Владимир Набоков по обе стороны океана

Владимир Набоков по обе стороны океана

Если отбросить ложную скромность, то я самая яркая личность из всех, встретившихся мне за всю жизнь.

Владимир Набоков

Набоков Владимир Владимирович — родился 22 апреля 1899 г. в Петербурге, умер в 1977 году в г. Монтре, Швейцария.

Отец В. В. Набокова — В. Д. Набоков — являлся одним из лидеров кадетской партии России, долгое время редактировал либеральную газету «Речь», а в 1917 году был членом Временного правительства. После революции семья Набоковых оказалась в Крыму, откуда в 1919 году уехала в эмиграцию. В Англии Владимир Набоков учился в Кембриджском университете, после окончания которого в 1922 г. поселяется в Берлине. Во время кадетского собрания в том же году два монархиста выстрелами в спину убивают его отца.

Первую известность как писатель, В. В. Набоков приобрел после выхода романа «Машенька» (1926 г.). С 1940 года проживал в США. Его перу принадлежат ряд романов, повестей и рассказов, написанных на русском и английском языках. С 1960 года В. В. Набоков проживал в Швейцарии.

Владимир Владимирович Набоков рос в весьма зажиточной петербургской семье и с детства говорил на трех языках: русском, французском и английском (с гувернантками, француженкой и англичанкой).

Происхождением своим он чрезвычайно гордился, хотя и говорил о нем несколько небрежно, уточняя, что «старый дворянский род Набоковых произошел не от каких-то псковичей, живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от кривобокого, набокого, как хотелось бы, а от обрусевшего шестьсот лет назад татарского князька по имени Набок». Нужно, однако, уточнить, что гордился Набоков не столько даже древностью своего рода, сколько тем обстоятельством, что «по отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами».

И дед, и отец Владимира Владимировича были юристами, причем отец сделался даже одним из лидеров конституционно-демократической партии. «На каком-то банкете, — рассказывает сын, — он отказался поднять бокал за здоровье монарха — и преспокойно поместил в газете объявление о продаже придворного мундира».

Среди предков Набокова со стороны матери был сибирский золотопромышленник Василий Рукавишников, поэтому приданое Елены Ивановны было довольно значительным. Среди всего прочего именно от нее семья Набоковых получила имение Рождествено, которое в 1916 году досталось Владимиру Владимировичу Набокову.

Каждое лето семья Набоковых проводила в своем имении под Петербургом. На всю жизнь Владимир Владимирович сохранил в своей душе воспоминание о неповторимом очаровании северной природы и о бурных и беззаботных детских развлечениях: «Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк, прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские имения — Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской губернии — все это осталось идиллически гравюрным фоном в памяти, находящей теперь сходный рисунок только в совсем старой русской литературе».

Наверное, поэтому, оставив Россию, Набоков вспоминал всегда только эти уголки своей родины: «Тоска по родине. Она впиталась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю колунную траву яйлы, или Уральское ущелье, или солончаки за Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и ностальгическим смысле, как в отношении, скажем, полынной полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне на любом материке лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается».

В романе «Другие берега» Набоков приводит и еще несколько соображений на эту же тему: «Мое давнишнее расхождение с русской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов, потому что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству…»

Когда Набоков говорит о своем детстве, невольно вспоминаешь «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова: мальчик рос в замкнутом семейном кругу, его воспитывали и обучали гувернеры, друзей у него не было, за одним лишь исключением (Юрий Рауш, кузен). Впрочем, такой образ жизни вполне отвечал вкусам самого Набокова. Он не сошелся и со своими одноклассниками, когда его, наконец, отдали в Тенишевское училище (это было в 1911 году). Владимира привозили в училище в автомобиле, каковым обстоятельством он чрезвычайно гордился. Одного из своих соучеников он все же удостаивал внимания, объяснялось это тем, что с ним можно было играть в шахматы (с детства Набоков испытывал пристрастие к этой игре). «Я был превосходным спортсменом, — вспоминает Набоков, — учился без особых потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, — и в общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня обвиняли в нежелании «приобщиться к среде», в надменном щегольстве французскими и английскими выражениями (которые попадали в мои русские сочинения только потому, что я валял первое, что приходило на язык), в категорическом отказе пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной, в том, что я брезговал захватанным серым хлебом и чуждым мне чаем, и в том, что при драках я пользовался по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной… Наибольшее негодование возбуждало то, что уже тогда я испытывал непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам, объединениям, обществам».

Приблизительно в это время Набоков начинает писать стихи. Сам он об этом никогда не говорил, но один из его одноклассников вспоминал, что Набоков приносил в класс какие-то стихи непристойного содержания и вроде бы он их сам сочинял. Однако это лишь предположение, а вот в 1914 году издается его первая книга, содержащая всего одно стихотворение. Сам Набоков помнит о ней только то, что обложка ее была фиолетового цвета, ни одного экземпляра книги не сохранилось. А издана она была тогда за счет самого Набокова.

Он начинает посылать свои стихи в различные журналы. Первый его сборник выходит в 1916 году. В нем шестьдесят шесть стихотворений.

Первая любовь, Валечка Шульгина. Шульгины были соседями Набоковых по имению. В 1917 году Набоков подготовил книгу стихов (сборник назывался «Открытые окна»). Тридцать одно стихотворение (из двухсот двадцати семи, составляющих сборник) было посвящено Валентине Шульгиной. Однако книга так и не вышла: наступил ноябрь 17-го года. В начале ноября Набоковы отправились в Крым. «Крым показался мне совершенно чужой страной, — пишет Набоков, — все было нерусское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; все это решительно напоминало Багдад…»

Набоковы почти ничего с собой не взяли, «за исключением нескольких драгоценностей, случайно захваченных и хитроумно схороненных в жестянках с туалетным тальком…» Жили они в поместье графини Паниной, любезно предоставившей им отдельный домик. Обстановка в Крыму была довольно-таки неустойчивой. «Местное татарское правительство смело новенькие Советы, из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди, — то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре».

Отец Набокова, Владимир Дмитриевич, сделался министром юстиции в Крымском краевом правительстве и осел в Симферополе. «Ялта ожила, — пишет Набоков. — Как почему-то водилось в те годы, немедленно возникли всякие театральные предприятия, начиная с удручающе вульгарных кабаре и кончая киносъемками «Хаджи-Мурата».

В Ялте Набоков продолжает печататься: его стихи более или менее регулярно появляются на страницах газеты «Ялтинский голос». Кроме того, он удостаивается чести быть приглашенным для участия в театральном представлении по пьесе Артура Шницлера «Флирт».

Но помимо поэтических и театральных опытов Набоков чрезвычайно увлекся энтомологией. За время жизни в Крыму (а семья Набоковых провела там в общей сложности около шестнадцати месяцев) Владимир Владимирович совершил несколько небольших экспедиций по Центральному и Северному Крыму. Результатом этих экспедиций стала его статья «Несколько замечаний о крымских чешуекрылых». Позже она была опубликована в английском журнале «Энтомолог».

А жизнь Набоковых в Крыму близится к концу. Страна пылает, охваченная гражданской войной. Юрий Рауш фон Траубенберг погиб, о Валечке Шульгиной нет никаких известий. Набоков потрясен, у него мелькает было мысль вступить в армию Деникина, однако, поскольку всем уже было ясно, что крымское правительство не сегодня-завтра падет, Владимир Дмитриевич принял решение: семья должна как можно скорее оставить Россию. Это обстоятельство скорее всего не помешало бы Набокову осуществить свое намерение и все-таки отправиться в армию, если бы намерение это было действительно серьезным. Остановила его не трусость, нет, ни в коем случае. Но он до такой степени всегда был чужд какой бы то ни было общности с кем бы то не было, что и теперь не в состоянии был идти и защищать будущее общей России. Он ощущал, что попираются его собственные идеи и убеждения, что на родине своей он никому не нужен. И ненужный человек устранился.

Семья Набоковых навсегда распрощалась с Россией 15 апреля 1919 года. «На небольшом греческом судне «Надежда», с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью), и я не знаю, что стало потом с Тамарой».

После двух дней, проведенных в Константинополе, семья очутилась в Греции, затем в Марселе, Париже, и наконец 28 мая Набоковы прибыли в Лондон. Владимиру Владимировичу было тогда двадцать лет.

Перед ним была Англия, сказочная страна, о которой он грезил с детства. Однако при ближайшем рассмотрении Набоков обнаружил, что Англия реальная очень отличается от той, которую он представлял себе будучи ребенком. Как ни странно, именно теперь Набоков начинает грезить о России, обнаружив вдруг, как мало он ее знал. Ему казалось теперь, что он недостаточно любил ее, недостаточно был к ней привязан, а теперь уже поздно, возврата к прошлому нет и не будет уже никогда.

Тотчас по прибытии в Англию отец определил Владимира и его брата Сергея в Кембридж, в Тринити колледж. Владимир поначалу решил было заняться изучением энтомологии, но очень скоро оставил эту науку ради занятий словесностью. В 1922 году он окончил университет, получив диплом второй степени по литературе и истории.

А незадолго до окончания университета случилась беда. Произошло это в Берлине. Набоков отправился туда повидаться со своей невестой Светланой Зиверт; отец поехал с ним. Владимир Дмитриевич Набоков присутствовал на выступлении Милюкова, состоявшемся в зале Берлинской филармонии. Но вот доклад окончен, Милюков собирается покинуть трибуну, как вдруг из зала выскакивает какой-то человек и начинает палить из пистолета, никуда, впрочем, особенно не целясь. Началась паника. Владимир Дмитриевич побежал к сцене, желая остановить неизвестного. Ему это удалось ценой собственной жизни, пистолет из рук стрелявшего он выбил, уже умирая: в него попали две пули. Тут же выяснилось, что в зале был и второй террорист; он также выскочил на сцену и принялся орать: «Мы отомстим за убийство государя!»

После смерти отца семья не то чтобы распалась, но разъехалась в разные стороны: Сергей осел в Берлине, овдовевшая Елена Ивановна с младшим сыном Кириллом и обеими дочерьми поселилась в Праге (чешское правительство лучше, чем какое-либо другое, относилось к русским эмигрантам), сам же Владимир принялся серьезно зарабатывать себе на жизнь. Он попытался служить, устроившись на работу в немецкий банк, однако через три часа его уже уволили, так как он отказался расстаться со своим любимым свитером, тогда как руководство банка желало видеть его на службе в костюме. И Набоков занялся вплотную литературным творчеством, причем самого разного рода. Он писал стихи, много переводил, в частности статьи для газет, а также «Алису в стране чудес», какие-то технические описания. Он составлял также разнообразные шарады, и кстати именно Набоков придумал слово «крестословица», то есть кроссворд. Он давал уроки английского и французского языков, обучал игре в теннис, составлял шахматные задачи.

В это же время Набоков начинает зарабатывать, также участвуя в театральных (быть может, это громко сказано) постановках в одном из берлинских кабаре под названием «Синяя птица», пишет скетчи и маленькие пьески, участвует даже в постановке балета под названием «Лунный кавалер». Если верить отзывам в печати, балет пользовался успехом. Однако от всего этого мало что сохранилось (а именно: четыре пьесы целиком и фрагменты еще двух).

Руководил кабаре «Синяя птица» Я. Южый. Для него Набоков и еще один русский писатель-эмигрант И. Лукаш писали скетчи. Впрочем, расплачиваться с ними не спешили, деньги им удавалось получить лишь после многократных напоминаний и даже угроз. Еще в 70-е годы Набоков возмущенно говорил, что руководство кабаре до сих пор осталось ему должно.

Был и еще один прожект, в реализации его участвовали Набоков все с тем же Лукашем и еще рижский композитор В. Якобсон. Он написал балет-симфонию «Агасфер». Об этом творении Набоков потом старался не вспоминать, однажды лишь сказав, что если бы мог, уничтожил бы этот балет.

О своей оживленной и достаточно разносторонней театральной деятельности Владимир Владимирович писал матери: «В воскресенье мы с Лукашем потребуем самым твердым образом тысячу долларов от Якобсона, частично как аванс, частично как плату за законченную пантомиму, уже переделанную и переписанную. Наконец, с помощью милого композитора Эйлюхина мы проникли в театральный лабиринт и получили заказ на оперетту и небольшую пьесу, что-то вроде нашей «Живой воды», за которую нам также причитается авансом что-то около ста — двухсот долларов. У меня есть одна театральная надежда, которая, правда, не столь обнадеживает. Гессен устраивает чтение «Трагедии господина Морна», где будут, кстати, Шмидт и Полевицкая, а последняя, возможно, и сыграет в ней. Гессен сам мне это предложил… Последние дни я не мог приняться за «г. Морна», так что финальная сцена все еще не переписана, а чтение уже на днях».

Кстати сказать, уже тогда Набоков чуть было не сделался сценаристом. Один сценарий он, собственно, и написал, назывался он «Любовь карлика». Сценарий попался на глаза голливудскому режиссеру Люку Майлстоуну, поставившему «На Западном фронте без перемен» и получившего за этот фильм Оскара. Вернее сказать, прочел он сначала не сценарий, а рассказ «Картофельный эльф», написанный Набоковым чуть позже сценария. Майлстоун встретился с Набоковым в Берлине в самом начале 1932 года, чтобы обговорить детали возможного сотрудничества. Владимиру Владимировичу чрезвычайно понравилась сама мысль о том, что по его сценарию хотят поставить фильм, он проникся большим энтузиазмом. Воодушевившись, Набоков предложил Майлстоуну прочесть свой роман «Камера обскура», быть может, и по этой вещи тоже можно будет сделать фильм? Майлстоун прочел, однако решил, что вещь эта слишком уж эротична, а в американском кино царили тогда довольно строгие нравы, ничего не получится. Майлстоун попросил Набокова поразмыслить и приблизительно через неделю после их первой встречи передать ему те свои произведения, которые могли бы подойти для экранизации. К сожалению, не удалось снять даже «Любовь карлика»: всего через несколько месяцев после знакомства Майлстоуна с Набоковым грянула Великая депрессия. Голливуд зашатался, многообещающий проект пришлось оставить.

Набокова пытались склонить к возвращению на родину. С этой целью предприняты были вполне конкретные действия, а именно: к нему послан был писатель из России по фамилии Тарасов-Родионов. Этот писатель уговорил Набокова встретиться, встреча происходила в кафе, где Тарасов-Родионов всячески расписывал Владимиру Владимировичу новую жизнь в СССР: промышленность, колхозы, образование, массовые спортивные мероприятия, даже церкви оставили, правда, не все. После чего стыдливо признался, что и сам иногда захаживает в церковь. Рискнул, так сказать. И вдруг где-то у них за спиной, один из посетителей кафе произнес что-то по-русски (позже выяснилось, что это был еще один русский эмигрант, бывший белогвардеец). Сказал просто так, кому-то другому, совершенно никакого внимания не обращая на беседующих Набокова и Тарасова-Родионова. Этот последний вскочил, как ошпаренный, и с криком: «Ах вот что вы мне тут устроили!» испарился из кафе. Решил, что его заманили, а он так неосмотрительно признался, что захаживает в церковь. Кошмар!

Еще в ходе агитационной беседы Тарасов-Родионов успел с гордостью сообщить Набокову, что в СССР решил вернуться Сергей Прокофьев, такой, дескать, разумный человек. Прокофьев, кстати, тайком привез с собой в Россию несколько произведений запрещенного там Сирина (псевдоним Набокова).

Для творчества Набокова весьма важен тот факт, что с раннего детства он овладел тремя языками; затем окончил Кембриджский университет по специальности «французская литература». Причем вначале изучались французский и английский, а потом уже сам по себе усвоился русский. Позднее появился специальный репетитор, лютеранин еврейского происхождения, с которым проходились гимназические курсы. От такого «трехъязычия» происходит бьющее через край языковое изобилие писателя — в запасниках его памяти зрело огромное множество слов, которым он время от времени давал выход. Изысканность наполняет каждое слово писателя, без всякого старания с его стороны. Солнце натягивает на руку ажурный чулок аллеи («Другие берега») — сколько ни трудись, так не выразишься.

Но отсюда же и его скупость и настороженность: герой романа «Дар», русский молодой человек, оказавшийся в 20-е годы в Берлине, несомненно, автобиографичен — автор отрицал это только из любви к парадоксам. Если ученик, провожающий его после урока, заговаривает с ним на языке, который он преподает, ему кажется, что тот залезает ему в карман.

Когда говорят, что кто-то «владеет языком», я всегда настораживаюсь: что значит «владеет»? Например, владел ли Набоков немецким языком? Сам он заявлял, что не владел совершенно, хотя прожил в Берлине 15 лет. Но нет ли тут все той же брезгливой изысканности и эпатажа? Ведь в лавке он, наверное, должен был показать на колбасу и сказать: «Дизэ, биттэ, цвай хундерт грамм!». Иначе ему грозила бы голодная смерть.

А владел ли Набоков русским языком? Вопрос кажется праздным. Можно ли задаваться этим вопросом о русском человеке, написавшем по-русски книгу стихов, девять романов, множество литературоведческих работ и вдобавок переведшем на английский «Евгения Онегина» (надо думать, без обращения к словарю)? Тем не менее целые пласты русского языка Набокову неведомы. Например, автомобильная терминология — ее он знал только по-английски. Иначе как могли в машине героя «Лолиты» «отполировать клапаны»? Думаю, что в России пьяный механик ему бы «отрегулировал клапана». То же самое со спортивной терминологией. В теннисе герой «Других берегов» «сервирует» мяч. Если бы автор заставил себя заглянуть в словарь, он бы неминуемо обнаружил, что глагол to serve применительно к мячу переводится как «подавать». А сервировать мяч, конечно, не стоит, это не жаркое. Набоков, выходит, блестяще владел русским интеллигентским жаргоном, а также литературным языком, на котором написана русская беллетристика XIX века, но язык улиц, мастеровых и тем более крестьян был для него чужим. Тюремщик Родион из «Приглашения на казнь» — редкий для Набокова персонаж, старающийся выражаться простонародно, но он лишь подтверждает это невладение.

1928 год. К этому времени Набоков был уже автором двух романов («Машенька» и «Король, дама, валет»), двадцати двух рассказов и приблизительно тысячи стихотворений. Это не говоря уже о переводах (например, «Алисы в стране чудес» на русский язык, а также Ронсара, Верлена, Теннисона, Итса, Байрона, Китса, Бодлера, Шекспира, Мюссе, Рембо, Гете).

К этому времени «центр тяжести» русской эмиграции (литературной имеется в виду) перемещается из Берлина в Париж. Заинтересовались в Париже и Набоковым; к нему в Берлин приезжает один из редакторов журнала «Современные записки», издававшегося в Париже. Зовут этого редактора Илья Фондаминский, ему поручено пригласить Набокова для работы в журнале. Набоков соглашается, и первая же его вещь, опубликованная на страницах этого журнала (а ею была «Защита Лужина»), вызывает восторженные отзывы. Как это ни странно, ни один из многочисленных критиков, ругавших впоследствии творчество Набокова, ни разу не напал на это произведение.

Набоков с женой жил пока еще в Берлине, но уже всерьез подумывал о том, что нужно бы сменить место жительства. Тому были разные причины, как финансовые, так и политические. Они обдумывали несколько вариантов будущего своего места жительства, среди прочих были Австралия, Америка, Бельгия, Швейцария. А тем временем в Берлине, как и во всей Германии, жизнь менялась. Телефон Набоковых прослушивался, Владимир Владимирович знал об этом, поэтому ему доставляло удовольствие непрошеных слушателей провоцировать. Он звонил, например, своему другу Гессену и осведомлялся, на какое время назначено ближайшее заседание коммунистической ячейки.

Начались еврейские погромы. Вместе с друзьями Набоков утром после погрома демонстративно заходил во все попадавшиеся ему на пути еврейские лавки и пожимал руки хозяевам.

Последней каплей, переполнившей чашу, оказалось назначение членом гитлеровского правительства и заведующим эмигрантскими вопросами убийцы отца Набокова. Владимир Владимирович с женой уехали в Прагу к Елене Ивановне, матери писателя. Это было последнее свидание Набокова с матерью. Она скончалась в 1939 году. Оттуда они отправились на юг Франции, а уже в сентябре 1938 года семья Набоковых перебирается в Париж. Владимиру Владимировичу без особого труда удалось оформить вид на жительство, но без права работать. Поэтому он вынужден давать частные уроки.

Еще в Берлине у Набоковых родился сын. Владимир Владимирович относился к нему просто-таки трепетно с первых же дней его существования; мельчайшие ощущения, оттенки, перемены, все это он фотографически запомнил на всю жизнь. «Вспомним все наши открытия: идеальную форму миниатюрных ногтей на младенческой руке, которую ты мне без слов показывала у себя на ладони, где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда; эпидерму ноги или щеки, которую ты предлагала моему вниманию дымчато-отдаленным голосом, точно нежность осязания могла быть передана только нежностью живописной дали; расплывчатое ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза, удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных лесах… Я до сих пор чувствую в кистях рук отзывы той профессиональной сноровки, того движения, когда надо было легко и ловко вжать поручни, чтобы передние колеса коляски, в которой я его катал по улицам, поднялись с асфальта на тротуар».

В Париже Набоков закончил свой первый роман, написанный на английском языке, «Подлинная жизнь Себастьяна Найта».

Есть все основания предполагать, что, если бы не война, Набоков стал французским писателем: в Париже он начал уже писать по-французски (рассказ «Мадмуазель О», статью «Пушкин, или Правда и правдоподобие» к столетию со дня смерти поэта). Но о войне твердят уже все; кроме того, Набоков испытывает уже серьезные финансовые затруднения, жить попросту не на что.

«В годы младенчества нашего мальчика, в Германии громкого Гитлера и во Франции молчаливого Мажино, мы вечно нуждались в деньгах, но добрые друзья не забывали снабжать нашего сына всем самым лучшим, что можно было достать».

Деньги на переезд в Америку Владимиру Владимировичу пришлось занимать, а решился он туда ехать, потому что хороший его друг Марк Алданов уступил ему ожидавшую в Америке самого Алданова работу — место преподавателя в Стэнфордском университете. Одним из свидетельств того, что Набоковы очутились в отчаянном положении, стало письмо Сергея Рахманинова: «Дорогой Владимир Владимирович, только сегодня, 28 мая, узнал я о Вашем письме Л. Львову… в котором два Ваши слова «ужасная нужда» поразили меня. Я посылаю Вам телеграммой 2500 франков, которые Вы можете мне вернуть, когда слова эти потеряют свою силу. Ежели это скоро не произойдет — дай Бог, чтобы это было не так, — то не беспокойтесь. Сама мысль, что я могу помочь Вам в минуту нужды, будет мне уже наградой».

В мае 1940 года семья Набоковых на корабле «Шамплен» отплыла в Америку.

Хобби Владимира было в каком-то возрасте обычным — бабочки. Но он не оставил его в детстве, а взял с собой в жизненную дорогу. Это породило немало «веселых минут» в его жизни. Сначала в Одессе в 1918 году большевистский часовой заключил, что он сигнализирует сачком что-то судам Антанты на рейде, и намерился Набокова арестовать. Писатель чудом избежал ЧК. Затем в Приморских Альпах французский жандарм решил, что он ловит птиц на продажу. Это тоже было запрещено, хотя и не столь сурово, как шпионаж в пользу Антанты, но еще более неукоснительно. Наконец, в Америке молчаливые фермеры лишь указывали ему на табличку «Удить запрещается». Но все это его хобби дружно отрицали. Между тем Набоков имел много публикаций по энтомологии бабочек и со временем превратился в одного из мировых авторитетов по этому вопросу.

Набоков смотрел на Европу несколько свысока, не по-совковски. Вот, например, какая деталь быта производила на нас на Западе самое сильное впечатление? Правильно, ванные. Набоков же всегда возил с собой собственную резиновую ванну и приговаривал, что «ничего нет на свете грязнее французских ванных, кроме, разумеется, немецких».

Когда Набоков стал по-русски писать романы, эта изысканность не могла не проявиться. Александр Лужин, герой романа «Защита Лужина», не лучшего, но вполне характерного для писателя, играл, правда, не в бисер (как герой Германа Гессе), а в шахматы. Вернее, шахматы были не только его профессией, но и жизнью этого человека, а на все остальное его узкого существа просто не доставало. До войны Лужин был шахматным вундеркиндом, за которого светские разговоры вел отец. После революции и смерти отца ему пришлось врубаться в жизнь заново, причем в эмиграции, а это было непросто — он и разговаривать толком не умел. Ну, выступил удачно на паре турниров, умеренно прославился, а дальше-то как жить?

Агония Лужина была продлена женитьбой и женой, не то что бы любящей, но стремящейся сохранить фасад счастливого брака, хотя этому и мешала все более явная психическая болезнь мужа. Очень скоро этого толстого и неуклюжего увальня нельзя было уже демонстрировать гостям в качестве «несколько уставшей знаменитости». А вскоре не переносящий всякого общения несчастный Лужин вообще бросился с верхнего этажа их берлинского дома, где они экономии ради снимали квартиру.

Портрет героя тонок и по-своему элегантен, но расходится с шахматной правдой: гроссмейстер уровня Лужина должен был быть более агрессивной личностью, иначе международного турнира не выиграешь. Вообще ущербность гроссмейстера и некоторые перипетии сюжета (оба героя — славяне) напоминают «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Революция, разгул пьяной матросни, общественные потрясения — все это оставило поразительно ничтожный след в памяти и писателя, и его героя. «… Голод, арест, Бог с ними, и вдруг — благословенная высылка, законное изгнание, чистая желтая палуба, балтийский ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души» — вот и весь сухой итог грозных событий, который внесла эта мрачная пора жизни в душу взрослеющего вундеркинда.

Много претензий к языку, архаизмы и англицизмы становятся из забавных порой назойливыми. Советское учреждение 30-х годов всерьез названо «присутственным местом», режиссер — «директором». В турнире Лужин набрал десять «пунктов», а не «очков», — явный губительный след англо-русского словаря, где автор искал слово «points».

В романе «Камера обскура», населенном уже нерусскими персонажами (потаскушку делят слепой богатый искусствовед и бесчестный бедный художник), проявляется нешуточная изобразительная сила. Затем в «Приглашении на казнь» Набоков полностью расстается с приметами берлинского эмигрантского быта, переселяя героя Цинцинната в очень абстрактную тюрьму. Только русское имя тюремщика Родион и отчество директора заведения Родриги Ивановича выдают связь с политической реальностью. В остальном царит бестелесная и бездуховная атмосфера крайнего неуюта, столь близкая стилю Франца Кафки — тоже человека, писавшего не на том языке, в котором приходилось жить: чешский еврей Кафка жил в Праге, но творил по-немецки. Отсюда же и неистребимый дух пародии и вызова, из-за которых оба эти художника не смогли стать нобелевскими лауреатами. Эта пародийная настройка усиливалась у Набокова еще и неудержимым стремлением к самопародии; многие герои его романов («Защита», «Камера», «Дар», «Приглашение») пишут свои «романы в романе», чаще всего откровенно пародийные, создавая как бы еще один, дополнительный, слой самоиронии.

Разумеется, западному читателю сквозь все эти интеллектуальные дебри да еще в тревожной паутине 30-х годов пробиваться было недосуг. Его волновали нацизм, кризисы, коммунизм, которые у Набокова не только не находили прямого отражения, но и существовали как бы в другом измерении. Причем нацизм, которого он долго не замечал в упор, скоро основательно вошел в жизнь, печатая шаг. А коммунизм, не утративший отвратительности, стал чем-то далеким и заграничным. В 1937 г. Набоков уехал в Париж, а через 2 года оказался еще дальше — в США. Писать Набоков стал исключительно по-английски, хотя прежде английские вкрапления в его романах были минимальны в отличие от Толстого: у того целые страницы в «Войне и мире» следуют по-французски… Это и породило в России легенду о том, что Набоков выучил английский в сорок лет — «железный занавес» родил немало утешительных легенд!

Начав писать на английском, с детства родном, Набоков долго расписывается. Его первые романы еще связаны с Россией по крайней мере проблематически и имеют умеренный успех. В 1948 г. он становится доцентом Корнуоллского университета по специальности «всемирная литература». Его лекционные курсы издаются и вызывают резонанс. Хотя его оценки весьма критичны. Например, в творчестве Достоевского он не видел почти никаких достоинств. Но курсы нужно еще и читать студентам. А это значит мучительно выслушивать варварские русские потуги студентов, часто всего год как с грехом пополам изучающих этот головоломный язык, — это было серьезным испытанием для человека типа Набокова. Добро бы еще эта каторга прилично оплачивалась: но писатель не мог назвать свое материальное состояние иначе, как «терпимым». Известно, что в 1955 г. его годовое жалованье (уже полного профессора, но всего лишь литературы!) составляло весьма скромную сумму 8500 долларов. Его английские романы приносили ему гроши, русские — убытки. Ведь советский читательский рынок существовал для него только в виде единичных оригиналов, чудом попавших за «железный занавес» и рискующих только что не жизнью за попытку насладиться крамольным чтивом.

Сногсшибательную, скандальную известность и большой «кассовый» успех приносит ему роман «Лолита», изданный в 56 лет, через 16 лет после приезда в США, и написанный двумя годами раньше. В центре романа специалист по французской литературе (!) Гумберт, который влюбляется в двенадцатилетнюю школьницу Долорес Хэйз. Движимый своим порочным чувством, Гумберт, красавец тридцати семи лет, легко женится на матери «Лолиты-Долли» и получает возможность приблизиться к предмету своей страсти, но не более того. Однако матери попадают в руки записки Гумберта, раскрывающие подоплеку его поступков. Казалось бы, гражданская гибель Гумберта неминуема, но судьба улыбается потенциальному растлителю: выскочив на улицу с письмом, несущим разоблачение Гумберта, несчастная мать Лолиты попадает под машину и погибает.

Гумберт остается в осиротевшей семье за отца, теперь уже ничто не противостоит его преступному вожделению. Тем более, что Лолита идет ему навстречу: бойкий ровесник уже проложил дорогу к ее женской чувственности, она сама соблазняет Гумберта и даже преодолевает последнее препятствие к их близости — анатомическое несоответствие. Гумберт и Лолита становятся счастливыми любовниками. Впрочем, их счастье весьма относительно, хотя связь затягивается года на два. Приходится скитаться по провинциальным гостиницам, стараясь казаться отцом и дочерью, что удается не всегда и не полностью. Лолита ускользает от Гумберта, но через три года сама же обращается к нему (беременная!) за помощью. Гумберт убивает любовника Лолиты и попадает в тюрьму. Там он пишет свои записки, составляющие роман.

Роман является переработкой повести «Волшебник», написанной Набоковым по-английски в пору, когда он в возрасте Гумберта пробовал английское перо. Набоков прочел повесть друзьям, но публиковать не рискнул. Само по себе обращение к педофилии не ново, оно есть уже и в романе Достоевского «Бесы», и в новелле С. Цвейга «Возвращение Казановы», и даже в «Ромео и Джульетте» В. Шекспира (Джульетте — всего 13 лет), а русский писатель Арцибашев ушел далеко вперед по части скабрезности. Но «Лолиту» отличает виртуозная нюансировка психологии изображаемых характеров именно в сексуальном аспекте.

Нужно признать, что английский текст романа превосходен: русский (позднее Набоков сам перевел роман на этот язык) — несколько беднее. Ведь Набоков ко времени его создания уже 45 лет был вдали от русской языковой среды. Если расценивать нравственный посыл романа, то автор всегда отрицал роль литературы как проводника нравственных норм. Но не в отношении «Лолиты»: это свое произведение Набоков считал высокоморальным. Сам герой щедр на осуждение себя же за безнравственность. Так или иначе, этот роман, наверное, лишил Набокова всяких надежд на Нобелевскую премию, что оставило в душе автора глубокий осадок: он уничижительно отозвался о каждом в отдельности из русских литературных «нобелевцев», кого успел застать. В то же время, скажем, обруганный им А. Солженицын отозвался о «Лолите» одобрительно (судя по мемуарам Л. Григорьяна).

Роман имел бешеный успех у самой широкой публики, но его до сих пор нет в американских публичных библиотеках, хотя поставленные им рекорды откровенности сексуальных сцен, если они и были, продержались недолго — современная литература быстро ушла далеко вперед. Роман был опубликован впервые во Франции и сразу же объявлен там порнографическим. Американское издание вышло только через три года, что дало неплохой заработок перекупщикам. За это время вышло много других книг, не менее скандальных, что отчасти понизило бдительность университетского начальства: Набокова из университета не выгнали. Да и профессорское жалованье выглядело жалким рядом с гонораром за «Лолиту». А впереди еще была экранизация, хотя сценарий Набокова и был отвергнут маститым кинорежиссером Стэнли Кубриком. Пленка тогда еще не терпела то, что уже могла снести бумага; да и пресловутая специфика кино…

Набокову пришлось много раз возвращаться к роману, оправдываться, извиняться. Но исходный текст, который вынашивался столько лет, появился еще и поразительно вовремя: публика уже созрела для его восприятия, и американские писатели не сумели к этому моменту создать адекватные опусы. Конечно, когда Набокова «распробовали», почти всем стало ясно, что он заслуживал внимания и без «порнографического» орнамента. А это и есть самая убедительная реабилитация последнего.

Как и в случае Достоевского, всех весьма интриговал вопрос о том, как соотносится описанный образ жизни Гумберта с личным опытом писателя. В ответ можно только сказать, что пуританизм университетских кампусов в 50-е гг. был таким, что человек, который за вечер выпивал рюмку сухого, уже не считался непьющим — для этого нужно пить только пепси. Писатель был далек от богемной среды, прожил всю жизнь с женой Верой, которой посвятил большинство своих книг. И вообще, если бы до слуха влиятельных протестантов докатилось, что некто в кампусе живет с несовершеннолетней (а в маленьком городке все знали все обо всех), Набоков вылетел бы из университета моментально; недаром недруги до сих пор пеняют подобный грех одному историческому деятелю, хотя основания более чем зыбки.

Но половые извращения не как норма поведения, а как стимулятор воображения после «Лолиты» набрали силу. В романе «Ада», вышедшем после «Лолиты», возлюбленная героя романа приходится ему сестрой.

«Набоковедение», когда в него включилась несметная армия американских филологов, стало необъятным. «Ада», «Бледный огонь», «Пнин», «Посмотри на Арлекина!» и в особенности «Лолита» стали объектом тысяч книг, статей, эссе, рассуждений на тему, курсовых и дипломных работ, поисков тайных побуждений автора и даже… кроссвордов! Уже изучена вся подноготная Гумберта, разоблачена вся ложь, которую он якобы внес в свой дневник, добыта вся квинтэссенция его поступков. «Я, наверное, останусь в памяти как автор «Лолиты», — писал Набоков с оттенком сожаления, хотя и никогда не отказываясь от романа.

«В 1960 году Набоковы переезжают в Швейцарию, в Монтре, и по совету Питера Устинова поселяются в отеле «Палас». Эту страну они выбрали в качестве постоянного пристанища, в частности, потому, что в Женеве живет сестра Владимира Владимировича Елена Владимировна, а кроме того, — совсем рядом Италия, где поет в опере их сын Дмитрий. В одном из интервью Набоков говорил: «Русскому писателю такое место подходит: Толстой приезжал сюда в молодости, были Достоевский и Чехов, а Гоголь неподалеку начал «Мертвые души».

Здесь же, в Монтре, Набоков и окончил свои дни. Его кремировали и похоронили в Cl?rens. На могиле его надпись: «Vladimir Nabokov. Ecrivain. 1899–1977».

Писателю неуютно жилось на свете. Индивидуалист, не способный ни к какому политическому единению, он был далек от монархической эмиграции едва ли не более, чем от большевиков, которых ненавидел. В предисловии к изданию «Лолиты» на русском языке Набоков сетовал на то, что никогда не будет прочтен советским читателем, а что читатель из советского сможет снова превратиться в русского, на это государственного провидения Набокова не хватало — слишком мало его занимали вопросы политики. Теперь Набоков обрел русского читателя, и русский читатель получил в добротной американской упаковке одного из самых затейливых и изобретательных авторов нашего века.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.