосклонности” (16) не требует пояснений со стороны Елизаветы II, однако на сегодняшний день этой награды удостоились восемь ее премьер-министров и других высокопоставленных лиц из политических, законодательных, деловых, военных, дипломатических и судебных кругов, а также наследственные пэры, часть которых попала в число кавалеров за личную службу королеве. Женщины (за исключением королевских особ) не могли претендовать на членство в ордене до 1987 года, пока Елизавета II не учредила звание “дам-компаньонов”, первой из которых стала Лавиния Фицалан-Говард, герцогиня Норфолкская, которая замещала ее величество на репетициях коронации и регулярно принимала Елизавету II (17) и Филиппа в своем родовом поместье, Арундельском замке, во время летних Гудвудских скачек. Как ни странно, Елизавета II никогда не пыталась отметить этим орденом свою сестру, принцессу Маргарет, хотя в 1994 году удостоила награды принцессу Анну, а в 2003 году – свою кузину принцессу Александру – за преданную службу королевскому двору.

Спустя сорок лет после смерти отца в орден была принята Мэри Сомс. К ее приходу в Букингемский дворец королева выложила регалии Подвязки на крышке рояля. “Вот она, – сказала Елизавета II и добавила, указывая на цепь: – Она принадлежала вашему отцу!” – “Нет, мэм, – воскликнула Мэри, – этого не может быть!” Смущенная тем, что приходится противоречить монарху, она объяснила, что отцовская цепь выставлена в витрине в Чартвелле, кентской резиденции Черчилля. “Я попросила ее вынуть”, – подмигнула королева. В витрину, по ее распоряжению, поместили копию (18).

День Подвязки, выпадающий на понедельник после Церемонии выноса знамени в июне, – одно из самых красочных мероприятий королевского календаря. Кавалеры ордена собираются в Виндзорском замке, наблюдая за посвящением новичков, проходящим в Тронном зале Подвязки. Зал – словно ожившее средневековое полотно, все облачены в тяжелые темно-синие бархатные мантии с белыми атласными бантами на плечах, оттеняющие блеск цепей и орденов. “Придумавший эти мантии совсем не заботился об удобстве, – заметила как-то королева. – Даже если в его время они были более привычны” (19). Присягу и клятвы рыцарей в верности “она старается не затягивать, все проходит четко и быстро, – утверждает Дебора Девонширская, наблюдавшая за посвящением своего супруга Эндрю, 11-го герцога Девонширского. – Однако клятвы эти – язык сломаешь, и содержание довольно зловещее, сплошь битвы с миром и людьми” (20).

Затем королева приглашает рыцарей на обед в палате Ватерлоо – протяженной галерее с необычным резным потолком и ленточными окнами под ним, навевающими воспоминания о военных кораблях XIX века. Стол изысканно сервирован позолоченным серебром и украшен цветами. Как и на других королевских застольях, по свидетельству Деборы Девонширской, “неторопливому едоку здесь рассиживаться не дадут” (21).

После ланча (22) рыцари готовятся выступить процессией, застегивая мантии и поправляя ордена, цепи и черные бархатные шляпы с плюмажами из страусиных перьев. Из главного здания замка они следуют по мощеной улице к часовне Святого Георгия, шествуя за музыкантами полкового оркестра в золотых мундирах, виндзорскими рыцарями в алой форме и герольдами в алых с золотом камзолах и черных штанах до колена. Вдоль пути следования выстраиваются пешие солдаты королевской конной гвардии.

Многие кавалеры ордена уже довольно пожилые, поэтому некоторым приходится нелегко под тяжестью объемных мантий. “Королева всегда заботится об их удобстве, – свидетельствует подполковник сэр Малкольм Росс, бывший гофмейстер королевы. – Если она предупреждает: “За таким-то надо присмотреть, чтобы он не запыхался”, я веду его короткой дорогой” (23).

Спустя десятилетие с небольшим участие в замысловатых церемониях ордена Подвязки начнет принимать и первый для королевы премьер-социалист Гарольд Вильсон, с воодушевлением отнесшийся к пышным ритуалам. А пока он проводил широкомасштабные социальные реформы и увеличивал бюджетные расходы на жилищное строительство, пенсии, здравоохранение и социальные пособия. Обеспечив себе хотя бы незначительный перевес в парламенте, правительство в лице правящей партии обретает практически неограниченную власть, не требующую компромиссов с оппозицией. Консерваторы за послевоенный период почти не работали над сокращением программ “государства благоденствия”, запущенных при Эттли, и Вильсон значительно расширил их охват.

С 1965 года лейбористы успели отменить смертную казнь, правительственную цензуру, запрет на аборты и уголовное преследование гомосексуализма, снизить избирательный возраст до восемнадцати лет и реформировать законы о разводах. При Вильсоне почти вдвое выросло число университетов и значительно расширились возможности получения бесплатного высшего образования (эта практика закончится через тридцать три года с введением платы за обучение, продиктованным соображениями государственной экономии). В то же время снизилось качество среднего образования за счет упразднения финансируемых государством элитных “грамматических школ”, где в свое время учился не только сам Вильсон, но и другие выдающиеся британские государственные деятели, например Маргарет Тэтчер и Эдвард Хит. На смену учебным заведениям с высокими требованиями пришли эгалитарные общеобразовательные школы со сниженными образовательными стандартами. Финансирование расширяющихся государственных программ происходило за счет увеличения налогов и введения многочисленных займов.

Свои планы премьер-министр излагал королеве на вечерних аудиенциях в Букингемском дворце по вторникам. “У нее был очень правильный подход, – считал Вильсон, согласно воспоминаниям Марсии Фолкендер. – Она не давила, мол, “вот мой совет и вы обязаны его принять”, понимая, что ее задача не советовать, а давать вопросы для обсуждения” (26). Пресс-секретарь Вильсона, Джо Хейнс, подметил, что подобный сократический метод вынуждает премьер-министра “аргументировать свои предложения и очень дисциплинирует, поскольку нужно четко выстроить в голове все тезисы” (27). Тем не менее по большому счету королева не особенно препятствовала маршу социалистического прогресса, хотя Гарольд Макмиллан, в частности, считал, что она оказывала “ограничительное воздействие” (28).

Как и Макмиллан, Вильсон развлекал ее величество политическими сплетнями, например, среди прочего, о французском президенте Валери Жискаре д’Эстене, который, по слухам, любил приударять за женщинами на парижских улицах. “Ее величество воспринимает все, ее ничто не шокирует, – утверждала Марсия Фолкендер. – Она очень хорошо разбирается в людях и видит их насквозь. <…> Со знанием дела описывает положение на политической арене” (29). Кроме того, Вильсон знал, что ее величеству можно довериться, и делился с ней своими тревогами (30) насчет министров, ставящих палки в колеса.

Если отношения с Вильсоном у Елизаветы II складывались тепло с самого начала, то большинство его классово сознательных коллег относились к монархии и королеве с меньшей приязнью. Тем не менее со временем ей удавалось завоевать симпатии даже самых непримиримых, в том числе Барбары Касл, огненноволосой активистки, получившей прозвище лейбористской Черной королевы, и Ричарда Кроссмана, которого историк Э. Н. Уилсон назвал “необузданным бисексуалом-переростком” (31). Когда кабинет Гарольда Вильсона впервые собрался перед Елизаветой II, чтобы принести присягу в качестве членов Тайного совета, им пришлось скрепя сердце соблюсти “ужасно отсталую” (32), по выражению ярого социалиста Веджвуда Бенна, традицию коленопреклонения, клятвы на Библии, касания королевской руки и отхода не разворачиваясь. Сам Бенн постарался отделаться “самым незаметным поклоном на свете” (33).

Кроссман, как и многие другие, ценил способность королевы расположить к непринужденному общению, отмечал ее “приятный смех” и утверждал, что “на самом деле она довольно импульсивна” (34). Королева во время аудиенций с Кроссманом позволяла себе откровенные замечания по широкому кругу вопросов, а он, в свою очередь, гордился умением подметить нюансы ее характера. При упоминании дамы Эвелин Шарп, грозной чиновницы, ответственной за городскую реконструкцию, королева обронила: “Ах, эта! Знаете, она мне не нравится” (35). Про церемонию принесения присяги Тайным советом она сказала: “Филипп всегда считал ее пустой тратой времени”. Однако Елизавета II не знала, что ее собеседник старательно фиксирует все откровения в своих пухлых дневниках. Когда после смерти Кроссмана в 1974 году хранители его литературного наследия собрались опубликовать эти записки, Мартин Чартерис убедил их исключить оттуда “самые неоднозначные фрагменты”, в том числе с высказываниями королевы.

Барбару Касл, отличавшуюся резким юмором и взрывным характером, Елизавета II покорила своим остроумием и “природным обаянием” (36), и отношения между ними установились вполне дружеские. После торжественного банкета в 1965 году Касл слушала, как Елизавета II с принцессой Маргарет обсуждают принца Чарльза, беспокоящегося по поводу приемных экзаменов в университет. “Мы с тобой ни за что бы не поступили” (37), – сказала вдруг королева сестре, и лейбористка поспешила убедить монарха, что “там все не так страшно, как кажется”. Касл поражало, насколько искусно Елизавета II может лавировать в разговоре с политиками противоположных взглядов, храня в памяти массу биографических подробностей, “благодаря чему беседа держится в безопасном, политически нейтральном русле” (38).

Бенн, однако, по-прежнему принимал в штыки Елизавету II и все, что она олицетворяла, – не смягчившись даже после женитьбы на богатой американке с большим особняком в фешенебельном квартале Холланд-парк. Пользуясь своим положением министра связи в правительстве Вильсона, он даже развернул абсурдную кампанию по удалению портрета королевы с почтовых марок. Она терпеливо выслушала его предложение (39) и рассмотрела альтернативные эскизы. Бенн вышел с сорокаминутной аудиенции уверенный, что королева согласна на его проект. “Она оставила его в дураках, – писал историк Кеннет Роуз. – Хотя он думал, что сам обвел ее вокруг пальца” (40). Елизавета II высказала Вильсону свое недовольство в частном порядке, и премьер-министр прикрыл кампанию. Когда Бенн некоторое время спустя прибыл во дворец присягать уже как министр технологии, королева, не удержавшись, сыронизировала: “Наверное, будете скучать по своим маркам” (41). Незадачливый министр поблагодарил ее за “доброту, поддержку и помощь в работе”, а затем, послушно поклонившись, как и положено, покинул зал, пятясь задом.

Для Елизаветы II, вступившей в “средний возраст”, лошади действительно были и страстью, и отдушиной. Все эти годы она очень редко приобретала скакунов в свою конюшню, предпочитая лошадей собственного разведения, по традиции, идущей еще со времен королевы Елизаветы I. В 1960-х она уже более десяти лет заведовала королевским конным заводом с племенными хозяйствами в Сандрингеме и близлежащих Вулфертоне и Хэмптон-Корте, а также Поулхэмптонской конюшне в Беркшире, которую королева арендовала в 1962 году. Десять лет спустя она выкупила Поулхэмптон под “санаторий” для недавно отлученных от кобылы годовалых жеребят и нуждающихся в отдыхе скакунов, которых заслуженный управляющий ее конным заводом Майкл Освальд называл “ходячими больными” (43).

И в частной, и в общественной жизни королева придерживается довольно предсказуемого, упорядоченного графика. В конноспортивной области и племенной работе этот график диктуют случки, рождения, отнятие от кобылы, выездка и скачки. Обычно ее величество навещает кобыл и жеребцов на Сандрингемском конезаводе по два раза в первые полтора месяца года, когда начинается сезон разведения, а затем приезжает в апреле и июле взглянуть на жеребят, появившихся на свет по результатам прошлого сезона. Всех кобыл с потомством она методично фотографирует своим старомодным проверенным фотоаппаратом.

Ранней весной и осенью Елизавета II наведывается с инспекцией к своим однолеткам в Поулхэмптоне, а весной и летом при каждом удобном случае навещает многочисленный молодняк на тренировках в уилтширской, хэмпширской и беркширской конюшнях. Весь год она следит за успехами своих лошадей на скачках, однако посетить лично удается лишь немногие – королевские обязанности не оставляют времени. Неизменны лишь Эпсомское дерби в начале июня и Аскот чуть позже, все прочие крупные скаковые мероприятия ее величество посещает по мере возможности.

Королевский конный завод в Сандрингеме (44) представляет собой живописный комплекс XIX века из красного кирпича и местного коричневого песчаника с дымоходами и круглыми крышами. Кобылы содержатся в просторных денниках, в которых не тесно будет и с новорожденными жеребятами, однако самые роскошные условия у жеребцов: еще более просторные боксы с кафельными стенами, тридцатисантиметровым слоем опилок на полу, инфракрасными лампами для обогрева и сушки, высокими окнами и двускатной деревянной кровлей, крытой сверху тростником. Для жеребцов предназначены четыре паддока по два акра каждый, огороженные кирпичными стенками и живой изгородью, за которыми зеленеют сады с фонтанами.

Главное здание конного завода, где и происходит разведение, – случной манеж, огромное сооружение с песчаным полом. Специалисты по племенной работе и скачкам дают рекомендации, однако, в отличие от своих официальных обязанностей, где она вынуждена прислушиваться к другим, здесь Елизавета II часто проявляет инициативу, руководствуясь собственными наблюдениями и знанием кровей. Она сама видит, какие лошади более выносливы, какие берут скоростью, каким присуща такая важная черта, как храбрость. У королевы точный глаз на лошадиные стати – как отмечал Генри Порчестер, она с ходу определяет “хорошие плечи, короткие берцовые кости, хорошее копыто, плоское копыто, саблистые или прямые скакательные суставы, хороший круп, глаза или правильно вылепленную голову” (45). Именно она заметила, когда на конюшне перепутали двух однолеток, Дутелля и Эгримента, которых она прежде видела лишь жеребятами. “Она много читает и великолепно ориентируется, – говорит Майкл Освальд. – Если хотите обсудить каталог выставленных на продажу, нужно подготовиться как следует, потому что родословную каждой лошади она перечислит вам до четвертого колена” (46). Окончательное решение “всегда остается за королевой” (47), – писал Артур Фицджеральд в официальной истории королевских конюшен.

Освальд в шутку называет Сандрингемский конный завод “Центром планирования семьи и брачным агентством для лошадей” (48). Однако сам процесс случки призового скакуна стоимостью в несколько миллионов долларов с одной из королевских племенных кобыл – не для слабонервных. Это серьезнейшее испытание, требующее направить в нужное русло страсть двух мощных возбужденных животных весом почти в тонну каждое. Елизавета II в этой своей ипостаси обычной деревенской жительницы наблюдала бурю страстей на случках чистокровок не один раз. Сдержанная и рафинированная в обычной жизни, королева обычно вставала в углу манежа рядом с грумами и управляющим, пока специалисты по безопасности не потребовали соорудить для нее специальную смотровую трибуну. “Она спокойно относится к естественным процессам, – говорит Майкл Освальд, – и не устраивает ажиотажа” (49).

Стремительный, неистовый и потенциально опасный акт случки начинается, когда в манеж вводят пришедшую в охоту кобылу. На задние ноги надевают тяжелые кожаные “сапоги”, чтобы она не лягнула жеребца, а шею и холку закрывает толстая кожаная “фальшивая грива”, защищающая лошадь от нередких во время страсти укусов.

Сперва кобылу заводят в специальный денник с обитыми мягким материалом стенами и большим окном наружу, где она заигрывает с жеребцом-“пробником”, и, когда достигнет достаточного возбуждения (безошибочным признаком которого служит “мерцание” вульвы), ветеринар с помощью пальпации и ультразвука определяет, близка ли овуляция. Если да, кобылу возвращают в случной манеж и ставят в углубление посередине. Один из грумов держит ее под уздцы, второй фиксирует с помощью “закрутки” – шеста с петлей на конце, которая закручивается вокруг верхней губы. Еще четверо требуются, чтобы удержать разгоряченного жеребца, который, покрывая кобылу, упирается, фыркает, ржет и встает на дыбы. Направить его дикую энергию в нужное русло помогает конюх, стоящий у хвоста кобылы.

После того как ультразвуковой анализ подтвердит оплодотворение, королева будет следить за вынашиванием, которое длится одиннадцать месяцев. Иногда она присутствует и на выжеребке, обычно случающейся ночью. Как правило, ее величеству отсылают фотографию жеребенка, кличку для которого она иногда придумывает еще до появления малыша на свет. За ростом и развитием новорожденных королева следит до самого отлучения от кобылы и перевозки в годовалом возрасте в Поулхэмптон.

Во время одного из своих визитов в Поулхэмптон Елизавета II вместе с Генри Порчестером, конюхом Шоном Норрисом, тренером Иэном Болдингом и его женой Эммой вышла в леваду посмотреть поближе на шестерых жеребят, которых как раз должны были объезжать. Внезапно жеребята пустились вскачь по кругу (50), то взбрыкивая, то поднимаясь на дыбы. Стоять на месте остались только Болдинг и королева, остальные трое гостей кинулись со всех ног к выходу. Елизавета II и тренер знали, что нужно застыть столбом, тогда молодняк не тронет их и постепенно успокоится.

“Да, было страшно” (51), – признавалась королева после. “Она и бровью не повела”, – утверждает Болдинг, ставший свидетелем этого примера несгибаемого мужества, одной из определяющих черт характера королевы. “В момент стресса она успокаивается, не позволяя себе поддаться всплеску адреналина и паниковать” (52), – говорит Монти Робертс, подружившийся с ее величеством калифорнийский конный тренер, владеющий, по слухам, “лошадиным словом”.

Подготовка однолеток к скачкам требует от королевы почти такого же пристального внимания, как и разведение. Как заметил Генри Порчестер, “общаться с ней – это почти как общаться с тренером” (53), настолько хорошо она разбирается в деле. “ Будь она обычным человеком, наверное, тренировала бы лошадей, – считает Иэн Болдинг. – Ей очень нравится процесс” (54). Королева всегда распределяла своих скакунов между несколькими тренерами – прежде всего из желания наблюдать разные подходы. “Тренер может с одной лошадью сработаться лучше, с другой хуже, – утверждает Освальд. – Это примерно как выбирать школу для ребенка” (55). Елизавета II может часами стоять у окутанного рассветным туманом тренировочного трека в своем платке, твидовом пальто и резиновых сапогах, не сводя бинокля с лошадей, галопирующих по холмистой равнине. “Она следит за движениями коня, за выбросом ног, – комментирует Иэн Болдинг. – За манерой бега” (56).

Повторно королева навещает (57) своих лошадей в денниках вечером, когда можно не спеша осмотреть их по одному, угощая морковкой или пучком клевера, и ласково похлопать по холке, беседуя с грумами. Она знает всех грумов и персонал, с уважением относясь к их опыту и знаниям. Конноспортивный мир – одна из немногих областей, где стираются границы и где королева может общаться со всеми на равных. Дела и тревоги конников заботят ее не меньше, чем дела их четвероногих подопечных.

Осматривая конюшни Болдинга в Кингслере, Елизавета II поинтересовалась системой вентиляции, зная, что лошади дышат только носом и поэтому подвержены респираторным инфекциям. Вернувшись в дом, она высморкалась и показала изумленному тренеру платок с темными следами. “Мне показалось, что там невероятно пыльно и нечем дышать” (58), – сказала королева. Таким простым и наглядным способом она продемонстрировала, как туго приходится лошадям. Болдинг прорубил в задней стенке конюшни несколько отверстий, которые затем закрыл экранами, и добавил вентиляционный люк в крыше, чтобы улучшить циркуляцию воздуха.

В своих загородных резиденциях королева выезжает верхом почти каждый день, даже в дождь – для разгрузки и физической зарядки. Она отлично ездит с самого детства, у нее хорошая посадка и легкая, но твердая рука. Несмотря на неизменно сопровождающих ее грума и телохранителя, в этой беззаботной скачке по сельским просторам она максимально предоставлена сама себе – что для королевы редкий случай.

Она не увлекается взятием барьеров и знает, как обезопасить себя. Однако при всем своем благоразумии никогда не надевает шлем – не надевала даже в молодости, когда повязанный на голове платок едва не слетал от бешеной скачки на соревнованиях с сестрой и дочерью во время ежегодного Золотого кубка в Аскоте. По воспоминаниям Джин Карнарвон, ее супруг “просто бесился, когда она так делала. Он ее убеждал надеть шлем, а она ни в какую” (59). Иэн Болдинг однажды попытался урезонить королеву во время верховой прогулки в Виндзорском парке. “Уж кому-кому, а вам точно следовало бы надевать шлем” (60), – сказал он. “А я не надеваю. Зато вам, в отличие от меня, не приходится делать укладку” (61), – парировала королева без капли высокомерия, подчеркивая лишь необходимость быть постоянно готовой к встречам и аудиенциям.

Филиппа, в отличие от жены, не приучали к седлу в детстве. В 1950 году на Мальте он увлекся поло, дававшим отличную физическую нагрузку и возможность преодолевать себя. Он с самого начала придерживался агрессивного стиля, “стремился к победе любой ценой” (62), – свидетельствует майор Рональд Фергюсон, частый партнер Филиппа по игре. По мнению Фергюсона, “в турнирах Филипп выплескивал накопившееся у него недовольство. Он приезжал весь взвинченный <…> дым из ушей, но через несколько игр буквально преображался – злости и гнева как не бывало”.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.