Глава 11

Глава 11

Теляковский. – Дифтерия Лидии. – Школьный спектакль. – Китайский театр в Царском Селе. – Выпускные экзамены. – Мой первый гардероб. – Дебют. – Прощай, училище

Когда осенью я вернулась в училище. Варвара Ивановна встретила меня словами: «Похоже, твое здоровье ничуть не улучшилось. Каникулы дома не пошли тебе на пользу». Выводы школьного врача по поводу моего здоровья после медицинского осмотра тоже были достаточно пессимистичными. Я очень расстроилась, когда он покачал головой и объявил, что, по его мнению, я никогда не наберу достаточно сил, чтобы стать танцовщицей. Однако со временем я стала сильнее. Размеренный образ жизни, простая здоровая пища, просторные, полные воздуха помещения, периодические курсы лечения – режим школы в целом помог мне преодолеть анемию. Теперь я уже училась в последнем классе. Весной я закончу обучение, но мне исполнится только семнадцать лет, а по установленным правилам покидать училище разрешалось лишь по достижении восемнадцати лет. Варвара Ивановна склонна была оставить меня в училище еще на год в качестве пепиньерки. Это означало, что я стану изучать только искусства: танец, музыку, пение, актерское мастерство и фехтование. Родители, естественно, хотели, чтобы я поскорее вернулась домой. Помимо нежной привязанности ко мне, мама принимала в расчет и вопрос моего жалованья, которое могло стать существенным подспорьем при наших стесненных обстоятельствах. Она посетила директора, но в разговоре с ним привела неудачный аргумент:

– Ваше превосходительство, вы же не захотите вычеркнуть целый год из жизни моей дочери только ради того, чтобы не создавать прецедента. Она получает самые высокие отметки и вполне подготовлена к выступлению на сцене.

– Меня удивляет, мадам, что вы считаете вычеркнутыми из жизни годы, проведенные в училище, – ответил директор. – Еще один год даст ей возможность в большей степени усовершенствовать свое мастерство.

Мама так и не получила определенного ответа, вопрос передавался на рассмотрение конференции училища.

Во главе императорских театров стоял теперь новый директор, Теляковский. Князь Волконский ушел в отставку. Это был человек, обладавший утонченным интеллектом, большими дарованиями и обширными познаниями в области искусства, в общении с людьми он всегда был доброжелательным и любезным. Об уходе Волконского очень сожалели. Вместе с ним исчез и тот престиж, который придавало императорской сцене его прославленное имя. Его преемнику пришлось преодолеть настороженное и недоброжелательное отношение публики. Поначалу он был весьма непопулярен, но долгие годы разумной и здравой политики заставили всех признать его достоинства. В своей репертуарной политике он явно придерживался национальной ориентации. Во время его директорства оперы русских композиторов на нашей сцене превзошли численностью иностранные оперы. Мода на итальянскую оперу, которую до недавнего времени субсидировало правительство, почти полностью отбила вкус у театралов к серьезной музыке. Теляковскому пришлось почти силой навязывать оперы Римского-Корсакова публике, не желающей их слушать. Но, несмотря на недоброжелательные отзывы, постановки нового директора всколыхнули театральный мир. Искренний интерес, злорадное любопытство, неистовые протесты – все это сопровождало новаторскую деятельность Теляковского.

В этом году из глубокого забвения извлекли и вернули к жизни «Дон-Кихота». Костюмы и декорации – подлинное буйство красок – были выполнены русскими художниками Головиным и Коровиным. Совершенно ничего не знавшая о новых тенденциях, наша балетная труппа, консервативная, отгороженная от окружающего мира высокой стеной и соприкасающаяся только с небольшим неменяющимся кругом балетоманов, была совершенно ошеломлена этим разрывом с избитыми традициями псевдореалистических декораций и устоявшимися канонами костюмов. Балерины сожалели о своих пышных тарлатановых юбках, начинающихся от линии талии. Новые костюмы были сшиты совсем ни другому, они обладали более мягкими линиями. Тело, не окруженное толстым слоем ткани вокруг бедер, казалось теперь более гибким и удлиненным. Реформа костюмов coвершенно видоизменила силуэт танцовщицы. Отныне считалось обязательным, чтобы танцовщицы, занятые в «Дон-Кихоте», причесывались на испанский манер: гладко уложенные волосы с пробором на боку и accrochecoeurs (Завитки на висках или на лбу.) Поначалу глаз не мог привыкнуть к этому новшеству, впрочем, значительно более странными кажутся нам теперь фотографии балерин в костюме дочери фараона, завитые и уложенные по последней моде волосы которых украшает цветок лотоса.

Для того чтобы поставить «Дон-Кихота», из Москвы приехал Горский. В его режиссуре появился совершенно новый для нас элемент – прежде кордебалет после исполнения своего танца оставался пассивным и почти никак не реагировал на игру главных героев. У Горского же кордебалет не просто исполнял отдельные танцы, а стал органической частью сюжета.

Мне поручили в «Дон-Кихоте» очаровательную маленькую роль – кудрявого, белокурого Амура, появляющегося в саду Дульцинеи в короткой серебристой тунике. Появление озорного маленького бога приводило к ряду забавных сцен. А в конце я возглавляла целый рой купидонов, партии которых исполняли младшие ученики. Девочки раскритиковали мой костюм: «Как пряничный ангел с рождественской елки», – но мне нравились и роль, и костюм, и я с упоением командовала передвижениями своей маленькой армии купидонов. Мы с, Лидией должны были исполнять роль Амура по очереди, но болезнь помешала ей получить свою долю успеха. Приближалось Рождество, и в предвкушении трехдневных каникул она пыталась скрыть свое недомогание, как обычно поступали и все мы. Опасаясь попасть в лазарет и лишиться каникул, мы порой прибегали к собственным методам лечения. Например, для избавления от ячменя существовало такое сильнодействующее средство.

– Плюнь мне неожиданно в глаз! – просила меня одна из девочек.

Элемент неожиданности считался эффективным средством против ячменя. А у Лидии вот уже несколько дней болело горло, и привычные средства не помогали. Она попросила меня осмотреть ей горло, мы забрались в укромный уголок – за высокое зеркало в пансионерской.

– У тебя все горло покрыто белыми пятнами, – сказала я после осмотра. – Наверное, ангина.

– Соскреби их, – попросила она. С помощью кусочка ваты, намотанного на шпильку, мне удалось удалить часть налета. Лидия сказала, что ей стало лучше, она теперь может глотать, и попросила позволения откусить от моего яблока. И мы съели его, откусывая по очереди. Той же ночью она разбудила меня – ей стало хуже. Я дала ей напиться воды из стакана, стоявшего между нашими кроватями. Утром она сдалась. Доктор поставил диагноз: дифтерия, и в карете «Скорой помощи» ее отправили в инфекционную больницу. Из предосторожности сочли целесообразным прервать занятия в школе, и мы провели дома на несколько дней дольше. Больше никто не заболел, хотя Варвара Ивановна предостерегла меня, мрачно заметив:

– Не удивлюсь, если ты тоже заболеешь дифтерией, вы были так близки.

Мои родители переехали из старого дома на канале, они нашли квартиру поменьше и подешевле в доме напротив церкви Заступничества Святой Девы. (По сведениям петербургских краеведов, родители Т.П. Карсавиной переехали на Торговую улицу (ныне улица Союза Печатников); на этой улице находились церковь Воскресения Христова и католическая церковь Св. Станислава.) Планировка квартиры была довольно нелепой – в большой комнате не было окон, слабый свет проникал туда, если дверь оставалась открытой. Я почему-то не чувствовала себя дома в атом жилище, и мама, по-моему, тоже тосковала по нашему старому дому. Мы по-прежнему не знали, выпустят ли меня из училища в этом году, и такая неопределенность чрезвычайно раздражала маму. Пришло время позаботиться о моем туалете. У меня еще не было своего гардероба, и во время каникул я носила мамины платья. Исходя из услышанных намеков, а также своей интуиции, мима заключила, что меня все же не оставят в училище еще на год, и решила меня «экипировать». Нас время от времени посещала ярославская коробейница. Мама заказала ей принести отрез хорошего домотканого полотна и кружево, а из глубин своего комода извлекла филигранный порт-букэ, который был на ней в день окончания Смольного института. Это было единственное украшение, которое она имела.

О закулисной жизни училища мама время от времени получала сведения от Облакова, помощника инспектора. Казалось, новости так и носились над чайным столом Облаковых, живших в большой комнате с низким потолком, в антресолях на Театральной улице. Их квартира находилась как раз над половиной мальчиков. Жена Облакова, бывшая танцовщица, сохраняла связи со своими бывшими коллегами. Доброжелательный конклав пророчил мне блистательную карьеру, и Анна Ильинична, женщина энергичная и острая на язык, неоднократно твердила маме, что стоит мне оказаться на сцене, я непременно произведу сенсацию.

Во время Великого поста маме сообщили, что в порядке исключения мне позволено покинуть училище в мае. И хотя я ожидала подобного решения, но все же такая перспектива немного напугала меня. Годами я жила, интенсивно готовясь к будущей карьере, и сама не заметила, как время подготовки перестало казаться мне преходящим; оно само по себе стало моей жизнью. К тому же я поняла, что моего мастерства еще недостаточно, чтобы достичь того высокого идеала, к которому стремилась; я-то думала, что, закончив училище, выйду на сцену, владея всеми секретами мастерства; лишь значительно позже я узнала, что сцена сама по себе школа, возможно, жестокая, порой беспощадная, но единственная, которая способна выковать мастерство актера.

Теперь время полетело стремительно. Одно важное событие с невероятной скоростью сменяло другое. Весь пост прошел в репетициях школьного спектакля. Он должен был состояться в Михайловском театре. Оба основных педагога – Гердт и маэстро Чекетти – подготовили по балету. Гердт поставил балет «В царстве льдов». И мы с Лидией исполняли там главные роли. Моя роль имела отчасти драматический характер, хотя в целом произведение было довольно слабым.

По традиции наш выпускной спектакль устраивался в Вербное воскресенье. Вербная неделя в целом вносила разнообразие в длительную монотонность поста; все живут в предвкушении Пасхи – самого почитаемого из всех религиозных праздников, отмечаемых на Руси. На улицах раскинулись базары, где продавались забавные игрушки, свистульки, золотые рыбки, большие яркие розы из папиросной бумаги, восточные сладости и восковые ангелочки – только головки и крылышки. И верующие, и неверующие объединялись в общем веселье и предвкушении праздника, который несла с собой Вербная неделя.

Во время торжественной службы, проходившей в субботу вечером, одна пламенная мольба постоянно всплывала в мозгу: «Боже, помоги мне хорошо станцевать завтра». Если я почувствую себя достаточно сильной завтра, то все пройдет хорошо, повторяла я себе. В те годы недостаток сил очень препятствовал мне в работе. Тогда я еще не знала, что нас будут судить не по мастерству, еще далекому от совершенства, а по нашим потенциальным возможностям. Доброжелательное отношение публики, перетекая через рампу, выплескивалось на сцену. Самые строгие критики отмечали недостаток опыта, но робкое обаяние юности не могло оставить зрителей равнодушными. На наш спектакль могло попасть лишь небольшое количество абонентов. В первую очередь приглашали родителей, учеников и артистов. Те балетоманы, которым посчастливилось попасть на спектакль, рассматривали это как особую привилегию; каждому хотелось первым провозгласить рождение нового таланта, стать свидетелем первых шагов будущих танцовщиц. Я исполнила свою партию хорошо и после спектакля была бы на седьмом небе от счастья, если бы не один небольшой ляпсус: закончив трудное соло и вернувшись за кулисы, я почувствовала такое огромное облегчение, что совсем забыла о том, что должна еще раз выйти на сцену, чтобы исполнить небольшую коду. Пребывая в полном блаженстве, я стояла за кулисами, в то время как оркестр играл мою мелодию, а сцена на какое-то время оставалась пустой. Когда же я поняла, что натворила, меня настолько сокрушило сознание собственной вины, что радость победы мгновенно испарилась. Разумеется, никто, кроме учителя и соучениц, не заметил ничего неладного. Учитель только добродушно посмеялся, когда я подошла к нему, заикаясь, бормоча извинения; он остался весьма доволен своими двумя любимыми ученицами – Лидией и мной.

Вскоре будущее снова улыбнулось мне, и на мою долю выпала огромная удача – готовился гала-спектакль в честь предполагаемого визита президента Французской Республики Лубе. Для участия в представлении пригласили лучших артистов. Из Москвы должна была приехать Гельцер, предполагалось, что она разделит успех с Матильдой Кшесинской. Но то ли Гельцер действительно заболела, то ли решила уклониться от участия в спектакле, в котором главную роль отдали другой танцовщице, – я точно не знаю, но в театр она не явилась. Теляковский, не придававший никакого значения закулисной иерархии, отдал распоряжение, чтобы ее роль исполнила я; такого еще не бывало, чтобы ученица выступала с выдающимися танцовщицами.

Давали «Лебединое озеро», и я выступила в pas de trois (Па-де-труа- музыкально-танцевальная форма в балете, повторяет построение па-де-де с вариацией третьего танцовщика.) с Фокиным и Седовой, моей покровительницей и наставницей в первые годы обучения. Она благосклонно отнеслась ко мне и добрым советом помогала преодолеть технические трудности. Обладавшая непревзойденной виртуозностью, Седова была тогда уже неофициально признана примой-балериной.

Во время репетиций на меня обратила внимание Преображенская, по грациозности и изяществу не было ей равных. Безграничное обаяние сочеталось в ней с умением трезво оценивать. Она всегда видела основу совершенства. Чрезвычайно остроумная, она умела великолепно имитировать.

– Ну, юная красавица, – говорила она мне. – Начинай! Покажи, на что ты способна! Следи за своими руками, если не хочешь, чтобы партнер недосчитался нескольких зубов.

Гала-спектакль состоялся в Царском Селе, в Китайском театре, находившемся на территории Китайской деревни – изысканный каприз Екатерины Великой. Построенный в 1778 году театр сохранялся в хорошем состоянии, он стоял среди старинных, похожих на пагоды сосен. Внутри был необыкновенно очарователен: украшенные лаковыми панелями ложи, красные с золотом кресла в стиле рококо, бронзовые люстры с фарфоровыми цветами – все эти драгоценные chinoiseries (Китайские безделушки) XVIII века.

За весь вечер ни разу не раздались аплодисменты. Сверкающая драгоценностями публика оставалась немой и пассивной, словно tableau vivant, (Живая картина) застывшая в свете многочисленных свечей. На представлении присутствовали императорская семья и весь двор. По окончании каждый артист получил подарок от императора, так полагалось по традиции после спектаклей, которые посетила императорская семья.

Не успели улечься волнения после выступления в Китайском театре, как учитель сообщил, что мне предоставили право дебютировать в последнем спектакле сезона. Дебюты предоставляли неохотно – вот уже несколько лет их вообще не было. Выбор Гердта пал на pas de deux, созданное Вирджинией Цукки, «Рыбак и жемчужина». Моим партнером был назначен Фокин, в то время первый танцовщик театра.

Все мои помыслы разделились теперь между предстоящим дебютом и подготовкой к экзаменам. До сих пор меня переводили из класса в класс просто на основании оценок, без экзаменов. Учиться мне было легко, единственным камнем преткновения являлась математика. Мой мозг словно усыхал от цифр, и, когда дело доходило до счета в уме, приходилось прибегать к помощи дарованной природой «счетной машины», и я чрезвычайно ловко считала под своим фартуком из альпаки. Для подготовки к экзаменам мы разделились на группы, я занималась в паре с Еленой, умненькой девочкой, героиней многих притч батюшки. Она была очень добросовестной и каждое утро приходила, чтобы разбудить меня задолго до звонка. Мы шли в пансионерскую и читали заданный на этот день материал, а на ночь клали книгу под подушку – все мы верили в этот старый добрый обычай.

Я успешно сдала все экзамены, даже математику, и получила первую награду – книгу, которую сама выбрала. Я попросила «Фауста», что привело в смущение правление училища. Варвара Ивановна выразила мнение, будто «Фауст» не совсем подходящее чтение для молодой девушки. Мама рассказала мне о подробностях этого обсуждения, о чем в свою очередь узнала от Облаковой. В конце концов я все же получила «Фауста», роскошное подарочное издание с комментариями и множеством иллюстраций; на титульном листе была надпись: «Тамаре Карсавиной за успехи в учебе и примерное поведение».

Экзамены закончились, и в течение трех дней нас отпускали после полудня, чтобы мы могли сделать покупки. Предвкушение свободы будоражило нас. Изумительная новизна не испытанных доселе чувств придавала простейшим на первый взгляд явлениям своеобразный блеск. Сквозь призму собственного счастья весь мир казался мне прекрасным и добрым. Купец в Гостином дворе выслушал нас с большим вниманием; он обсуждал с мамой, будет ли мне к лицу розовая вуаль и серовато-бежевые кружева. Продавщица в лавке галантерейщика совершенно очаровала меня полезными советами, когда я совсем растерялась, не зная, какую шляпку выбрать – две из них мне особенно шли. В один из тех дней, когда мы занимались покупками, произошел случай, на первый взгляд совершенно незначительный, о котором, возможно, не следовало бы и упоминать, но он внезапно открыл мне всю глубину доброты человеческого сердца. По окончании училища каждая воспитанница получала 100 рублей на экипировку, довольно большая суммарно тем временам, однако мне нужно было одеться с головы до ног. Чтобы денег на все хватило, мама решила поискать мне подержанные пальто и юбку на Александровском рынке. Она знала там одну честную еврейку, занимавшуюся перепродажей подержанных вещей хорошего качества. Я слышала о существовании еврейского рынка, но еще никогда там не бывала. Витрины лавок под аркадами выглядели весьма благообразно, там была выставлена скромная старомодная одежда, какую обычно носят жены лавочников и люди скромного достатка. Внутри находилась ротонда со стеклянной крышей, вполне оправдывавшая свое название «суетливый рынок». Владельцы лавок, евреи, держались настороже, всегда готовые ухватиться за любого потенциального покупателя. Они были чрезвычайно говорливыми и пытались заполучить клиентов любой цeнoй, самые дерзкие доходили до того, что тянули покупательниц за юбки. Позднее я полюбила это место – маленькие, темные лавчонки привлекали меня значительно больше, чем претенциозные антикварные салоны, где каждая вещь имела свою цену, свою этикетку и свою историю.

Но в день первого посещения еврейского рынка я совершенно растерялась. В ответ на прямое обращение считала своим долгом по крайней мере вежливо отказаться, что очень смешило маму, она велела мне не терять времени даром. Мы вошли в маленький чистенький магазинчик. Женщина приятной наружности, по имени Минна, пригласила нас подняться по лестнице в опрятную мансарду. Одно за другим снимала она с вешалок платья и показывала нам. Мама выбрала темно-синий костюм английского покроя. Мне он показался совершенно новым; на этикетке, пришитой изнутри, стояло имя Редферн. Пожилой муж Минны сидел в углу и делал какие-то записи в бухгалтерской книге. Он поднял глаза и увидел, как я примеряю легкую нарядную накидку. На моем лице, по-видимому, отразилось восхищение, я перехватила добрый взгляд и ласковую улыбку, с которой Минна обратилась к мужу. Она произнесла несколько слов, которых я не могла понять. Минна повернулась ко мне и перевела его ответ.

– Абрам говорит, что на вашем лице написана счастливая судьба. Когда-нибудь у вас будут все наряды, какие вы только пожелаете. Тогда вам не понадобится больше приходить к нам, – добавила она с легким вздохом.

– Ну и что из того, жена, – строго вставил Абрам. – Пусть этой молодой даме сопутствует удача. Мы только порадуемся за нее.

Его слова прозвучали удивительно искренне. В старом еврее проявилось подлинное величие. Я была растрогана. Мир встречал меня с распростертыми объятиями.

На этом мое знакомство с Минной не закончилось. Нескоро я смогла заказать себе новое вечернее платье, и еще несколько лет Минна оставалась моей поставщицей. Даже когда отпала необходимость в подержанных платьях, я продолжала время от времени навещать своих приятелей, разыскивая то старинное кружево, то какую-нибудь оригинальную вещицу. Я привязалась к ним обоим. Это была патриархальная еврейская семья, с уважением относившаяся к родственным связям. Искренность их добрых пожеланий, которую тогда я инстинктивно ощутила, много лет спустя получила свое подтверждение. В 1927 году, когда я гастролировала по Скандинавским странам, в Гельсингфорсе меня навестила эмигрировавшая из России Минна. Абрам уже умер, и она жила теперь с замужней дочерью в каком-то маленьком финском городке. Ей пришлось проделать длинное путешествие только для того, чтобы повидать меня и вспомнить старые времена.

В те дни, когда делались покупки, мы с мамой старались найти время, чтобы зайти домой и выпить кофе. Тогда к Леве каждый день приходили его приятели, чтобы вместе заниматься, это значительно сокращало расходы студентов, так как по одной книге могло учиться несколько человек. В первый раз, ненадолго зайдя домой, я вбежала в комнату Левы, чтобы показать свои потрясающие покупки, не ожидая застать там целую компанию. Но я тотчас же заметила, что моему появлению рады – Левины приятели поспешно вскочили, пригладили волосы и одернули пиджаки. Позже Лева сказал мне, что все они балетоманы и, как он подозревал, собирались у него главным образом потому, что он мой брат. Эти молодые люди относились ко мне по-рыцарски. Если во дворе появлялся разносчик мороженого, каждый старался угостить меня. Мне посвящалось множество стихов, и, пока я восхищалась творением одного из поэтов, оно подвергалось безжалостной критике со стороны других, которые в свою очередь пытались превзойти предыдущих.

Мой дебют в Мариинском театре должен был состояться 1 мая 1902 года. Мое pas de deux включили во второй акт «Жавотты». Накануне спектакля Лидия посоветовала мне подстричь как можно короче ногти на руке, чтобы «не поцарапать партнера». Ее дебют состоялся раньше моего, она танцевала со своим старшим братом и теперь могла давать советы на основании собственного опыта. Я ощущала нетерпение, какую-то необычайную легкость, и у меня слегка дрожали ноги. Весь антракт перед выходом Гердт не отходил от меня.

– Не стойте на месте, разогревайтесь, – советовал он мне. – Смелее!

При первых звуках интродукции он перекрестил меня и поспешно направился в первую кулису, чтобы оттуда наблюдать за моим танцем. Среди зрителей находились мои родители и Лева. С ними пришла и Дуняша, но ее пришлось вывести, так как, увидев меня, она принялась громко рыдать.

Между тем вечером и сегодняшним днем пролегла целая пропасть. Мне пришлось пройти через множество сцен, через бессчетное количество божественных воплощений, чтобы преодолеть огромное расстояние от полуосознанного пыла первых выступлений до утверждения зрелых артистических форм. Вспоминать обо мне прежней – все равно что говорить о ком-то другом, который уже перестал быть мною. Теперь я могу смотреть на себя как бы со стороны, беспристрастно, со смешанным чувством иронии и нежности, и вижу перед собой фигурку грациозную и в то же время немного неуклюжую, со слишком длинными руками и ногами, с гладкими черными волосами, обрамляющими детское личико, бледное и чрезвычайно серьезное; и неискоренимая привычка приподнимать треугольниками брови, которая придавала редкой улыбке удивленное выражение. Мама называла мои приподнятые брови accent circonflexe (Аксан сирконфлекс- диакритический знак французского языка) и безуспешно пыталась отучить меня от этой привычки, уверяя, что из-за нее у меня появятся морщины. Но мне кажется, что в моем немного растерянном виде было нечто трогательное, поэтому я получила восторженный прием, явно превосходивший мое техническое мастерство. Публика чрезвычайно доброжелательно отнеслась к моей юности, застенчивости и наивности.

– Настоящая овация, дитя мое, – кивнув мне, бросила Анна Павлова, направляясь в свою артистическую уборную.

Театры закрылись на лето, экзамены закончились, но нам все же пришлось еще более двух недель ожидать торжественного акта, который состоялся 25 мая и ознаменовал собой официальное окончание училища. Дни лишились привычного содержания и стали казаться слишком длинными из-за отсутствия прежних занятий, но все же слишком короткими, чтобы вместить наши мечты. Большую часть времени мы проводили в маленьком садике, читая или болтая, но мои мысли постоянно куда-то улетали от книги. Календарь быстро «худел» и 24 мая прекратил свое существование. В канун великого дня мы долго не могли разойтись из пансионерскои: закручивали волосы на бумажные бигуди, занимались своим любимым занятием, имитируя учителей, храбро спели запрещенные прощальные куплеты, довольно жалкую попытку коллективного поэтического творчества.

Я проснулась очень рано, задолго до звонка, и прежде всего подумала о светло-коралловом платье, ждущем меня в шкафу. Ему придется еще немного подождать. А пока в последний раз мы надели голубую саржевую форму, заплели косы и отправились в церковь на утреннюю службу и благодарственную молитву. Затем, поспешно проглотив завтрак, пошли в большой танцевальный зал, где собрались учителя и родители. Отец Василий произнес прощальное слово, и мы по очереди стали подходить к инспектору училища, который вручал нам аттестаты и награды.

Прощайте, «жабы» и преподаватели; прощайте, Варвара Ивановна! Все наши ссоры позади, осталось только полное взаимной нежности расставание. Прощайте, добрые горничные. Прощаемся с нашими комнатами, со всеми их укромными уголками. Короткая молитва перед иконой в дортуаре, светское платье, клятвы в вечной дружбе… и вот перевернута последняя страница школьной жизни.

Но к этой книге все же следует добавить несколько ненаписанных страниц. Театральная улица навсегда осталась святилищем ежедневного труда, звеном в неразрывной цепи, колыбелью творческих поисков, надежным прибежищем и приютом. Зеркальное отражение вчерашнего дня исчезло, теперь то же самое зеркало, беспощадное, лишенное какой бы то ни было лести, словно добрый гений нашего усердия, будет отражать образы завтрашнего дня. Перед тем же самым зеркалом, под одной и той же крышей на беспристрастной Театральной улице начиналась, продолжалась и увядала карьера танцовщиц.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.