Смерть Жданова

Смерть Жданова

Академик Лысенко и борьба за власть в Политбюро. Жданову всё хуже. Я подружился с сыном Жданова. Чудо-юдо «от сохи» становится живым классиком. Хрущев как покровитель Лысенко. «Ах вы, наивная душа». «Поднялся со стула я и сказал: я разрешил, товарищ Сталин». Суслов был занят другими делами. Агитпроп попадает «под Маленкова». Обморок и больничная палата. «Жданова убили врачи».

На мартовском заседании Политбюро раздались осторожные голоса против Лысенко. Но Сталин язвительно ответил президенту Академии наук СССР А.Н. Несмеянову на частное замечание того в адрес Лысенко. Затем подробно говорил о заслугах Лысенко. Он зачитал полностью какой-то отзыв о работах Лысенко с ветвистой пшеницей и продолжал:

— Вы подумайте только: обыкновенная пшеница имеет 30—40 зерен в колосе, а ветвистая 150—200. Какое это будет увеличение хлебных богатств, если удастся производственно освоить выращивание ветвистой пшеницы. Лысенко работает с ней не как крестьянин, а как ученый. Ветвистая пшеница была в Америке и в Канаде, но выродилась. Если Лысенко удастся её освоить, это будет великое дело. Пока, в опытах Лысенко и грузинских селекционеров она деградирует. Надо следить за этим делом и охранять его. У нас на Сельскохозяйственной выставке пытались похитить один колос ветвистой пшеницы…

…Может; показаться странным: какое отношение имела биология к борьбе за власть в Политбюро?

Связанная с этим история развивалась действительно странно, но предельно драматично — и закончилась смертью А.А. Жданова.

На всех заседаниях ЦК, на которых мне довелось быть, Андрей Александрович Жданов вел себя очень сдержанно и осторожно. И это вполне понятно. С 1944 года А. Жданов переходит на работу в ЦК партии. Неиссякаема была его инициатива в постановке крупнейших идеологических проблем. Его выступления, доклады, беседы по вопросам философии, литературы, искусства, международным проблемам всё увеличивали его популярность в партии и в народе.

В это время Г. Маленков был отставлен от работы в качестве Секретаря ЦК и пребывал в Совете Министров СССР более или менее не у дел. Руководство всеми отраслями партийной работы по линии Секретариата ЦК осуществлялось А. Ждановым.

Сталин очень сблизился с Ждановым. Много времени они проводили вдвоем. Сталин высоко ценил Жданова и давал ему одно поручение за другим, самого разного характера. Это вызывало глухое раздражение со стороны Берии и Маленкова. Их неприязнь к Жданову всё возрастала. В возвышении Жданова им мерещилась опасность ослабления или потери доверия к ним со стороны Сталина.

Да простит мне читатель мои невольные ошибки и заблуждения, мои попытки представить себе мысли Лаврентия Берии в период после окончания войны. Попытки представить его состояние: страх, вечное сосущее неотвязное чувство страха перед Сталиным. Что думает о нем этот человек? Не ворвутся ли к нему в особняк на Садово-Кудринской улице кромешной ночью неведомые новые опричники Сталина? Разве не было так с его предшественниками — Ягодой, Ежовым, Абакумовым?

Почему Сталин так пристально смотрит на него в последнее время? Почему несколько раз он обошел его, не пригласил к себе на ужин? Может быть, это козни против него Жданова или Вознесенского или обоих сразу? За последние годы Николай Александрович Вознесенский непомерно возвысился. Сталин передоверил ему огромную власть в решении экономических вопросов. Авторитет Вознесенского непререкаем. Жданов стал главным советчиком Сталина по всем идеологическим вопросам. Всё свободное время Сталин проводит со Ждановым…

К Жданову, отмечу, питали большие симпатии наиболее влиятельные, марксистски образованные и просвещенные люди в Политбюро — В. Молотов и Н. Вознесенский. Поэтому цель Берии—Маленкова была ясна: любыми средствами ослабить доверие Сталина к Жданову, на чем-то дискредитировать его. Это означало бы вместе с тем ослабить или даже подорвать доверие Сталина к Молотову и Вознесенскому.

При патологической мнительности Сталина такие возможности всегда находились. Блестящие выступления Жданова печатались огромными тиражами и передавались по радио. Выходили тома со статьями и речами В. Молотова. В 1948 г. получила Сталинскую премию 1 степени теоретическая работа Н. Вознесенского «Военная экономика». Молотов и Вознесенский стали академиками. Уже одно это давало возможность всемогущему Яго—Берии с лестью и вероломством сыпать соль на самую больную рану Сталина: Жданов, мол, себя популяризирует. Жданов хочет занять ваше место теоретика партии. Жданов группирует вокруг себя «своих» людей — ленинградцев и не только ленинградцев.

То же говорилось, полагаю, при всяком удобном случае о Вознесенском, о Молотове. Конечно, не так (до поры до времени) прямолинейно и открыто, а тоньше, хитрее, ядовитее.

Жданов знал о всех этих интригах и часто выходил из равновесия. Он не раз приезжал «сверху» крайне озабоченный и расстроенный. Это сразу сказывалось на больном сердце. Он становился бледным и прозрачным. При рассказе о том, что было «наверху», он возбуждался, начинал прерывисто дышать и жадно хватать ртом воздух. Но по соображениям такта никогда не позволял себе сказать вслух что-нибудь недостойное о других членах Политбюро.

И вот случай нанести больному Жданову удар представился. И притом с самой неожиданной стороны. Он был связан как раз с Лысенко — и с выдвижением на политическую работу сына Андрея Александровича, Юрия Андреевича.

Я познакомился с Юрием Ждановым летом 1947 года в Сочи. На меня он произвел очень благоприятное впечатление своей воспитанностью, эрудицией, музыкальностью, легким, веселым нравом. С молодежной компанией мы ездили на Рицу — волшебной красоты горное озеро. После пяти лет пребывания в армии, после грязи, крови и мук войны всё казалось мне дивно-прекрасным: и море, и эвкалипты-гиганты, и бездонная бирюза неба, и нежнейшие чайные розы. Как-то, всё с той же компанией, музицировали на одной из правительственных дач. Я пел что-то Чайковского, Рахманинова, старинные русские романсы, Юрий Андреевич аккомпанировал, импровизируй — без нот…

В Москве, после одного из приездов «сверху», Андрей Александрович упомянул:

— Вчера товарищ Сталин сказал мне: «Вы что же скрываете от меня своего сына? Нет, нет, Вы приведите его как-нибудь ко мне и познакомьте нас».

Вскоре я увидел решение о назначении Юрия Андреевича на работу в Отдел науки ЦК. Так началось наше уже не музыкальное, а деловое сотрудничество.

В апреле 1948 г. в ЦК был созван Всесоюзный семинар лекторов. За несколько дней до открытия семинара Ю. Жданов сказал мне, что он хотел бы прочитать на семинаре доклад о положении в советской биологической науке. В докладе предполагалось покритиковать академика Лысенко. Юрий поделился своими намерениями: какое именно из положений Лысенко затронуть, и показал мне подготовленный текст доклада.

С Т.Д. Лысенко я познакомился в 1936 году, работая в Отделе науки ЦК. Лысенко тогда делал только ещё первые шаги на поприще науки, и аппарат ЦК всячески, помогал ему, как новатору, двигаться вперед. Лысенко щедро поощрялся и популяризировался как практик, как человек от земли и противопоставлялся оторванным от жизни кабинетным ученым, занимающимся «абстрактными проблемами».

В первый период я тоже скорее видел в Лысенко чудо-юдо: ишь ты, простой агроном, человек «от сохи», а вот самостоятельно и по-новому ставит коренные проблемы биологической науки.

Скоро вокруг Лысенко стали группироваться люди типа И. Презента, И. Глущенко, Н. Нуждина и другие. Эти предприимчивые люди от науки почуяли, что Лысенко становится фаворитом в самых высоких сферах и на него можно делать ставку. Сам Лысенко по теоретической малограмотности своей не мог литературно оформлять приходящие ему в голову «новаторские» идеи. Радетели-презенты придавали этим идеям, или порой простым агротехническим приемам, литературное обрамление. Постепенно предположения и домыслы Лысенко стали именоваться ими в широкой печати «новыми открытиями», «биологическими законами», «законами жизни», «мичуринской биологией».

И Лысенко при жизни провозгласили классиком. А все предшествовавшие ему завоевания генетики, в том числе открытия и теоретические положения Грегора Менделя и Томаса Моргана, объявлены были Лысенко и его окружением идеализмом и буржуазными выдумками.

В развитых капиталистических странах классическая генетика делала одно величайшее открытие за другим. На основе глубочайшего проникновения в тайны живой клетки и законов наследственности создаются новые сорта сельскохозяйственных растений, повышается урожайность полей, движется вперед медицина. А лысенковцы с маниакальным упорством объявляют гены и хромосомы — эти субстраты наследственности — несуществующими.

Т. Лысенко становится академиком и директором Института генетики Академии наук СССР, президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. Ему трижды присваивается звание лауреата Сталинской премии. По всякому поводу и без повода ему вручается 6 (шесть!) орденов Ленина, звезда Героя Социалистического Труда. Он становится бессменным депутатом Верховного Совета СССР.

И чем шире росло негодование самых широких кругов советских ученых (не только биологов) по поводу той вульгаризации, которую: изрыгал Лысенко, тем истошнее кричали презенты-глущенки-нуждины о гениальности вновь коронованного папы.

Как же и почему произошла вся эта великая мистификация, обошедшаяся так дорого социалистическому обществу?

Т.Д. Лысенко начинал свою деятельность агронома-новатора на Украине, сначала в Уманской школе садоводства, затем в белоцерковской селекционной станции и Одесском селекционно-генетическом институте. Н. Хрущевым он был поддержан и разрекламирован. Хрущев слыл знатоком сельского хозяйства на Украине. С его слов и рекомендаций составил, по-видимому, свое суждение о Лысенко и Сталин.

Сталин был нетороплив и осторожен, прежде чем прийти к определенному выводу. Но сформировав свое мнение, считал его абсолютом. Конечно, такой абсолютный характер каждому его слову придавало его окружение. Но и сам Сталин не допускал и тени критики в свой адрес.

Хрущев был круглый невежда. Но он в большинстве случаев, не консультируясь ни с кем и никогда ничего не читая, по наитию квалифицировал, заключал, определял истину по любому самому сложному вопросу. Он приходил в ярость, когда кто-либо допускал малейшее сомнение в правоте его суждений. И в таких случаях был очень мстителен.

Вся мистификация с Лысенко обусловлена была претенциозностью Хрущева и поддержана затем, по информации Хрущева же, непоколебимым авторитетом Сталина. Этим и объясняется, что молодой агроном, ещё не приобщившись и к сотой доле тех сокровищ, которые накопила биологическая наука, ничего полезного не давший ещё сельскому хозяйству, коронуется вдруг в качестве папы «мичуринской биологии».

И чем назойливее развертывалась кампания против «буржуазной морганистско-мендельянской генетики» и чем больше славословились «великие открытия» Лысенко, тем больше отставала советская биологическая наука от уровня мировой науки и тем дороже должно было расплачиваться советское общество за это отставание.

Мы предавали проклятию ген и платили затем миллионы рублей золотом для закупки в Америке гибридных семян кукурузы, полученных на основе завоеваний классической генетики.

Мы отлучили от науки Грегора Менделя и его последователей и расходовали огромные валютные фонды для закупки чистопородного скота, выведенного на основе законов наследования признаков, открытых Менделем.

Мы объявили буржуазной выдумкой теорию наследственности, а за рубежом на основе этой теории методом увеличения числа хромосом выводились высокоурожайные сорта хлебных злаков, расширялась сырьевая база лекарственной промышленности — и мы выплачивали дань за свое отставание.

Мы — рядовые работники Отдела науки ЦК — понимали глубокую ненормальность сложившегося положения в биологической науке. Казалось совершенно невероятным, чтобы большинство советских ученых — коммунистов и беспартийных, старых и молодых — ни с того ни с сего ополчились против одного новатора. Неужели вся рота идет не в ногу, один Лысенко в ногу?

Мы сели за Дарвина, Менделя, Моргана, Мичурина, советские учебники по генетике и растениеводству, зоотехнике. Мы обратились к академику А.С. Серебровскому, профессору МГУ, с просьбой провести с нами занятия и необходимый минимум лабораторных опытов по генетике.

И вот мы в университетской лаборатории. Мы сами подсчитываем мушек-дроздофил, скрещиваем их, создаем всякие комбинации и отчетливо видим закономерности наследования, расщепления, условия образования константных (не расщепляющихся) форм и т.д.

И чем глубже внедрялись мы в научную литературу, чем больше беседовали с истинными учеными, тем тверже убеждались, где истинная наука и где непроходимая вульгарщина. Вульгарщина, прикрытая громкими фразами, что человек должен быть активным преобразователем природы, а не пассивным приспособленцем к ней; что довольно по десять лет корпеть над одним сортом пшеницы, надо делать это за год и т.д.

И тем не менее мы бессильны были что-нибудь сделать, чтобы обуздать невежд и поддержать в науке истинные, а не мнимые силы прогресса.

И так продолжалось вплоть до падения Хрущева, когда постепенно, со скрипом, при сопротивлении заскорузлых чиновников, начало выявляться истинное лицо и опустошительные последствия лысенковщины.

Я всем существом моим жаждал конца лысенковщины, дискредитировавшей и нашу науку, и мою Отчизну. Вот почему я без колебаний поддержал намерение Юрия Жданова выступить с критикой Лысенко на семинаре лекторов.

Программу семинара я доложил М. Суслову как начальнику Агитпропа.

Доклад Ю. Жданова состоялся. Всё изложено было с большим тактом. Критика Лысенко велась в строго научном плане. Доклад встречен был на семинаре с большим сочувствием.

На следующий день мне позвонил Маленков с просьбой прислать ему стенограмму доклада Юрия Жданова.

Я сказал Маленкову, что стенограмма, как и обычно, будет готова через несколько дней: надо расшифровать, затем автор должен выправить её. Маленков настаивал, говоря, что звонит не только от своего имени:

— Я хочу, чтобы вы поняли, что стенограмма должна быть прислана немедленно и без всякой правки.

Я зашел к А.А. Жданову и сказал ему о звонке. Андрей Александрович был очень озабочен:

— Маленков достаточно вышколенный человек. Он не звонил бы вам, не имея на то поручение Хозяина. Пошлите стенограмму. Но как вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Мне было бы грех жаловаться на Юрия. Он воспитанный человек и очень почтителен дома, в семье. Но страшно увлекающийся, романтик. Он ни слова не сказал мне о предстоящей лекции. Действовал от чувства. А как вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может повести такой доклад?

— Андрей Александрович, но ведь надо же кончать со всем этим позором. Ведь негодуют все ученые. Сельскому хозяйству наносится огромный урон. С лысенковской абракадаброй мы стали посмешищем для всего мира.

— Ах вы, наивная душа. Что вы мне-то доказываете? Я вижу, что вы не научились оставаться на почве реальности…

На следующий вечер А. Жданова, М. Суслова, меня и Ю. Жданова вызвали на заседание Политбюро в кабинет Сталина. Заседание началось с вопроса о докладе Ю. Жданова на семинаре лекторов. Сталин был хмур. В руках он держал стенограмму ждановского доклада.

— Все прочитали доклад Жданова, молодого Жданова?

— Прочитали.

— Это неслыханное дело. Без ведома ЦК поставили на сборе лекторов доклад молодого Жданова. Разделали под орех Лысенко. На каком основании? Кто разрешил?

Все молчали. Мне казалось, что ответ на этот вопрос должен дать Суслов, как начальник Управления, которому я письменно доложил о всей программе семинара. Но он молчал. Молчание становилось тягостным и невыносимым. Тогда поднялся со стула я и сказал:

— Я разрешил, товарищ Сталин.

В комнате повисла свинцовая тишина. Сталин круто остановился против меня, и я встретился с его испытующим тяжелым взглядом.

— На каком основании? Вы что, не знаете, что на Лысенко держится всё наше сельское хозяйство?

В какие-то доли секунды у меня в мозгу пронеслись картины прихода ко мне многих ученых, стариков селекционеров с жалобами на свою затравленность лысенковской камарильей. Я вспомнил делавшиеся мне многочисленные сообщения о дутом характере лысенковских «великих открытий» и достижений.

И я сказал:

— Товарищ Сталин, вам неправильно докладывали о работах Лысенко. Я недавно назначен в Агитпроп. Но за эти месяцы ко мне приходили наши выдающиеся ученые-селекционеры. Их сортами засеваются десятки миллионов гектаров пшеницы, ржи, клевера, гречихи.

Но все они заклеймены Лысенко и его сподвижниками кличками «вейсманисты», «морганисты», «антимичуринцы». Ученые не могли назвать мне ни одного нового сорта, действительно выведенного Лысенко, ни одной крупной научной рекомендации, поднимающей наше земледелие. Я готов понести любое наказание. Но я убедительно прошу поручить специальной комиссии разобраться с работами Лысенко. Без комиссии из ЦК никто не осмелится решить это дело правильно.

Я выпалил всё это на едином дыхании. Громко. С горячей взволнованностью.

В этом кабинете обычно никто не произносил речей. По самым сложным вопросам здесь всё говорилось очень лаконично: «да», «нет», «правильно», «принять», «поручить разобраться». Кроме того, в этом кабинете обычно не говорили громко. Очень тихо, глухим голосом говорил сам Сталин. Другие не выходили из этого тона. А у меня получился какой-то крик наболевшей души.

Все молчали…

Сталин подошел к своему столу, взял папиросу и вытряс табак в трубку. Он проделал то же и с другой папиросой. Раскурил трубку и медленно прошелся вдоль стола заседаний. Опять взглянул на меня долгим взглядом. Затем произнес очень тихо, но мне послышались в его тоне зловещие ноты:

— Нет, этого так оставить нельзя. Надо поручить специальной комиссии ЦК разобраться с делом. Надо примерно наказать виновных. Не Юрия Жданова, он ещё молодой и неопытный. Наказать надо «отцов»: Жданова (он показал мундштуком трубки на Андрея Александровича) и Шепилова. Надо составить развернутое решение ЦК. Собрать ученых и разъяснить им всё. Надо поддержать Лысенко и развенчать как следует наших доморощенных морганистов. Надо запретить Агитпропу так своевольничать. Кто дал право самостоятельно решать такие вопросы? Кстати, кто у нас Агитпроп?

М. Суслов, поднявшись со стула:

— Я, товарищ Сталин.

— А чего же вы молчите? Вы разрешали ставить такой доклад?

— Нет, не разрешал. Я не занимайся этим вопросом. Я был занят другими делами.

—Бросьте вы, мы все заняты многими другими делами. А порученное дело ведем и отвечаем за него… Сталин начал перечислять членов Политбюро и других работников, которые должны были образовать комиссию. Возглавил комиссию Маленков.

Андрей Александрович Жданов в ходе заседания не проронил ни слова. Но судя по всему этот эпизод причинил ему глубокую травму. Я не знаю, что происходило в эту ночь после заседания Политбюро. Но в следующий полдень Андрей Александрович вызвал меня. Он выглядел совсем больным, с большими отеками под глазами. Он прерывал беседу длительными паузами: его мучили приступы грудной жабы, астматическое удушье.

Мне показалось очень неожиданным и странным, что Андрей Александрович не только не начал меня распекать за вчерашнее, но не сделал ни одного серьезного упрека. Тоном большого сожаления или даже участия он сказал мне:

— Вы очень неосторожно вели себя вчера на Политбюро. Это могло кончиться для вас, а может быть и не только для вас, трагически. Вам теперь всё нужно начинать сначала (я тогда не понял смысл этой фразы). А мне, возможно, придется поехать полечиться. Что-то сердце начало сдавать.

…Я не знаю, какие пружины и шестеренки большого, сложного механизма, именуемого «руководство», действовали в последующие дни и недели. Поползли слухи, что А. Жданов перейдет на другую работу, а на руководство Секретариатом вернется Маленков. Все осведомленные люди понимали, что Берия и Маленков воспользуются «делом Лысенко», чтобы убрать Жданова. Ждали решения комиссии по делу Лысенко. Ждали ещё чего-то, чего — никто толком не знал.

Но на сей раз, ко всеобщему удивлению, ничего страшного не произошло. В вышедшем решении не было никаких организационных мер ни в отношении А. Жданова, ни в отношении меня.

Состоялся ли разговор по душам у Андрея Александровича со Сталиным, и ему удалось как-то и в чемто убедить его; запомнилась ли моя горячность и убежденность в выступлении на заседании; остановила ли Сталина от организационных мер бурно прогрессировавшая болезнь Жданова; стало ли Сталину именно в эти дни известно, что Юрий Жданов будет его зятем — мужем его дочери Светланы? Я не знаю. Знаю лишь, что 10 июля Ю.А. Жданов послал письмо Сталину, в котором заявил, что, выступив на семинаре лекторов со своим докладом, он «совершил целый ряд серьезных ошибок». Вместе с тем он повторил, что «не согласен с некоторыми теоретическими положениями академика Лысенко». Через месяц это письмо было опубликовано в «Правде». Позже Юрий Андреевич показал мне письмо И. Сталина к нему, в котором безоговорочно осуждался «менделизм-морганизм».

31 июля 1948 года в соответствии с решением ЦК открылась многолюдная сессия по сельскому хозяйству. С докладом «О положении в биологической науке» выступил Лысенко, который вновь был — теперь уже всей сессией — миропомазан в качестве живого классика, И понадобилось ещё 8 долгих лет, прежде чем мне с величайшим трудом удалось уговорить Хрущева и провести решение об освобождении Лысенко с поста президента ВАСХНИЛ, и то под тем предлогом, что он слаб в организационном отношении и не справляется с руководством Академией, что ему лучше сосредоточиться на научно-экспериментальной работе.

…Как-то солнечным утром Андрей Александрович вызвал меня и сказал:

— Меня обязали ехать на отдых и лечение. Я буду не так далеко от Москвы, на Валдае. Уверяют, что там легко дышится. Ну, посмотрим. А вы должны регулярно докладывать мне обо всем существенном, что будет происходить в идеологической работе. Я не собираюсь отрываться от дел и думаю, что уезжаю ненадолго. Звоните. Помощники будут ездить ко мне регулярно, присылайте информацию с ними.

Пару раз Жданов звонил мне с Валдая по телефону и спрашивал, что новенького. А работы было поверх головы. В июле 1948 г. прошла реорганизация аппарата ЦК. Управление пропаганды и агитации было преобразовано в Отдел: Сталин сказал, что слово «управление» больше подходит для хозяйственных организаций. Функции и объем работы Агитпропа остались теми же, т.е. безбрежными. Я был назначен руководителем отдела.

Работа отнимала в буквальном смысле слова дни и ночи. Мне предоставили в Серебряном бору пару комнат на даче. Здесь мы и жили с семьей летом. Сладко пахло смолой и травами. Весной где-то в кустах всю ночь заливался соловей. Но глазам не оставалось времени смотреть на несказанные чары земли. Приезжал я на дачу на рассвете, а то и утром. Несколько часов тяжелого сна, иногда искусственно вызванного снотворным, не восстанавливали сил полностью. Взбадривало короткое купание в Москве-реке. Но вся работа шла на полный износ.

С болезнью Жданова на руководство Секретариатом ЦК вернулся Маленков. Самое горячее его желание осуществилось. При даче поручений, в особенности когда они связаны были с выполнением указаний, полученных от Сталина, Маленков ставил фантастически короткие сроки исполнения. Не успевал Сталин высказать то или иное пожелание, как буквально вздыбливалась вся страна и партия, в движение приводились все рычаги государственного и партийного аппаратов. И при очередной встрече Маленков докладывал:

— Товарищ Сталин, ваше поручение выполнено.

Я же… я четыре года пробыл на фронтах в тяжких условиях. Потом — буквально испепеляющая человека ночная работа в «Правде». И теперь — сверхчеловеческое напряжение в Агитпропе. Причем вся работа шла под аккомпанемент восклицаний, недоумений, понуканий, предупреждений. Я инстинктом понимал, что для сверкающе-отчетного стиля работы Маленкова я, должно быть, не лучший глава Агитпропа. Тем не менее всякие замечания меня очень травмировали.

Наконец, должно быть, «не вынесла душа поэта». Как-то, возвращаясь к себе в кабинет с пятого этажа, я упал в коридоре в глубоком обмороке и очнулся только в Кремлевской больнице.

Потянулись томительные дни в торжественной тиши больничной палаты. Диагноз: динамическое нарушение кровообращения головного мозга на почве истощения нервной системы.

Интеллектуальный мотор, однако, продолжал свою бешеную работу. В голове проносились мысли о незавершенных работах по издательствам, изучению иностранных языков в школах, о выпуске новой серии агитплакатов, о недостатках преподавания политической экономии в вузах, об отставании советского футбола, об увеличении производства газетной бумаги, о новом наборе слушателей в Академию общественных наук и сотни других.

По одним нужно было представить проекты постановлений ЦК, по другим — информационные записки, по третьим — ходатайства в Совет Министров. И всё важно, всё — неотложно. А я лежу. Велено соблюдать абсолютный покой. Какой к черту покой. И я рвался кому-то звонить, кого-то вызывать в палату, кому-то писать записки. Вторгались врачи и пытались перерезать одну артерию связи с жизнью за другой. И Жданова нет на месте, и я своей дурацкой болезнью так подвожу всё дело, мучительно думалось мне.

А о Жданове с «воли» приходили тревожные вести: тяжелые приступы грудной жабы и усилившиеся астматические удушья… В самом конце августа Политбюро направило на Валдай Н. Вознесенского, чтобы навестить больного. Утром 31 августа Андрей Александрович встал, побрился. Читал газеты, просматривал почту…

— Как я сегодня хорошо себя чувствую, давно уже так не было, — сказал он окружающим.

А в 3 часа 55 минут дня Жданова не стало. Заключение медицинской комиссии гласило: смерть наступила от паралича болезненно измененного сердца при явлениях острого отека легких. Николай Вознесенский оказался уже у смертного одра соратника.

Мне, заключенному в больнице, не разрешено было проводить Жданова к месту его вечного упокоения.

На Пленуме ЦК после XIX съезда партии Сталин с волнением и большой силой убежденности говорил, что Жданова убили врачи: они-де сознательно ставили ему неправильный диагноз и лечили умышленно неправильно. Конечно, это были измышления больного мозга. Но я нисколько не удивился бы, если бы узнал, что Берия приложил руку к тому, чтобы жизнь А. Жданова во время его нахождения на Валдае преждевременно оборвалась.

Думаю, что в будущем история воздаст должное талантливому большевику-романтику за тот вклад, который он внес в дело великой пролетарской революции.

Но она не сбросит с другой чаши весов тот факт, что с именем Жданова связан ряд недемократических мер и деклараций в области литературы, драматургии, кино, музыки и других сфер идеологии. Жданов многое сделал, чтобы укрепить в различных областях духовного творчества принципы революционного марксизма, ленинской партийности, народности. Но он же настойчиво пытался унифицировать такие процессы духовного творчества, которые не должны и не могут быть унифицированы, ибо это противоречит эстетическим принципам марксизма-ленинизма.

Правда, за всем этим стояли диктаторские предписания Сталина, которым Жданов, как и все мы, беспрекословно повиновался. Но это не снимает исторической ответственности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.